Урок длиною в две тысячи лет

Среди избитых, наскучивших тем – главный вопрос возникает: «Зачем?». Зачем пишу я эти строки, что этим всем хочу сказать, какие горькие уроки пытаюсь в главах показать? Ещё вопрос: «Кому всё это нужно?», когда уже не смотрят в глубину, чтобы не видеть затонувшую страну, а зрят лишь только внешне и наружно. Ведь сколько всего пишут, говорят, зачем же продолжать предлинный ряд, ведь всё давно уж спели и сказали, но светит Солнце же нам каждый день подряд, и звёзды в синеве любя горят – всем тем, кого для радости рожали. И каждому светилу дано на небе место, а из Земли для счастья нам вымесили тесто с прекрасным райским садом во благодати божьей, Бог нас творил для блага, цветами выстлав ложе. Но те цветы сорвали злые твари, чтобы продать на дьявольском базаре. А я колоколами – звоню и жду рассвета, пишу, чтобы словами умножить силу света. Всему свои время и срок, придёт на вопросы ответ, когда мы усвоим урок – длиною в две тысячи лет.

Нам говорили долгие лета о том, что всепрощение Любви и благочестье – рождается от благой, божьей вести, что правильнее веры просто нет, она одна – спасение и свет, что за грехи пред верой и Христом придёт расплата праведным кнутом, прицельным поражением на месте. Привыкли мы к тому, что кто-то всё устроит, а также, что и светлость – чего-то тоже стоит. Сойдёмся и в цене, коль есть заказ, кто думает не так, как мы – тот против нас. И из истории мы видим – всё же есть: святая и всеправедная месть, когда крамольная, непризнанная шалость – огнями и железом выжигалась. Не вяжется всё праведное мщенье с идеей мирового всепрощенья. Ведь не спроста Господь наш Бог нам дал свой перст деянный – многопроявленный и многоосиянный, сказав о том, что мир един – чуть слышимо, нестрого, что в сердце истина живёт, дорог же к сердцу много.

Мне вспомнилась молитва даже – та, что главнее всех поди: «Избави нас от скверны вражьей, во искушенье не введи.» Да вот слова мне не понятны – как может любящий Отец – шеренгой, строем, поотрядно, вводить во блуд своих овец.

Отцу лишь нужно наше осознанье, чтоб стали наши помыслы чисты, а мы воюем, руша мирозданье, сжигая понимания мосты. Но могут ли понять Отца его сыны, когда все крепко спят и видят только сны.

Давайте вспомним, как поведал нам Христос: «Да, возлюбите ближнего премного!», но у меня по коже вновь мороз, когда связать пытаюсь, прям до слёз – Любовь к Христу со страхом перед Богом. Как райский сад и злая, пусть и праведная плаха – не вяжется Любовь с благоговейным, божьим страхом. Прийти хотела к нам пречистая Любовь, но скользкий страх в душе ещё остался, видать в словах Христа, хлебая его кровь, нечисто кто-то вдоволь покопался.

Ещё мне помнится для мира – простой совет: «Не сотворяй кумиров.» И мы наверно с этой самой стати – всё молимся смертельному распятью. Почему светлый образ Христа не рисуют нам только воскресшим – может быть для того, чтобы раб себя чувствовал полуумершим. А из живых, покорных половин всё формируют армии лавин, которые молитвой безупречно – питают то невидимое НЕЧТО, к которому несут святые братья, как жертву – планетарное распятье.

К кому же мы взываем всё, к каким незримым силам, хвалебно словославя и прося минутных благ, но с каждым годом всё сильней по городским могилам – кварталов, площадей, – крадётся тайный, лютый враг. Всех ослепляя яркими огнями искусственных, холодных освещений, всех оглушая страстными речами – благочестивых, мудрых поучений.

Коль правильно нас вёл премудрый кто-то – как вышло, что зашли мы все в болото? Быть может от того нас всех бросало, что в мудрости – Любви нам не хватало. Ведь если бы Любви в достатке было для сердец – давно зацвёл бы благостно терновый тот венец. Ушли бы злые беды и напасти, а вместо скорби – вновь светило счастье. Но распиная мысленно столетьями Христа – о смерти молим мы, скорбя в тени креста. И я всё жду минуты той не ради глупой, серой скуки, когда сойдет воскресший к нам с креста тысячи-летней муки. И восходя к созвездиям светил, он не об этом ли тогда нам говорил? Показывая всем, как горний свет, что есть лишь жизнь, а смерти вовсе нет.

Когда своё в веках мы утеряли, а что же делать дальше – не решили, – природность нашу всю порасстреляли, и новую нам догмами внушили. Искусственным свеченьем в алтарях – надеждой для забитого народа, распятьями на окнах и дверях, и что же говорит нам новая природа: «Богобоязнь и божий раб, а равно как почтенный страх – любимые в природе изреченья.», видать я стал глазами слаб, коли не вижу в сих словах – сиянья божьего, а лишь – ограниченья. Внушили нам невидимым кнутом – «святые» мысли «праведно» о том, как важно с всепокорнейшим лицом – иметь посредников меж нами и Отцом. И с той поры, сумяшеся ничтоже, – подняться выше среднего не можем.

Когда мы говорили всё о духе, о бренности телесного начала – материальное приблизили к разрухе, а тело от забвения ветшало. Когда же наша крыша прохудилась, а тело разрушалось и смердело – к нам вновь желание от холода явилось – облагородить быт и своё тело. Но уходя от холода разрухи, коль нет единства в вечном и мирском – мы в суете забудем вновь о Духе – в холодном, Ветхом храме городском.

Шагая из крайности в крайность, из чёрного в белое царство, нарушили мы мировые весы в равновесьи гармоний. Безверьем платя за бездарность, за скудность святого пространства, в которых не слышны живые мотивы вселенских симфоний.

Когда кто-то кричит на весь мир, что он – лучший из лучших, соблазняя при этом незрячих, наивных, заблудших; навязать всё пытаясь свою наилучшую веру, и в горячке теряя живую, разумную меру, выставляя покорность раба за смирение сердца, но оставшись один в своей вере, не может согреться.

Здесь каждому отпущено своё: цветам – цвести, садам – благоухать; так кто же нам навязчиво поёт, что мы должны в мольбах спасенья ждать. Уж если своим детям мы отцы, тогда выходит, что мы тоже есть Творцы, жизнетворящие, простые удальцы, а не смиренное доверчивое стадо – просящее, скорбящее, ведь тьме того и надо. Нам всем дано Всевидящим Отцом – не плакать и покорно умолять, а став таким же светлым мудрецом, – творить миры и звёздами сиять. Но вновь встаёт невидящая рать, которой зрячему несложно управлять. Вот потому-то загогвор лжецов – изгоями вдруг выставил Творцов.

Коль мы подобие великого Творца – зачем же обижаем всё Отца, зовя себя его покорными рабами, ведь если словоблудием страстей – рабами назовём своих детей – однажды мы столкнёмся с ними лбами. Не уж-то наш всевидящий Творец – такой непроходимейший глупец? Ведь мы хотим свободу детям – не на минуту, не на час, так кто же, всё же мне ответит – чем наш Творец глупее нас? Все дети – наша бесконечность, так пусть войдут с Любовью в Вечность!

Мы откроем священную дверцу, преломив бескорыстно хлеба, изгоняя свободно из сердца – без боязни, по капле – раба. Когда же мы вернём былую силу – на небе вспыхнут новые светила.

Божественное знает глубину, без восхваления и славящих речей, оно спешит туда, куда несёт живую влагу к нивам измождённым благостный ручей, оно не требует церковных позолот, но каждый раз приходит Новый год с надеждой светлой, что ликуя и звеня, в зелёном ярком платье, в хоровод – весна нас непременно позовёт.

Песни горелок, музыка задвижек …

Сбиться с пути, чтоб однажды понять всю свою глубину, в чаще глухой – городских, диких джунглей скитаться в ночи, чтоб сквозь пьяный туман и похмельный угар вновь увидеть звезду, зажигая надеждой огонь той погасшей свечи, что вчера ещё ярко светила во тьме и во мгле, всё звала за собой в страну сказок, мечтаний и грёз, до тех пор, пока нам не пришлось ковыряться в золе, в день, когда нам в окно постучался однажды мороз.

Реалии жизни – в них пылкой романтики нет, хотя есть всё ж мелодия слёзного звона монет, но слаще глазам и приятней ушам вместо нот – видеть, слышать упругость и твёрдость хрустящих банкнот. Не хруст засохших веток, не шелест жухлых листьев – в лесу святого детства, забытом и далёком; в плену служебных клеток – бездарнейшим артистам театра взрослых действий – безмерно одиноко.

Мы продаём себя за вяжущий пустяк, всем тем, кому до нас и дела нет, чтобы увязшим и запутанным никак – не выбраться на верх за горсть монет. Ведь тот, кто на верху – всё видит дальше, хотя продался и увяз он просто раньше, однако же из за того, что дальше всё же зрит – сумел создать он под собою сети пирамид. Теперь он жрец, хозяин, господин, хотя и знает то, что в мире не один. И всех этих господ ума палата – питает высшего над ними супостата, который прячет лик от света и от мира – под маской пастыря, священника, банкира, и всех других, кто может быть полезным – в деяниях исподней, тайной бездны, ведь этот многоликий господин – хозяин тёмных, неизведанных глубин, куда срываются, как с мёрзлой, скользкой крыши – те, кто желают быть над всеми выше. Их принимают без упрёка и укора, ведь каждого ведёт своя контора.

Сойдя с пути, я весь как будто сразу – погряз в объятиях конторы Днепрогаза. Прервалось моё ветреное плаванье – в газоопасной, затхлой, ветхой гавани, где от конторы порта до причала – на ладан всё дышало и кричало. Чтобы узнать, где истина зарыта – скитался я котельными комбыта, под проливных дождей аплодисменты, неся слесарного железа инструменты. Мне пели песни краны и горелки, я слушал музыку крутящихся задвижек, а после смены водочные грелки – мне обжигали внутренности ядом; газоопасные сплошные переделки и сказки абонентных пыльных книжек – меня учили крупно, а не мелко – ценить всех тех, кто был со мною рядом.

В эпохе всеобщей зимы, мы мечтая хотели все разом – обогреться в светлейшей Любви – тем природным, невидимым газом. Но Любовь вся ушла, не оставила даже следы, и в сердцах громоздились коварные, серые льды. И по тундре сердец, в нелюбви коченея, – всё бродили безродные чьи-то идеи, потушив своё жаркое, пылкое сердце, и горелками газа стремясь обогреться. Но такова уж серая действительность – в горелках слабая была производительность. И выбиваясь из последних своих сил, ремонт их ни к чему не приводил. Не обогреет газ сердца, хоть сутками пали, – коль он насильственно был взят из недр святой Земли.

А тот, кто на вершинах пирамид согрелся бедами беспомощных низов, – был занят тем, как снова бы раздуть – святой войны всеправедный пожар, чтобы согреть свой зад, а бледный вид – подкрасить тайным поджиганием миров, чтобы войной повыгодней вернуть – свой грязный, всепобедный гонорар.

Нам как от скуки тягостное средство – досталось ветхое, холодное наследство, в стране умышленного, злого разгильдяйства – обломком коммунального хозяйства, которое пытается суметь – нас как-то напоить и обогреть. Но дорожает свет, вода и газ, ведь свет Любви в сердцах давно погас.

Время общей, разгульной, постылой беды, от зимы до весны переходом – посылает нам знаки огня и воды, чтобы дрогнули льды – ледоходом. Коли сможет хотя бы один – вновь зажечь факел чистого сердца, – изыдут наважденья глубин – через тайную, тёмную дверцу. В потоке мутных, неприглядных, серых дней – вдруг воспылает мудрость у народа, не от искусственных горелочных огней, огни сердец – совсем иного рода.

А я всё шёл по склону ледника, держа свой инструмент, как ледоруб, чтобы найти истоки родника – огнём, водой и звуком медных труб.