Полезное:
Как сделать разговор полезным и приятным
Как сделать объемную звезду своими руками
Как сделать то, что делать не хочется?
Как сделать погремушку
Как сделать так чтобы женщины сами знакомились с вами
Как сделать идею коммерческой
Как сделать хорошую растяжку ног?
Как сделать наш разум здоровым?
Как сделать, чтобы люди обманывали меньше
Вопрос 4. Как сделать так, чтобы вас уважали и ценили?
Как сделать лучше себе и другим людям
Как сделать свидание интересным?
Категории:
АрхитектураАстрономияБиологияГеографияГеологияИнформатикаИскусствоИсторияКулинарияКультураМаркетингМатематикаМедицинаМенеджментОхрана трудаПравоПроизводствоПсихологияРелигияСоциологияСпортТехникаФизикаФилософияХимияЭкологияЭкономикаЭлектроника
|
Глава 9. Я проверяю отбой раз в неделю, а иногда и два
Я проверяю отбой раз в неделю, а иногда и два. Воспитатели детей уложат, а потом я прохожу по палатам, смотрю – как и что. Малыши укладываются быстро. Идёшь в девять часов – уже многие спят. Тяжело малышам. И старшим тяжело. Я ставлю себя на их место, и думаю о том, что было бы мне тяжелее всего – в такой вот, интернатовской жизни. Тяжелее всего, для меня, было бы – отсутствие одиночества. Вместе со многими просыпаться, вместе со многими укладываться спать. Вместе – учиться, вместе – делать уроки. Вместе – есть, и вместе, извините, ходить в туалет. Ведь в спальнях нет даже отдельных кабинок, а в туалетах – по два‑три унитаза. И двери, как правило, на распашку. Есть от чего стать неврастеником, согласитесь. Это ведь Не пионерский лагерь, что на двадцать четыре дня. Это ведь, для многих – из года в год. Это способ их жизни, способ существования. Здесь – надо выжить. Вернее, выживать. Час за часом. Поэтому, у меня, изолятор всегда открыт. Если кто‑то из детей приходит в медпункт и я вижу, что ко мне пришли просто, потому что нет сил, я всегда укладываю такого человека в изолятор. Без температуры, без кашля. Без всего. Укладываю – на день, на два. Или на час, на два. Кому сколько нужно, чтобы выспаться, или просто полежать в одиночестве. Сначала воспитатели и учителя не понимали, что происходит, и даже пытались ругаться со мной. Мол, я детей балую и они – никакие не больные. Но я объяснила сотрудникам свою позицию. Объяснила очень доходчиво. Я сказала, что в изоляторе – единственный туалет, где один унитаз. Единственный туалет, в котором чисто, и который – на одного. И единственный, где можно закрыться на щеколду. Нет, я не злоупотребляю. Я уже почти научилась определять разницу между «сачкованием» и астеническим синдромом. Почти, почти. Конечно, и дурят меня. Дети хитрят, и пытаются спрятаться: от английского, от математики, от труда, от воспитателя, а иногда – и друг от друга. Всё, пришла в спальни первого‑второго классов. Тут воспитатели хорошие. И, как ни странно, самые молодые. В спальнях: на стенах, на полочках – всякие поделки, из самых, простите, ерундовых материалов. Картины, например, из крышек конфетных коробок. Рисунки. Любовью скрытая нищета, в чистом виде. Господи, помилуй! Малыши спят. – Ну, как? – спрашиваю я шёпотом. – Пошли, – так же шёпотом отвечает воспитатель малышей. Она открывает двери во вторую палату. Танька Никитина, как всегда, спит под кроватью, укутавшись в одеяло. Неистребимая привычка, почти рефлекс. Уже год её будим, и перекладываем на кровать. Или не будим – так перекладываем. Раньше это было каждую ночь, и даже днём. Теперь – реже, но ещё случается. Невроз. Ребёнок привык забиваться в угол. Мы перекладываем Таньку, в очередной раз. Я перекрестила маленькую Таньку, которая даже не проснулась, когда мы её переложили. – Клеёнки у всех есть? Новенькая у вас – тоже с энурезом. – Есть, положили. Новенькая писается по два раза на ночь. Будить её не успевают. Тех, кто писается, ночью поднимает дежурная нянечка. К концу года их, энурезников, осталось уже поменьше. Дети вошли в режим, привыкли. Да я их и подлечила, таблетки давала. А в начале года – страх, сколько их было. Чуть ли не половина малышей, и процентов двадцать среди старших. Невроз. Бедные дети. Клеёнок не хватало, и белья не хватало, чтобы всем перестелить с утра. Сушили простыни на батареях. Дети, дети. Что же мы, взрослые, делаем с вами? Кого растим? Вот они, первый‑второй класс. Половина – дети из неблагополучных семей, половина – сироты. Еле‑еле читают, плохо пишут. Не выдерживают сорока минут урока, кричат, грубят, плачут. Матерятся. У половины – что‑нибудь дергается: глаз, голова, заикание. Пальцы с грязными и обкусанными до крови ногтями. Глисты. Энурез. Постоянные насморок и кашель. Нет, нет. Не всё ещё так страшно… Мы ещё слушаем сказки, мы ещё плачем, когда с главным героем что‑нибудь случается, мы ещё верим, что добро побеждает зло. Мы ещё поём песни хором! У нас ещё есть нормальные, молодые воспитатели! И нет‑нет, а блеснёт на груди нательный крестик, призывая небо, и взывая к нам, взрослым. Бравы ребятушки, всё‑таки скажите вы мне, где же ваши мамки? Матери ваши – где? Где же ваши отцы? И кто будут ваши жёны, скажите вы мне, и каких внуков вы нам родите? Господи, помилуй нас, грешных. Вот оно, наказание Господне, поражающее род наш, наших детей. А мы? Те, кто стоит рядом? Что же мы, слепые, что ли? Господи, помилуй нас, и прости нас. Прости… Я попрощалась с воспитателем и поднялась к старшим. Сначала – к шестым‑седьмым. Там шум, суета. На девичьей половине моются, плескаются. Горячей воды нет, горячую воду несут из столовой, в больших тяжёлых кастрюлях. В этом нет ничего хорошего. Можно ошпариться, и такой случай у нас уже был. Но приходится соглашаться с тем, что есть. Мыться‑то надо. Плохо выстиранное бельишко девчонок развешено на верёвках, прямо тут, в умывальной комнате. – Девчонки, заканчивайте плескаться! – Всё, всё, Наталья Петровна. Воспитатель седьмого класса, Татьяна Васильевна – та, что приносила мне тарелки с пловом, встречает меня на входе в мальчишескую половину. – Наталья! Иди, посмотри! Новенький опять улёгся в одежде. Еле ботинки снял. – Он, наверно, дома у себя не раздевался. – Ты лучше спроси, был ли у него дом? – ответила Татьяна. Этот новенький – тоже сирота, но сирота – недавний, только из распределителя. – Как его зовут, забыла. Саша? – Саша. Новенький лежит на кровати, закрывшись с головой. – Саша! Сашка, послушай… Я села к нему на кровать и попыталась потянуть одеяло. Одеяло сначала не поддавалось, потом Сашка сам ослабил напор и чуть‑чуть откинул угол одеяла от лица. – Сашка! Ты бы хоть свитер снял… И брюки… Ты же в этих брюках завтра в школу пойдёшь. Помнёшь ведь. Сашка молчит. Лицо – красное, насупленное. – Ещё огрызается! Кричит на меня, что я его раздеваться заставляю! – воспитатель пытается помочь мне, но, пожалуй, только мешает. – Вы идите, Татьяна Васильевна, укладывайте остальных. А я с Сашей посижу. Некоторое время я молча сижу на кровати этого Сашки. Что заставляет тебя прятаться, большой мальчик? Страх, страх. Страх, опять страх… Потом я делаю новую попытку. – Саня, но ты же не можешь всегда быть в одежде. Её всё равно придётся снять, чтобы постирать. Сашка молчит. – Саша, ты пойми. Никто не придёт ночью, никто не будет тебя бить. И издеваться над тобой – не будет никто. Лицо Сашки чуть‑чуть оживает. Значит, всё правильно. – Посмотри, кто в палате! Такие же ребята, как ты. Хорошие ребята. Учти, у нас не издеваются. Пусть только кто попробует, сразу из интерната вылетит. Вот, посмотри – вот Коля, он тут с первого класса учится, а уже – седьмой. Коля у нас – человек надёжный. Это правда. Колька – надёжный человечек. Он тоже сирота, сирота официальный, и если можно так выразиться, благополучный. У него есть старенькая бабушка, которая его любит, и живёт здесь, в городе. Колька к ней ходит на выходные и на каникулах у неё живёт. – Коль, ты бы помог Сашке, пока он не привыкнет… – Да я ему тоже говорю, чтобы он не дурил, а он не верит, – отзывается Колька со своей кровати. – Поверит, поверит. Саня, знаешь что? Давай, пока ты не привык, снимай сегодня только свитер и брюки, чтобы не помять. Рубашку оставляй. Ладно? – Ладно… – с трудом произносит Сашка. Он садится на кровати, снимает свитер. Лицо его покрывается густыми, красными пятнами. Потом он снимает брюки и бросает их на тумбочку. Падает в кровать и опять укрывается с головой. Я беру брюки, складываю, вешаю на спинку кровати. – Ну, всё, мальчишки, пока. Спокойной ночи. Учтите, я никуда не спешу. Ещё два часа тут буду гулять. Так что, не шуметь! – Спокойной ночи! – отвечают мне несколько голосов. Кажется, и Сашкин – тоже. Ничего, привыкнет. Привыкнет. У нас хороший интернат. Насколько можем, мы им издеваться друг над другом не даём. Директор наша строго за этим следит. И воспитатели следят за такими случаями. Да только трудное это дело. Жестокая среда. Всё равно – издеваются, бьют, насмехаются и плюются. И чего только не делают… Но, не смотря на это, у нас – действительно хороший интернат. Бывает, дети из других интернатов (те, которых к нам переводят), рассказывают страшные вещи. О том, как дети издеваются друг рад другом, и как старшие издеваются над младшими, и, в довершение всего, как воспитатели издеваются над детьми… Над этим Сашкой издевались. Явно, издевались. Страх… Страх у него, страх. Пока пройдёт… Да и пройдёт ли совсем. Дай‑то Бог. Мальчик неплохой, кажется. Пошёл на контакт. Я прощаюсь с шестыми и седьмыми классами и поднимаюсь на третий этаж, к восьмым‑девятым. – Наталья, ты посмотри, что это за безобразие! – встречает меня воспитатель девятого, Екатерина Алексеевна. Екатерина Алексеевна – женщина пенсионного возраста. У нас, вообще, большая часть воспитателей – пенсионного возраста. А кто молодой пойдёт, в наше время, на такую работу, да ещё с такой зарплатой! Екатерина Алексеевна возмущена. – Наталья, ты посмотри! Ни один бачок в туалете не смывает! Туалет на три унитаза. В туалете вонь, лужи, грязь. Пахнет ещё и куревом. Дёргаю за две оставшиеся верёвки. Без результата. Ну и вонь! – Ну что это за изверги, ты мне скажи? – продолжает воспитатель. – Ведь утром – один ещё смывал! – Надо сказать на пятиминутке. Один – это тоже не дело. Надо починить унитазы как следует, в конце концов. Пока мы не заболели от этой грязи. – Да сколько раз я уже говорила! И в тетрадку писала! – Екатерина Алексеевна разводит руками. – Да ты же знаешь завхоза нашего. «Ничего нет, деточка, денег нет, деточка!» – передразнила она завхоза. Довольно похоже, я даже рассмеялась. – Это точно. Вечно – ничего нет. Это – к директору надо. – А директор – что тебе скажет? В смету, на будущий год? Пока не утонем в этом г…, до тех пор и не сделаем ничего. Меня воспитатели не боятся. Мне можно высказывать всё. Можно возмущаться, можно жаловаться, в открытую. Директора у нас все боятся, директора! Попробовала бы она – так же сказать директору! А завхоз наш, как и кладовщик, находятся под негласным директорским покровительством. Завхоз, вообще, дальняя родственница нашего директора. Наступать на завхоза – значит, наступать на директора. Даже такая достойная женщина, как Екатерина Алексеевна, и та подумает, прежде чем наступать на завхоза. И далее… – Успокойтесь, Екатерина Алексеевна. Ладно, успокойтесь. Я директору скажу, прямо завтра. Пробьем. А то, и правда, пока этого дерьма не увидишь – не поймёшь, как это… – Так и живём – в дерьме по уши. – Да ладно. Выгребем. – Ты – молодая, может, и выгребешь. А я… Я не успела ответить. Подошла Ангелина Степановна, воспитатель восьмого «Б». – Как там Протока? – Жив Протока, жив. Спит, сном младенца. – Да уж, младенца. Перелом есть? – Не волнуйтесь, Ангелина Степановна! – Да как не волноваться? Ведь сделают виноватой – не отмоешься. Да разве я могу уследить за всеми? Да ещё за таким… – она подыскивала слово, – за таким идиотом? – Да ладно тебе! – вступила Екатерина Алексеевна. – Ты не виновата, ты в столовой была… – Поди потом, докажи! – Ладно, пойду я, – я вдруг почувствовала к этим усталым женщинам, такую жалость… такую нежность, что мне аж сдавило горло. Я повернулась к выходу. – Пойду я, ещё раз на вашего младенца посмотрю. Спокойной ночи. – Спокойной ночи, Наталья, – ответили мне. Я заглянула в изолятор ещё раз, перед самым уходом. Тоха, мой брат, спал сном младенца.
|