Глава 37. «Предательница, я предательница»

«Предательница, я предательница». Эта мысль, повторялась в мозгу у Аньки, повторялась неотвязно. Вот как всё повернулось, вот какой стороной!

«Я снова… там, в школе, мне болезнь помогла, а тут – вот оно, вот, самое страшное – предательница! Как я могла? Как я не остановилась? Мне надо было только про себя говорить, а не про Стёпку, и не про Наташку. Я думала, так Ярославцев больше смилуется. А он – наоборот.

Как теперь я буду жить? Как я буду жить, когда я – предательница?»

К кровати Аньки подошёл Стёпка.

– Анька, ты чего? Не плачь! Это не предательство! А за меня не беспокойся, меня в детдоме с ранами держать не будут. Сразу в больницу, а потом я опять сюда попрошусь. Я тут уже третий раз. Подумаешь, очередь на операцию пропущу. В сентябре сделают!

– Стёпка, прости, я предательница! – просопела Анька.

– Да нет, ты правильно сделала! Я сам бы пошёл с тобой, если бы знал, что ты к Ярославцеву пошла. Да только бесполезно это.

– Чего? Почему бесполезно?

– А Нинку всё равно не исправишь и не спасёшь. Она если убежать захочет, ни на кого не посмотрит. И тебя ещё подставит. И Ярославцева не разжалобишь, он что решил, то сделает. Ты просто мало тут ещё, а я уже такого навидался! Так что учти, я на тебя не в обиде. Все бегали, все и получим.

– Я думала – он узнает, что не только Нинка бегает, и оставит её, чтоб она не повесилась.

– Может, и оставит ещё. Может, и получится у тебя. Я на тебя не в обиде, так и знай. Вешаться не будем, а? – Стёпка улыбнулся и полетел к себе, своей быстрой прыгающей походочкой.

Стёпка не сказал Аньке самого главного – если выгонят его, разве сможет Лида оформить опекунство? С вылетом терял он не только очередь на операцию.

Возможно, он терял гораздо больше – может быть, он терял свою дальнейшую жизнь – жизнь обычного человека, только человека в семье. Он снова терял мать, которую толком и не успел обрести. Но он не говорил этого даже себе.

Жизнь приучила его брать всё, что она даёт. Брать без ропота и сомнения. И он взял, он снова принял всё, как есть.

Стёпка то ли бежал, то ли шёл вприпрыжку. Как всегда, его худенькая фигурка напоминала воробья с подбитым крылом. В этой маленькой фигурке не было ничего примечательного.

Внешность обманчива, однако.

Немного полегчало Аньке, но было на сердце тяжело, тяжело. Ужинать она не стала, лежала, закрывшись с головой, и думала, и плакала.

Так же лежала и Наташка.

А Нинка пришла в себя. Плотно поев, она снова обрела свой весело‑вызывающий вид. Перед отбоем, она совсем развеселилась и начала рассказывать Костику, как весело было гулять по городу, сколько порций мороженного она слопала и, наконец, как она шлёпнулась на скамейку к Ярославцеву.

Может быть, так она скрывала своё смятение?

Костик поддакивал, но на душе его скребли кошки. Что‑то дрогнуло в нём, и не было прежней лёгкости, не мог он смеяться Нинкиным шуткам.

Уходила, отчаливала любовь от кровати Костика.

Он пытался удержать её. Костик зажмурился и сжал кулаки. Как бы хотел он, чтобы всё было по‑прежнему!

А что было‑то? Весёлый вечер на веранде, когда все смеялись? Лёгкость общения с Нинкой, какая‑то иная, манящая необузданной свободой, её жизнь? И вот чем закончилась, на поверку, эта свобода – истерикой и враньём…

Всплыла в сознании фигура матери, потом сосед – зек, потом бабка, со своими вечными причитаниями. Костик потерял нить Нинкиного рассказа, перестал поддакивать и смеяться. Костику хотелось закричать.

– Нинка, перестань! – помогла остановить Нинку Маша. – Ночь уже давно! Надоела болтовня твоя!

Нинка не могла умолкнуть. Она боялась остаться одна, наедине с собой. Она не хотела думать, не хотела. Не хотела, не могла…

Анька же так и пролежала до отбоя, не открывала лица.