Беседа восьмая

В ту среду, после полудня, настроение у меня было отвратительное, так как все утро пришлось провести в суде, куда я был вызван свидетелем в предварительном слушании некоего дела, которое, как в конце концов выяснилось, уже было решено без всякого вмешательства суда. Я рад был, что дело было решено, но раздосадован тем, что все утро вылетело в трубу, и к тому же я остался без обеда. Но за всем этим раздражением, несомненно, скрывалось мое беспокойство о проте.

Однако ко времени нашей следующей беседы он вернулся. В своих неизменных синих вельветовых брюках, он вошел в кабинет фланирующей походкой, так, словно ничего не случилось.

– Где вы, черт подери, слонялись? – заорал я.

– Ньюфаундленд. Лабрадор. Гренландия. Исландия.

– Как же вы выбрались из больницы?

– Улетел.

– И никто вас не видел?

– Так точно.

– Как же вам это удалось?

– Я же говорил вам…

– Знаю, знаю. С помощью зеркал.

И еще я знал, что без толку было с ним спорить, так что на магнитофонной пленке в этом месте пауза и слышно только, как я постукиваю пальцами по ручке кресла. Наконец я не выдержал:

– В следующий раз, когда надумаете улетать, пожалуйста, предупредите меня.

– Я предупредил, – ответил он.

– И еще: мне кажется, вам не следует обещать другим пациентам, что вы заберете их с собой на вашу планету.

– Я никому этого не обещал.

– Не обещали?

– Нет. Я сказал им, что смогу взять с собой только одного человека.

– Мне кажется, вам не следует давать обещания, которых вы не можете выполнить.

– Я никому ничего не обещал, – сказал прот и впился зубами в огромную клубничину, выуженную из миски, полной ягод, которые принесла миссис Трекслер из своего огорода в Хобокене.

Я был жутко голоден и исходил слюной. На этот раз я решил к нему присоединиться. С жадностью уминая ягоды, мы минуту‑другую пожирали друг друга взглядом, точно борцы перед началом состязания.

– Скажите мне: если вы можете покинуть это место в любую минуту, почему вы продолжаете здесь оставаться?

Прот проглотил целую горсть ягод и глубоко вздохнул.

– Ну, это место подходит для составления моего доклада не хуже других – вы меня регулярно кормите, и фрукты у вас замечательные. К тому же, – лукаво добавил он, – вы мне нравитесь.

– Нравлюсь настолько, что вы готовы побыть тут еще какое‑то время?

– До семнадцатого августа.

– Понятно. А теперь давайте начнем, хорошо?

– Разумеется.

– Так. Могли бы вы нарисовать мне карту звездного неба, видимого с любой точки Галактики? Скажем, с Сириуса?

– Нет.

– Почему?

– Я там никогда не был.

– Но вы могли бы сделать это для тех мест, где вы уже побывали?

– Естественно.

– Можете нарисовать для меня несколько таких карт к следующей нашей встрече?

– Проще простого.

– Хорошо. А теперь скажите: где вы действительно были последние несколько дней?

– Я же сказал: ньюфаундленд, Лабрадор…

– О‑хо‑хо! И как вы себя чувствуете после столь долгого путешествия?

– Спасибо, прекрасно. А как вы, ноэр, поживали?

– Ноэр?

– На КА‑ПЭКСе джин будет ноэр. Рифмуется с «мохер».

– Понятно. Это слово образовано от какого‑то французского?

– Нет, от ПЭКСианского, и означает оно: «тот, кто сомневается».

– А‑а. А что по‑английски означает «прот»? Самоуверенный, как индюк?

– Не‑е. Хотите – верьте, хотите – нет, но «прот» происходит от древнеПЭКСианского «скиталец».

– А если я вас попрошу перевести что‑нибудь с английского на КА‑ПЭКСо, скажем, к примеру, «Гамлета», сможете?

– Конечно. Когда вам это нужно?

– Сделайте, когда сможете.

– На следующей неделе подойдет?

– Отлично. А теперь о другом. На прошлой неделе мы немного поговорили о науке на КА‑ПЭКСе. Расскажите мне об искусстве на вашей планете.

– Вы имеете в виду живопись и музыку? Что‑нибудь такое, да?

– Живопись, музыку, скульптуру, танцевальное искусство, литературу…

Он сложил вместе кончики пальцев, и на лице его появилась привычная улыбка.

– Искусство там в некотором роде сходно тому, что на ЗЕМЛЕ. Но не забывайте, что у нас на развитие его было на несколько миллиардов лет больше. Наши музыкальные произведения не основаны на чем‑то примитивном, вроде нот, и ни одно из видов нашего искусства не основано на субъективном видении.

– В музыкальных произведениях не используются ноты? А что же тогда…

– Они непрерывны.

– Могли бы вы привести пример?

При этих словах прот вырвал из своего маленького блокнота лист бумаги и принялся на нем что‑то рисовать.

Пока он рисовал, я задал ему вопрос: почему, обладая такими необыкновенными талантами и навыками, он ведет письменные записи своих наблюдений?

– Ну разве это не очевидно? – ответил он. – А что, если со мной что‑нибудь случится до моего возвращения на КА‑ПЭКС?

А потом показал мне следующее:

– Это одна из моих любимых. Я ее выучил еще ребенком.

Пока я пытался хоть что‑то понять из этой «нотной записи» или уж не знаю, что это было, он добавил:

– Теперь вы видите, почему я довольно пристрастен к вашему джону кейджу[28].

– Можете напеть пару тактов из этой штуковины?

– Видите ли, я не пою. И потом, наша музыка не выражается мелодиями.

– Можно мне эту вещь сохранить?

– Считайте, что она сувенир, на память о моем визите.

– Спасибо. Итак, вы сказали, что ваше искусство не основывается на «субъективном видении». Что вы под этим подразумеваете?

– Я имел в виду, что у нас нет того, что вы называете «художественным вымыслом».

– Почему?

– А для чего это нужно?

– Ну, нередко вымысел помогает нам понять правду жизни.

– Зачем же нужно ходить вокруг да около? Почему не говорить о правде жизни напрямую?

– Правду разные люди понимают по‑разному.

– Правда – это правда. То, о чем вы говорите, – это фантазия. Воображаемые миры. Скажите мне, – прот склонился над блокнотом, – почему у людей создалось такое странное впечатление, что вера и правда – это одно и то же?

– Потому что иногда правда ранит. Иногда нам надо верить в какую‑то лучшую правду.

– Какая же правда может быть лучше, чем сама правда?

– Возможно, есть не один вид правды.

Прот настрочил еще что‑то в своем блокноте.

– Правда есть только одна. Правда абсолютна. И избежать ее невозможно, как бы далеко ты от нее ни убежал.

Мне показалось, что произнес он это довольно грустно.

– Есть и другой фактор, – возразил я. – Наши взгляды основываются на несовершенном и противоречивом опыте. Чтобы во всем этом разобраться, нам нужна помощь. Может быть, вы могли бы нам помочь.

Он посмотрел на меня с удивлением:

– Как?

– Расскажите мне еще о вашей жизни на КА‑ПЭКСе.

– О чем же вам хотелось бы знать?

– Расскажите мне о ваших друзьях и знакомых.

– Все КАПЭКСиане – мои друзья. Правда, на КА‑ПЭКСо нет слова «друг», так же как нет слова «враг».

– Расскажите мне о ком‑нибудь из них. О любом, кто первый придет на ум.

– Ну, есть такой брот, а есть мано и свои, и флед, и…

– Кто такой брот?

– Он живет в лесу к РИЛЛу от релдо. Мано…

– Релдо?

– Это деревня возле фиолетовых гор.

– И брот там живет?

– Да, в лесу.

– Почему?

– Потому что орфы обычно живут в лесах.

– А что такое орфы?

– Орфы – это некто между подобными мне существами и тродами. А троды похожи на ваших шимпанзе, только большего размера.

– Вы хотите сказать, что орфы – получеловеческие существа?

– Еще один пример вашей противоречивой терминологии. Но если вы имеете в виду, что орф – наш прародитель, то так оно и есть. Видите ли, мы, в отличие от вас, людей, не уничтожаем наших предков.

– И вы считаете орфов вашими друзьями?

– Конечно.

– А как, между прочим, вы называете на КА‑ПЭКСе таких существ, как вы сами?

– Дремеры.

– А сколько различных видов предков между орфами и дремерами?

– Семь.

– И все они до сих пор существуют на КА‑ПЭКСе?

– Mais oui![29]

– Как они выглядят?

– Они прекрасны.

– Вам приходится как‑то о них заботиться?

– Иногда только убирать за ними. А в остальном они сами о себе заботятся, как и все наши другие существа.

– Они умеют говорить? Вы их понимаете?

– Разумеется. Все существа умеют говорить. Просто надо знать их язык.

– Хорошо. Продолжайте.

– Мано тихая. Большую часть времени она проводит, изучая наших насекомых. Свои – зеленый и мягкий. Флед…

– Зеленый?

– Ну конечно. Свои – эм. Эмы вроде ваших древесных лягушек, только размером с ваших собак.

– Вы обращаетесь к своим лягушкам по именам?

– А как же еще к ним обращаться?

– Вы хотите сказать, что у вас для всех лягушек на КА‑ПЭКСе есть имена?

– Конечно, нет. Только для тех, которых я знаю.

– Так вы знакомы со многими низшими существами?

– Они не «низшие», они просто другие.

– А могли бы вы сравнить эти виды с теми, что у нас на Земле?

– У вас большее видовое разнообразие, чем на КА‑ПЭКСе, зато у нас нет хищников. И еще, – он просиял, – нет мух, комаров и тараканов.

– Неужели такое возможно?

– О, поверьте мне, очень даже возможно.

– Хорошо, теперь давайте вернемся к людям.

– На КА‑ПЭКСе нет «людей».

– Я хотел сказать, к таким существам, как вы. Э‑э‑э… дремерам.

– Как пожелаете.

– Расскажите мне о вашей приятельнице мано.

– Я уже сказал, что она увлечена изучением хомов.

– Расскажите мне о ней еще что‑нибудь.

– У нее мягкие каштановые волосы, гладкий лоб, и она любит мастерить разные вещи.

– Вы с ней ладите?

– Конечно.

– Лучше, чем с другими капэксианами?

– Я отлично лажу со всеми.

– Неужели среди всех тех дремеров, с которыми вы ладите, нет таких, которые вам нравятся больше всех остальных?

– Мне они все нравятся.

– Назовите хотя бы некоторых из них.

Эта просьба явно была ошибкой. Не успел я остановить прота моим следующим вопросом, как он уже назвал не менее тридцати имен КАПЭКСиан.

– А вы хорошо ладите с вашим отцом?

– Ну что это, джин? Вам нужно что‑то делать с вашей памятью. Я могу дать вам несколько советов, если…

– А как насчет вашей матери?

– Конечно.

– Так можно сказать, что вы ее любите?

– Любовь подразумевает ненависть.

– Вы не ответили на мой вопрос.

– Любовь… как… это все из области семантики.

– Хорошо. Давайте посмотрим на этот вопрос с другой стороны. Есть ли там кто‑нибудь, кто вам не нравится? Кто‑нибудь, кого вы не любите?

– На КА‑ПЭКСе все такие же, как я! С чего мне кого‑то ненавидеть? Я должен ненавидеть сам себя?

– На Земле есть люди, которые сами себя ненавидят. Те, которые живут не так, как они себе это представляли, и не так, как бы им этого хотелось. Те, кто не достиг в жизни своей цели. Те, кто совершил катастрофические ошибки. Те, которые нанесли ущерб другим людям и потом очень об этом сожалели…

– Я уже говорил вам, что на КА‑ПЭКСе никто никого не обижает!

– Даже нечаянно?

– Даже нечаянно!

– Никогда?

– Вы что, глухой? – заорал прот.

– Нет. Я вас прекрасно слышу. Успокойтесь, пожалуйста. Извините, если я вас расстроил.

Прот резко кивнул.

Я знал, что напал на след, но не очень понимал, как лучше всего по нему идти. Пока прот приходил в себя, я заговорил с ним о некоторых наших пациентах, в том числе о Марии и ее защитных «я», – похоже, прота интересовало ее состояние.

Каким путем приходит прозрение? Может, это просто минутное прояснение в мыслях, вечно затуманенных глупостью? И хотя, возможно, побуждения мои не были лишены корысти, так или иначе, я вдруг понял, что наконец‑то напал на след. Теперь я точно знал, с чем мне надо было сражаться: с истерической амнезией!

– Прот!

Он медленно разжал кулаки.

– Что?

– Мне сейчас в голову пришла одна мысль.

– Я вас поздравляю, доктор Брюэр.

– Как вы смотрите на то, чтобы во время нашей следующей встречи пройти сеанс гипноза?

– Для чего?

– Назовем это экспериментом. Иногда под гипнозом всплывают те воспоминания и чувства, которые из‑за их болезненности старательно подавляются пострадавшим.

– Я помню все, что когда‑либо сделал. Так что в гипнозе нет нужды.

– А могли бы вы это сделать для меня – в виде личного одолжения? – Во взгляде прота мелькнуло подозрение. – Почему вы колеблетесь? Вы боитесь гипноза?

Дешевый трюк, но сработал без осечки.

– Конечно, нет!

– В следующую среду? Хорошо?

– Следующая среда – четвертое июля. Вы работаете в американские праздники?

– Боже мой, неужели уже июль? Значит, так: во вторник проверим, как на вас действует гипноз, а сеансы начнем через неделю после этого. Годится?

– Абсолютно, мой уважаемый сэр, – ответил он неожиданно спокойно.

– Вы ведь не собираетесь нас снова покинуть, правда?

– Повторю это в последний раз: нет, не собираюсь – до трех тридцати одной утра семнадцатого августа.

И он вернулся в свое второе отделение, где его радостно встретили, как блудного сына.

На следующее утро прямо у дверей моего кабинета меня ждала Жизель. На ней был тот же самый наряд, что и прежде, а может быть, один из его двойников. И она вся сияла своей мелкозубой улыбкой.

– Почему вы мне не рассказали о проте? – требовательным тоном спросила она.

Я не спал до двух часов ночи, дописывая статью, пришел пораньше на работу, чтобы подготовить речь для торжественного обеда в Ротари‑клуб[30], и еще до конца не пришел в себя после исчезновения прота. А тут еще бой часов в моем кабинете, действующий мне на нервы и напоминающий о том, о чем мне не хотелось бы помнить.

– А что я должен был рассказать? – сердито выпалил я.

– Я решила сделать его центром повествования. С вашего разрешения, конечно.

Я бросил свой распухший портфель на письменный стол.

– А почему именно прота?

Жизель в буквальном смысле слова упала в коричневое кожаное кресло и свернулась там уже знакомым мне калачиком. Я подумал: интересно, она это делает преднамеренно или она понятия не имеет, какое чарующее впечатление эта поза производит на мужчин среднего возраста, особенно страдающих синдромом Брауна[31]? Я теперь начинал понимать, почему она стала такой успешной журналисткой.

– Потому, что он восхищает меня, – сказала Жизель.

– А вы знали, что он мой пациент?

– Мне сказала об этом Бетти. Поэтому я и пришла сюда. Попросить взглянуть на его дело.

Веки ее задрожали, словно крылья экзотической бабочки.

Я сделал вид, что необычайно занят перекладыванием вещей из своего портфеля на заваленный бумагами письменный стол.

– Прот – пациент особый, – сказал я. – Он требует очень деликатного обращения.

– Я буду очень осторожна. Я не сделаю ничего такого, что поставит под удар мою статью. И не стану разглашать никакую секретную информацию, – игриво прошептала она и тут же добавила: – Я знаю, что вы собираетесь писать о нем книгу.

– Кто вам это сказал? – вскрикнул я.

– Ну… он… прот… сказал мне.

– Прот? А кто ему рассказал?

– Я не знаю. Но уверяю вас, моя статья никоим образом не повредит вашей книге. Скорее она даже поспособствует ее публикации. И я покажу вам эту статью, перед тем как отдам ее в редакцию. Так вас устроит?

Я вперился в нее долгим взглядом, пытаясь сообразить, как мне избежать этих малоприятных осложнений. Жизель, похоже, почуяла мои колебания.

– Знаете что, – сказала она. – Я разузнаю, кто он такой, а вы дадите мне материалы для моей статьи. Так будет справедливо?

Жизель попала в десятку и явно это знала.

– И еще деньги на необходимые расходы, – тут же добавила она.

За выходные дни я просмотрел записи всех моих бесед с протом. Все в них указывало на то, что в его прошлом был какой‑то акт жестокости, который побудил его к психологическому «побегу» из глубоко ненавистного ему реального мира в несуществующее идиллическое место, где никто ни с кем не общается и тем самым избегает всех тех больших и малых проблем, с которыми мы все живем изо дня в день. Но заодно и радостей, которые дорогого стоят.

Я решил пригласить прота провести у меня дома Четвертое июля, посмотреть, не проявится ли в нем в обычной семейной обстановке что‑то новое, чего я раньше не заметил. Я и прежде приглашал к себе домой и других пациентов, и иногда это приносило положительные результаты. Моя жена эту идею одобрила, хотя я и предупредил ее, что прот, возможно, был замешан в каком‑то преступлении, и не исключено, что…

– Глупости, – прервала меня она. – Приводи его.

Понятия не имею, как такое случается, но к понедельнику все пациенты первого и второго отделений уже знали, что прот идет ко мне в гости на барбекю. И почти все попадавшиеся мне на пути пациенты, – включая трех «я» Марии, которые без конца застегивали и расстегивали свои пуговицы, – добродушно сетовали: «Доктор Брюэр, вы никогда не приглашали меня к себе домой!» А я всем им отвечал одно и то же: «Поправляйтесь, выписывайтесь, и я вас обязательно приглашу». На что каждый из них ответил: «Меня, доктор Брюэр, к тому времени уже здесь не будет. Прот меня берет с собой!»

Так говорили все, кроме Рассела, который не собирался лететь на КА‑ПЭКС, так как считал, что его место на Земле. И действительно, в то время как все пациенты первого и второго отделений получали удовольствие от пикника на больничной лужайке, за исключением Бэсс, оставшейся в палате из‑за воображаемой грозы, Рассел провел весь праздничный выходной в палате кататоников, проповедуя им Евангелие. Но, увы, никто из этих несчастный не вскочил с кровати и не последовал за ним.

В то же самое утро в понедельник ко мне снова явилась Жизель, в своем обычном наряде и с тем же сосновым ароматом. Я попросил ее, насколько мог вежливо, звонить миссис Трекслер и через нее договариваться о встрече со мной всякий раз, когда ей надо меня повидать. Я принялся объяснять ей, что у меня есть пациенты, с которыми я работаю, масса административных дел, статьи, которые я должен рецензировать, письма, которые нужно диктовать, и тому подобное, но едва я начал все это перечислять, как она прервала меня словами: «Мне кажется, я догадываюсь, как узнать, кто такой ваш парень».

– Заходите, – сказал я.

Идея ее была такова: попросить ее знакомого лингвиста послушать запись одной из моих бесед с протом. Этот лингвист умел – порой с потрясающей точностью – определить, где человек родился или рос. И выводы его основывались не столько на акценте, сколько на использовании определенных слов и выражений: например, в одних краях говорят «фонтанчик для питья», в других – «пузырьковый фонтанчик». Удачное предложение, но, конечно же, невыполнимое в связи с законом о неразглашении личной информации пациента. Однако Жизель предусмотрела и это.

– А можно мне записать на пленку мою собственную беседу с ним?

Я не видел никаких к тому препятствий и сказал ей, что попрошу Бетти организовать им встречу в удобное для них обоих время.

– Пусть вас это не заботит, – хитро улыбнулась она. – Я уже все организовала.

И она, буквально как школьница, поскакала договариваться со своим приятелем‑лингвистом. А вокруг меня так до конца дня и витала ее сосновая аура.