Глава 36. Ярославцев пришёл после обеда

Ярославцев пришёл после обеда. Молча прошёл на веранду, откинул ширму.

– Я пришёл к вам по поводу, который известен всем вам. Люба, как там Акишина, проснулась? Давай‑ка её сюда.

Люба закатила кровать Нинки.

– Одна из вас – Акишина – была мной обнаружена вчера в городе, в самовольной отлучке.

Как выяснилось, ещё некоторые из вас также ходили в город. Я хочу задать вам два вопроса: первый – думали ли вы, что могло бы случиться с вами в городе? Вы могли попасть под машину, на вас могли напасть хулиганы. Во всех этих случаях сотрудники санатория могли сесть в тюрьму. Из‑за ваших развлечений могли быть поломаны судьбы тех, кто спасает вас от болезни.

И второй вопрос, который я хочу вам задать – понимаете ли вы, что если вам предписано лежать, а вы встаёте на ноги, вы разрушаете себя? Вы будете выздоравливать ещё медленнее, хромать ещё сильнее, у вас будут горбы ещё больше. Государство содержит вас здесь, содержит бесплатно, чтобы вы могли лежать столько, сколько нужно. Вы не только разрушаете себя, вы плюёте на государство.

Поэтому я принимаю решение: всех нарушителей выписать из санатория досрочно, за нарушение режима. Всех! И тебя, Степан, и Акишину, и Кондрашову, и Залесскую. Завтра я всё доложу главврачу, а потом напишем письма вашим родителям, чтоб ехали за вами. А тебя, Степан, на той неделе в твой детдом отвезём.

Акишина же будет под наблюдением, до приезда матери, а потом пусть хоть вешается, хоть под поезд бросается – только дома, а не в санатории.

И Ярославцев ушёл. Сначала была тишина. Потом послышались всхлипывания Нинки, а потом голос Наташки:

– Ты! Это ты! Ты сказала про нас? – наступала она на Аньку.

– Я.

– Как ты могла? Как ты посмела?

– Я хотела Нинку спасти…

– Ты предательница! Предательница!

– Я… я не знала, как Нинке помочь… она сказала – повесится… это ведь смерть…

– Да я и не собиралась вешаться, – вдруг вставила молчащая с утра Нинка. – Это я так сделала, как раньше… я так всегда делала, когда мать меня не пускала гулять. Я в чулан залезу, и кричу, что я повешусь. Мать поплачет, а меня всё равно выпустит. Как скажешь, что повесишься – всегда помогает. Ты, Анька, зря паниковала – я бы не повесилась! Пусть этот Ярославцев зловредный сам вешается!

– Как? Как? – Анька не могла произнести не слова. Она сидела на кровати с каким‑то остановившимся лицом, и даже слёз у неё не было. – Ты не собиралась? А почему ты мне… мне… не сказала…

– А ты бы тогда меня спасать не бросилась!

– Бросилась бы…

В наступившей тишине раздался голос Мариэты:

– Ду ихат лав ахчике, байц аранц хелк! – сказала она по‑армянски, что случалось с ней крайне редко.

– Что? – не поняла Нинка.

– Нэ умная ты, Нинка! – перевела Мариэта.

– Что? – переспросила Нинка.

– Дура ты, Нинка! – подитожила Маша.

– Нинка‑то дура, а ты, Анька, предательница! – ещё раз сказала Наташка.

В голове её молнией пронеслись несколько вещей: как мама получит письмо, как приедут родители, как будет стыдно ей перед ними. Хотя мама писала, что приедут за ней в конце июля, но ведь ещё только начало июня! И, самое главное, Славик! Славик, Славик! Я уеду, и не увижу его больше!

Наташка уткнулась носом в подушку и заплакала. Предательница, во всём виновата эта предательница!