Вмешательство в естественный ход вещей

Сейчас я, 35‑летняя, считаю десятилетия так же небрежно, как ребенком считала недели. Я стала решительней и эмоционально мягче, но порой кажется, это достигнуто за счет моей кожи, постепенно приобретающей ломкость вафли. «Может быть, коллаген просачивается из кожи в сердце», – думаю я, проводя пальцем по руке и зачарованно наблюдая, как кожа собирается «в елочку». Я втираю в складки крем из масла какао, и они исчезают. Проходит несколько часов, и я вижу их снова.

Моя кожа понемногу становится… зависимой.

Не только кожа меняется не лучшим образом. Похмелье теперь омрачается депрессией. Неловкий поворот на лестнице причиняет боль колену. Мне нужны лифчики на косточках – косточки как телохранители, и эта охрана требуется мне все время. Я вовсе не вымотана, даже не устала, но уже не испытываю прежнего чувства, что могла бы спонтанно станцевать твист в любой момент.

Меня чуть больше, чем раньше, тянет прилечь.

Вторгаются в жизнь первые весомые напоминания о смерти. Родители знакомых начинают болеть. Родители друзей начинают умирать. Начинаются похороны и поминки, на которых я говорю друзьям слова утешения, в то же время тайно утешая себя, что между мной и смертью стоит еще одно поколение. Самоубийство, инсульт, рак – пока что все это удел старших. Моего поколения эти бедствия пока не коснулись.

Но как бы получая инструкцию на будущее, я наблюдаю за старшими, скорбящими у могил, в церкви, в крематории, до странности похожем на общественную сауну. Скоро я буду непосредственно участвовать в ужасных сценах прощаний.

Скоро я, посмотрев на свои руки, пойму, что они похожи на руки моей бабушки и что кольцо, которое блестело все эти годы – без каких‑то стараний с моей стороны, – стало антиквариатом. Я перестала быть по‑настоящему молодой. Теперь будет остановка лет на десять, а дальше я начну стареть.

Зима, Лондон, еще одни поминки. Умер удивительный человек, и я пришла засвидетельствовать свое почтение. Он был успешным, его любили, и церковь до отказа полна его сверстниками. Я никогда прежде не была в компании такого множества людей старшего поколения, таких влиятельных.

Получив приглашение на поминальную службу, я была польщена оказанной честью. Но и очень нервничала. Алан принадлежал к выдающемуся социальному кругу – самому воплощению Лондона 1960‑х, всего передового и умного, что на протяжении многих лет формировало и правящие круги XXI века. Бывшие и нынешние руководители BBC, бывшие министры внутренних дел Великобритании, редакторы газет. Около полудюжины лордов и леди. Дэвид Фрост. Я никогда не бывала в обществе такого количества исключительных, могущественных женщин.

Вокруг церкви толпились папарацци, непрерывно снимая прибывающих. Толклись охотники за автографами – не понимающие, насколько нелепо просить погруженного в скорбь сильного мира сего подписать книгу «С наилучшими пожеланиями!» и добавить поцелуи.

Внутри было неожиданно тихо, пришедшие тесно расположились на скамейках и верхнем ярусе галереи. Пальто от Prada, Armani, Dior. Телячья кожа сумок и обуви, кремы для рук с запахом розовых лепестков. Вся церковь пахнет богатством. Вот оно, воплощение респектабельного, неуязвимого, вечного английского истеблишмента. К этому я была готова.

То, к чему я не была готова, – это лица. Женские лица. Мужские были точно такими, как вы их себе представляете. Мужчины, будь то знаменитые или неизвестные, выглядели – да просто мужчинами. Людьми 40, 50, 60 лет. Обеспеченными, ухоженными, уверенными в завтрашнем дне. Мужчинами, которые проводят отпуска в теплых краях и любят джин.

Но женщины! Да они же все одинаковые! За исключением нескольких молодых, от двадцати до тридцати с небольшим – эти выглядят нормально. Но как только возраст подбирается к 35, 36, 37 годам, появляются первые элементы стандартизации. Рты, уголки которых «забыли» чуть‑чуть опуститься, как это обычно случается, – губы, выпяченные вопреки здравому смыслу, сердитые ухмылки. Туго натянутые блестящие лбы. Какая‑то неуловимая – но несомненная – неправильность со щеками и у челюсти. Постоянно распахнутые глаза – будто их обладательницы посетили клинику на Харли‑стрит и только что получили счет на все услуги.

Создается впечатление, что горничная из Восточной Европы выстирала и выгладила их платья, пальто и лица, все на одном дыхании. И что когда эти женщины в 11 вечера ложатся спать, их лица проветриваются в прачечной на вешалках розового дерева, опрысканные кондиционером для белья с запахом вербены.

Я оглядываюсь вокруг и вспоминаю сцену из фильма «Племянник чародея», когда Полли и Дигори находят банкетный зал, где десятки королей и королев, все в коронах, сидят за длинным столом, скованные колдовством.

Дети идут вдоль стола и замечают, как постепенно меняются лица сидящих властителей – от «добрых, веселых, дружелюбных» на одном конце стола к встревоженным, беспокойным, неустойчивым, со следами времени и страстей в средней части и так до противоположности – «самым агрессивным», прекрасным, но жестоким.

Именно так выглядят женщины в церкви Сент‑Брайд на Флит‑стрит. За исключением того, что они не кажутся жестокими, холодными или расчетливыми.

Вы путешествуете взглядом через десятилетия – от безмятежных двадцатилетних девочек к гранд‑дамам в возрасте 40, 50 и 60 лет – и подмечаете, ко всему прочему, что лица присутствующих женщин с годами становятся все более испуганными. Они, такие привилегированные и благополучные! В то же время переносящие такие болезненные, дорогостоящие процедуры… Да церковь полна страха! Это особый женский страх. Источник адреналина, который гнал их в кабинет пластического хирурга, к послеоперационной палате и забинтованным лицам.

Я не знаю, чего именно они боялись – уходящих мужей, молодых женщин, всегда готовых их заменить, безжалостных фотокамер или просто усталого разочарования перед зеркалом в ванной утром, – но все они выглядели встревоженными. Они потратили много тысяч фунтов, чтобы выглядеть в прямом и переносном смысле окаменевшими.

В общем, в тот день я наконец поняла всем своим существом, что делать операцию – сумасшествие и ужасная ошибка. Мало того что у всех этих женщин буквально на лбу написано, что они сотворили нечто безумное и очевидно продиктованное страхом, – казалось, их мужья, партнеры, братья, сыновья и друзья‑мужчины, как ни странно, их героизма в упор не видят. Они ничего такого с собой не делали. Они при этом присутствовали, они с этим жили, но жили, очевидно, в совершенно другом мире. Что‑то беспокоит – глубоко беспокоит – этих женщин, то, от чего их мужчины отмахиваются, как от докучливых насекомых. Как я уже говорила, выявить сексизм очень просто – достаточно задать вопрос: «Вежливо это или нет?» Тем же способом можно определить, не оказывается ли на женщин в настоящее время некое женоненавистническое социальное давление. Нужно просто спросить себя: «А делают ли это мужчины?»

Если не делают, то, скорее всего, перед вами именно то, что мы, радикальные феминистки, называем «полнейшая гребаная фигня».

У нас есть реальная проблема – мы все умираем. Каждый из нас. Каждый день клетки ослабевают, волокна растягиваются и сердце приближается к последнему удару. А мы при этом тратим дни как миллионеры: неделю здесь, месяц там, прожигаем по случаю, пока от всего нашего богатства не останется два медяка на глазах.

Лично мне нравится то, что мы умрем. Именно поэтому нет ничего более волнующего, чем просыпаться каждое утро и сознавать: «Вау! Вот она, жизнь! Я живу!» Это здорово помогает сосредоточиться на важном. Это заставляет страстно любить, интенсивно работать, дает понимание, что в силу устройства мироздания у вас действительно нет времени сидеть в трениках перед телевизором и смотреть «Магазин на диване».

Смерть – не освобождение, а стимул. Чем больше внимания вы уделяете своей смерти, тем правильнее проживаете жизнь. Моя традиционная заключительная тирада – после слезных жалоб, что закрыли потрясающую забегаловку на Толлингтон‑роуд, где подавали маринованные яйца, – как раз о том, что люди все еще верят в загробную жизнь. Я искренне убеждена, что это самая большая философская проблема человечества. Даже явно нерелигиозные люди верят, что встретятся с бабушкой и собакой, когда наконец сыграют в ящик. Все думают, что получат вторую жизнь.

Но вера в загробную жизнь полностью отрицает ваше настоящее существование. Это как коварное и дестабилизирующее психическое заболевание. По поводу каждого дня – каждого действия, каждого слова – вы думаете, что на самом деле не имеет значения, если вы что‑то испортите в этот раз, потому что сможете все переиграть в раю. Вы помиритесь с родителями, и станете лучше, и сбросите эти лишние килограммы на небесах. И научитесь говорить по‑французски. В конце концов у вас будет время! Целая вечность! И у вас будут крылья, и всегда будет солнечно! Тогда, конечно, совершенно не важно, что вы делаете сейчас. Тогда вся эта жизнь – лишь унылый зал ожидания, где вы просто побудете 20 минут, совсем без крыльев, вынужденные ползать, как черви.

Вас удивляет, почему люди так апатично, так спокойно взирают на любое мировое бедствие, которого можно было бы избежать, – на голод, войны, болезни, превращение морей в желтую мочу, полную консервных банок и презервативов? Вот из‑за этого, из‑за веры в рай. Эта вера – самый эффективный способ убить время, изобретенный человечеством, за исключением пазлов.

Только когда большинство людей на этой планете поверят – безоговорочно! – что умирают минута за минутой, мы начнем вести себя как разумные, рациональные и сострадающие существа. Как бы ни был действенен призыв «быть хорошим», ужас осознания неудержимого скатывания в бесконечное небытие гораздо эффективнее. Я от всей души желаю всем нам проникнуться страхом. Страх – это мое Второе пришествие. Когда все в мире признают, что умрут, мы действительно начнем шевелиться.

Итак! Да, мы все умираем. Мы все разрушаемся и падаем в пустоту, одна клетка за другой. Мы растворяемся, как кубики сахара в чае. Но только женщинам приходится притворяться, что этого не происходит. Мужчины за пятьдесят преспокойно выставляют напоказ свои животы, нависающие над ремнем, и лица, похожие на драный матрас бродяги. У них вырастают волосы в носу и появляются глубокие щели морщин, они не могут встать или сесть, не запыхтев. Мужчины заметно стареют год за годом – но женщинам предписывается остановить падение в бездну на отметке 37, 38 лет и следующие 30–40 лет существовать, видимо, в неких волшебных пузырях, где у них сохраняются блестящие локоны без единого седого волоска, на лицах ни морщинки, пухлые губы и титьки торчат в верхней трети грудной клетки. Извините, что снова ссылаюсь на этот пример – мы, радикальные феминистки, часто повторяемся, – но Мойру Стюарт и Анну Форд уволили, когда им исполнилось 55 лет, в то время как 73‑летний Джонатан Димблби по‑прежнему сидит перед камерами, постепенно превращаясь в живую мумию. Как сказала Мариэлла Фрострап, «Би‑би‑си ищет дикторов старшего возраста, как ищут святой Грааль. А всего‑то и нужно, что посмотреть список людей, которых они уже уволили».

Почему мужикам все можно? Почему мы не можем, как мальчики, ослабить пояса, снять каблуки и весело сгнить?

В глубине души я придерживаюсь конспирологической теории отрицания возраста: как я уже говорила, принято считать, что после 35 лет женщины начинают «сдавать». Это время снижения способности к деторождению, обращения к ботоксу и заполнителям морщин. В этом возрасте женщины запускают руку в сбережения и начинают тратить то, что отложено на старость, чтобы удалить признаки старения и снова прикинуться тридцатилетними.

В рамках своей подсознательной теории заговора я обращаю ваше внимание на то, что именно в возрасте примерно 35 лет женщины массово начинают чувствовать себя уверенно.

Окончательно остался позади – будем откровенны – ужас ваших 20 лет. (Вы занимались сексом со Стивом. Стив! Козел Стив! У вас была такая скучная работа, что вы прятались в шкафу и жевали бумагу!) Теперь вам тридцать с чем‑то, и жизнь наконец‑то заиграла яркими красками.

Вы успешны в работе. У вас есть по крайней мере четыре хороших платья. Вы были в Париже, экспериментировали с анальным сексом, умеете настроить бойлер и можете ввернуть цитату из «Бесплодной земли», делая коктейль «Виски Мак».

Так не странно ли, что появление естественных признаков возраста, в том числе на вашем лице и теле (морщинки, потеря упругости кожи, седые волосы), превращает вас в мишень для агрессивного превосходства и нетерпимости тупиц? Что на вас давят, принуждая… полностью избавиться от этих признаков! Создается впечатление, что вы сохранили порядком подростковой доверчивости и некомпетентности, а попросту говоря, совершенно беззащитны, если кто‑то немного умнее и старше берется трахать вам мозг.

Я не хочу этого! Я хочу лицо со всеми морщинами и следами усталости и рот с пожелтевшими зубами, который без лишних слов приказывает алчным манипуляторам отвалить. Я хочу лицо, с которым уместно будет, растягивая слова, процедить: «Я видел больше сопливых младенцев / нечестных линейных менеджеров / крутых горных перевалов / сложных танцевальных па / реального бабла, чем ты за всю свою жизнь, солнышко. Так что убирайся из моего кресла и принеси мне сэндвич с сыром».

Морщины и седина словно говорят: «Не вздумай со мной шутить». Это эквивалент естественной предупреждающей окраски вроде желтых и черных полос на теле осы или маркировки на заду у паука «черная вдова». Морщины – это ваше оружие против идиотов. Морщины – ваш предупреждающий знак «Держись подальше от мудрой, нетерпимой женщины».

Я лично намерена, когда стану «старой» (в 59 лет; я думаю, 59 лет – это старость), «взорвать» город седыми волосами метровой длины, прокричать, что чувствую, как умирают мои клетки, и заказать двойную порцию выпивки, чтобы легче было забыть об этом. Я не собираюсь тратить 50 000 фунтов на краску для волос, накачивание титек и пластику лица, чтобы прикидываться наивной пасторальной девственницей, мечтающей о первой победе на ярмарке невест.

Потому что к такой вот внешности прилагается негласное признание. Прислушайтесь, что фактически говорят нам женщины, решившиеся на операции: «От меня отвернулись друзья, мои мужчины ненадежны и слабонервны, работа всей моей жизни ничего не стоит, мне 59 лет, и я осталась у разбитого корыта. Я до сих пор так же беззащитна, как в тот день, когда родилась. Плюс ко всему я потратила на собственную задницу все деньги, отложенные на роскошную старость. По всем разумным меркам я потерпела крах в жизни».

Но как насчет эстетики? Проще пареной репы заклеймить позором женщин, которые потратили 30 000 фунтов на плохие процедуры и теперь похожи на астронавтов, испытывающих перегрузки в аэродинамической трубе. Но несколько женщин‑знаменитостей, которых мы не можем назвать, потому что они подадут в суд (но мы все знаем, как их зовут), подверглись очень дорогим, искусным операциям. Они просто выглядят как бы… молодыми, свежими и сияющими. Фантастически! Фантастика за много тысяч долларов. Разве такие эффективные методы непозволительны? Вы же не пытаетесь выглядеть на 27 лет. Только лишь на фантастические 52 года. Взывание к морали в борьбе против пластической хирургии туманно, как полотно сюрреалиста. Мы ведь много лет назад фактически прекратили дискуссии о нравственности продажи оружия. Из оружия убивают людей, подчас весьма жестоко! Пластическая хирургия занимается отнюдь не убийствами, а занудными женщинами, желающими нос, как у Риз Уизерспун, – согласитесь, это проблема далеко не такого масштаба, как оторванные минами ноги сомалийских сирот.

Беда в том, что эти манипуляции не такие уж и искусные. Мы все же их замечаем. И обсуждаем «удачные» операции точно так же, как и «неудачные». Мы четко видим, что время внезапно сворачивает в сторону, приблизившись к этим женщинам, и не оставляет на их лицах свои опознавательные знаки. Мы четко видим 30‑летнее декольте над 50‑летним сердцем. Даже если результат выглядит естественным, мы знаем – знаем совершенно точно, потому что видим и дату на календаре, и собственные лица в зеркале, – что так не бывает! Что это попытка отрицать факт, что мы умираем. Настораживающее фундаментальное изменение восприятия. Причем только женщинам – только женщинам! – приходится входить в этот сговор. Ничто «искусно сделанное» не может выглядеть намного лучше, чем натуральное, но несовершенное.

Печально, но факт. И вот еще что: я не меньше любого другого люблю хитрые уловки, фантазию и бегство от действительности – я обожаю переодевания и макияж, перевоплощения и парики. Это здорово – выдумывать и переделывать себя с ног до головы столько раз, сколько захочется. Хоть каждый день. Последний аргумент в этом споре: женщина имеет право выглядеть так, как ей, черт возьми, пожелается. Патриархат, отвали от моего лица и титек! В идеальном мире никто не стал бы критиковать женщин за их внешний вид – хоть самый ужасный. Даже если бы у нее «под волосами был зажим, который держит подтянутую кожу на лице». Лицо женщины – ее крепость.

Но при обязательном условии: изменение женщинами собственной внешности должно быть веселым, радостным, творческим занятием. Трансвестит ростом под два метра – болтающийся по центру Бирмингема в четыре часа утра в тесных‑претесных туфлях и с сантиметровым слоем помады – выдержал много боли, потратил много денег и полностью отрицает реальность (тот факт, что у него есть половой член). Но им движет не страх! Напротив, в этом присутствует неизмеримая храбрость.

А женщины, живущие в страхе перед старением и прибегающие к болезненным и дорогим трюкам, чтобы скрыть его от мира, не говорят ничего хорошо о нас как о личностях.

И создается такое впечатление, что мы вынуждены это делать под давлением взрослых дядек. Из‑за этого мы выглядим проигравшими. Из‑за этого мы выглядим малодушными. Но мы совершенно не такие!

Эпилог

Итак, теперь‑то я знаю, как быть женщиной? Так и подмывает выпалить самоуничижительное «Нет! Я до сих пор не имею об этом ни малейшего понятия!».

Я все та же неуклюжая наивная дурочка, какой была в 13 лет. Я до сих пор шимпанзе в платье при ноутбуке, спотыкающаяся, несущая чушь и чувствующая себя незащищенным ребенком. Я фигляр! Болван! Идиотка!

Потому что остается масса ситуаций, в которых я все еще не знаю, как быть женщиной. Мне пока не приходилось иметь дело с подростками, с менопаузой, с потерей работы или пережить смерть близких. Я так и не научилась гладить, водить автомобиль и – будем откровенны – безошибочно определять, где «лево» и где «право». Я отвратительный штурман – на моей совести множество экстремальных разворотов с визгом тормозов и страшной руганью. Есть еще миллион вещей, которым я должна научиться. Миллиард. Триллион. Потенциально я могла бы быть настолько лучше, что можно сказать, я еще и не родилась. Я до сих пор яйцо.

Но, с другой стороны, меня настораживает извечная женская привычка выставлять на всеобщее обозрение свои недостатки. Не просто жизнерадостно отшучиваться в ответ на комплимент: «Похудела? Нет. Просто комната необычно большая, дорогуша!», «Как мне удалось так хорошо воспитать детей? О, я прикрепила к ним незаметные электроды и нажимаю в кармане кнопку “плохой ребенок” каждый раз, когда они плохо себя ведут». В таких шутках нет ничего плохого.

Нет, я говорю о типичном для женщин стиле поведения: мы словно думаем, что проявляем слабость, если не тащим груз нервозности. Что мы кажемся грубыми, самодовольными и неженственными, если счастливы тем, что имеем.

Из‑за этого женщины видят в самих себе не жизнерадостное существо, которое делает все что может, а ходячий список бесконечных проблем (толстая, волосатая, немодная, прыщавая, вонючая, усталая), которые необходимо решить. Причем решить ценой больших затрат времени и денег – действительно больших. Вы знаете, сколько стоит лазерное удаление волос? Возможно, когда‑нибудь, лет через двадцать, мы сможем наконец положить ноги на стол и сказать: «Ну что ж, на сегодня – минут на девять – я почти освободилась от всего этого дерьма!» И разумеется, тут же снова погрязнуть в этой удручающей, безжалостной, неблагодарной маете – и завтра, и послезавтра, далее везде.

В общем, если меня спросят: «Знаете ли вы теперь, как быть женщиной?» – я отвечу: «Честно говоря, вроде бы знаю».

Дело в том, что, если выжать общий смысл из всех историй, рассказанных в этой книге, получится одно простое откровение: да забейте вы на все это! Не берите в голову предполагаемые «проблемы» женщины. Откажитесь видеть в них проблемы. Когда я открыла эту великую феминистскую истину, вот вам моя реакция: я просто пожала плечами.

Как выяснилось, почти все мои представления о будущем в 13 лет оказались иллюзиями. Пытаясь вообразить свое взрослое состояние, смутно видела нечто худощавое, ухоженное и довольное. Эдакую принцессу, наколдованную с помощью кредитной карты. Я представления не имела, что такое саморазвитие, что значит следовать собственным интересам, учиться у жизни. Самое главное, я не осознавала, как важно понять, чем же я хороша, чтобы именно этим и зарабатывать на жизнь. Я предполагала, что какие‑то взрослые должны прийти и рассказать мне обо всем этом и объяснить, что когда делать, так что мне задумываться не о чем. И я не задумывалась о том, что собираюсь делать.

О чем я действительно беспокоилась, так это о том, какой я должна быть и как этого добиться. Я думала, что должна сосредоточить все усилия на том, чтобы быть сказочной, а не делать сказочные вещи. Я всерьез полагала целью своей жизни узнать «какая я в любви» из анкеты в Cosmopolitan, создать свой базовый гардероб, научиться переходить от дневного стиля к вечернему с помощью каблуков и помады, найти «свои» духи, запланировать зачатие и стать гипнотически сексуальной, не приобретя репутацию конченой шлюхи. А попутно каким‑то образом избавиться от характерных черт, подрывающих весь образ «девушки с обложки». Их ведь была целая куча: слишком быстрая речь, привычка увлеченно спорить, потливость, гневливость, сочувствие левым движениям, мечты стать приглашенной звездой в «Маппет‑шоу» и чтобы по сценарию Гонзо в меня влюбился. И плевать, что «Маппет‑шоу» уже семь лет как сняли с эфира!

Надо только доказать, что я худая, красивая, стильно одетая, уравновешенная и любезная, и все остальное устроится само собой. Что реальная цель моей жизни – не карьера, но я сама. Я работала над тем, чтобы заставить мир обожать, а потом вознаградить меня.

Представление о том, что женщиной нужно просто «быть», в то время как мужчины «идут и делают», – уродливый результат многолетней дискриминации. И вот мужчины идут и делают (ведут войны, открывают новые страны, покоряют космос, ездят по миру с концертными программами), а женщины тем временем вдохновляют их на великие свершения, а затем обсуждают результаты за стаканом молочного коктейля.

Я и сама не знаю, согласна ли с утверждением, что способность «просто быть» является врожденной женской чертой, что так мы устроены. Возвращаясь к ранее высказанному аргументу, что множество представлений о том, что такое «женственность», на деле исходит из затянувшегося восприятия женщин как «проигравшего пола», предположу следующее. Если несколько тысяч лет вам ничего не разрешали делать, то вы, само собой, сосредоточитесь на самокритике, самоанализе и рефлексии, ведь, по сути, все, что вам дозволено делать, – это: а) выглядеть привлекательной и б) заглядывать внутрь себя.

Обсуждали бы героини романов Джейн Остин страница за страницей все тонкости взаимоотношений в своем социальном кругу, имей они чуть больше власти над собственными судьбами? Доводили бы себя женщины до полусмерти, беспокоясь по поводу того, как они выглядят и кому нравятся, если бы это не оставалось главным критерием их оценки в обществе? Стали бы мы уделять столько внимания нашим бедрам, если бы женщинам, а не мужчинам принадлежала львиная доля мирового богатства?

Сегодня я вспоминаю обо всех этих женских штуках, из‑за которых тряслась от страха в 13 лет, и вижу, к чему все это сводится – к мечте стать принцессой. Я не думала, что должна упорно трудиться, чтобы стать женщиной, – устрашающе амбициозная, но как‑никак достижимая цель. Нет, я надеялась так или иначе, по волшебству, неким сверхчеловеческим усилием, превратиться в принцессу. Тогда я бы влюбилась. Тогда я бы преуспела. Тогда мир признал бы меня. Когда я была ребенком, к этому подталкивало все: книги, диснеевские фильмы, жизнеописания самых известных женщин в мире. Принцесса Диана! Хотя в то время были и другие образцы для подражания… Вследствие этого безжалостного натиска одержимость миром принцесс, свойственная каждой девочке, мало‑помалу вбивается ей в голову – с самыми разрушительными последствиями.

В последнее десятилетие наблюдалась постфеминистская реакция на засилье принцесс – рождение образа «альтернативной» принцессы. Отважные девицы в «Шреке» и новых диснеевских фильмах носят брюки, занимаются кунг‑фу и спасают принца. Возможно, в качестве реакции на жизнь, а затем смерть Дианы самим принцессам пришлось измениться, чтобы соответствовать нашим ожиданиям. Ведь теперь все мы знаем, что настоящая принцесса – это не только жизнь во дворце, красота и благородство. Это еще и расстройства пищевого поведения, и одиночество, и – ба‑бах! – секс с первым встречным, сражение с королевской семьей и, наконец, невероятное обаяние, которое дает вам власть над другими, вступившими в заговор с целью убить вас.

Интересно отметить, что после смерти Дианы большинство женщин потеряли интерес к всегдашней мечте стать настоящей принцессой. Статус принцессы утратил свою ценность. Когда принц Чарльз достиг брачного возраста, он был предметом всемирного восхищения, рассматривался как одновременное воплощение Джеймса Бонда и прекрасного принца. И когда Диана вышла за него замуж, женщины по всему миру ахали по поводу платья, кольца, бриллиантов и сказочной жизни, которая ей предстояла после замужества.

Когда же принц Уильям объявил о своем браке с Кейт Миддлтон, женщины были едины в своих настроениях: «Бедная овечка! Господи, знает ли она, на что идет?» Постоянная слежка, сплетни и слухи, папарацци, делающие снимки бедер. Нет уж, увольте.

Теперь у женщин – по‑прежнему больше ориентированных на «быть», чем «делать», – другой идеал: «жена или подруга спортсмена». Выйдите замуж за футболиста, и вы получите богатство принцессы, ее гламур и привилегии, плюс так же негласно подразумевается, что ваш влиятельный муж будет вам изменять, а ваше дело – закрывать на это глаза, зато он не потребует от вас быть скромной, честной и хорошо вести себя на банкетах. Жена или подруга спортсмена – это принцесса XXI столетия.

Но будь то жена или подруга спортсмена, зажигающая в клубе Mahiki в прикиде от D&G, или кто другой, сущность жизненного пути «женщин‑принцесс» нисколько не изменилась. Влияние, которое они оказывают на способность женщин реалистично оценить и спланировать собственное будущее, коварно и разрушительно.

Что же такого неправильного в принцессе? По личному опыту: когда я раз и навсегда отказалась от мечты в один прекрасный день стать принцессой, это стало самым большим облегчением, самым значительным шагом к свободе в моей взрослой жизни. Признание того, что вы совершенно обычная женщина, которой придется усердно работать, чтобы чего‑нибудь добиться, – как только вы преодолеете сокрушительное разочарование вашей оглушающей обыденности, – невероятно раскрепощает.

Я приходила к мысли, что не принадлежу к миру принцесс, шаг за шагом, и каждый давался с невероятной печалью и чувством потери. Вот эти шаги.

1. Я не умею петь. Признание этого факта повергло меня в печаль. Все принцессы поют! Все женщины должны уметь петь! Едва они заводят свои трели, как птицы замирают на деревьях. Я же издавала звуки, с которыми гигантские 16‑колесные грузовики пытаются избежать столкновения с полицейским блокпостом. Би‑би‑бип! Визг тормозов! Боже мой, в этой мясорубке никто не уцелеет!

2. Я не сладкая штучка – ничего похожего на торт или мед. Не поддается счету количество непристойных книг, по прочтении которых я прониклась убеждением, что, когда мужчина целует вас внизу, он вроде как лижет леденец со вкусом клубники, обмакнутой в шербет. Впервые услышав от кого‑то комплимент по поводу своей «прекрасной вагины», я истерически плакала в течение двух часов. Я же тяжелая, потная, мускулистая тетка, разве нет? У принцесс там должно быть нечто вроде тирамису, сладкий молочный рай, творожный пудинг. А не сытное крестьянское блюдо. Не свиное жаркое. Но реальные женщины – на самом деле потные самки животных – это плоть и шерсть. И конечно, они ничем не напоминают пирожное со сливочным кремом и клубникой, на которое похожи все настоящие принцессы.

3. Я не собираюсь быть предметом поклонения некоего могучего, богатого мужчины с мечом, который изменит мою жизнь, если я выйду за него замуж. Потому что это Арагорн, сын Араторна, и его не существует. Я не хочу патриархального грубого самца – уверенного в собственной непогрешимости человека, который будет относиться ко мне как к «своей женщине». Когда Пи Джей О’Рурк заявил: «Ни одна женщина не мечтает, чтобы ее бросил на кровать и отымел мягкотелый либерал», – я чуть не заплакала: «Говори за себя, дорогой! Едва ли ты можешь знать, о чем говоришь». В современном мире традиционное представление о том, что делает мужчин желанными для женщин, устарело – его и разделяют‑то в основном те, кому больше 40 лет, но и они едва ли руководствуются им на практике. В наше время мужчину действительно делают «номером один» совсем другие умения: решать проблемы, не пуская в ход кулаки (иметь дело с правовой системой обременительно и очень дорого), хорошо шутить (мы живем в век очень смешных комедий, и если вы до сих пор не позаимствовали из них несколько шуток, то вы просто никчемная бестолочь) и, в качестве бонуса, перезагрузить Adobe Air, когда на вашем ноутбуке слетел «Твиттер». От имени всех моих знакомых дам заявляю: мы хотим увлеченного всезнайку, вежливого и умеющего быть забавным приятеля, с которым можно сидеть дома, перемывая косточки всем козлам в ожидании, пока запечется картошка. Который, ко всему прочему, так вас хочет, что регулярно ползает на четвереньках по гостиной, хрипя: «Я должен сейчас же заняться с тобой сексом или я буквально сойду с ума». По сравнению с этим идеалом прекрасный принц – просто осел.

4. У принцесс не бывает друзей. Ни подруг, ни приятелей. Ни болтовни с ними. Принцесса ни за что на свете не будет бродить весь день с сестрами по музею естественной истории, споря о любимых минералах или камнях (у меня это кусок перидота, который вкраплен в метеор; у Уины – полевой шпат; «он чувственный»). Принцессы никогда не сидят ясным осенним днем в пивном баре с парой принцев, проигрывая любимые песни The Beatles в порядке предпочтения. Принцессы сроду не ездят несколькими семьями на уик‑энд, чтобы от души подурачиться и под занавес устроить «хоровод нудистов» вокруг дерева на лужайке, когда их дети смотрят – неодобрительно – из окна верхнего этажа. Принцессы не оживляют скучный день в офисе, играя в «Я – Берт Рейнольдс». (Излагаю правила игры. Водящий задумывает знаменитость. Остальные игроки по очереди задают ему вопросы, стараясь угадать эту личность, пока наконец кто‑то не спрашивает: «Это не Берт Рейнольдс?» Штука в том, что это всегда Берт Рейнольдс! Игра может длиться часами.)

Как бы то ни было, к 16 годам у меня созрела новая идея. Я перехотела становиться принцессой. Принцы ужасно скучны! Вместо этого моими мыслями завладели артисты. Вот с кем стоило водить знакомство. Я хотела быть музой. Ужасно хотела! Быть настолько потрясающей, чтобы какая‑нибудь группа написала обо мне песню, или какой‑нибудь писатель списал с меня героиню романа, или художник запечатлевал меня во всех настроениях и ракурсах, холст за холстом, которые выставлялись бы в галереях по всему миру. Да пусть хоть сумочка. Джейн Биркин вдохновила на сумочку. Что там, я была бы просто счастлива видеть собственное имя на полиэтиленовом пакете торговой сети Superdrug!

Разумеется, я была не первой амбициозной девушкой, полагающей, что это хороший способ прославиться. В одном интервью Патти Смит – по общему признанию, феминистская богиня – вспоминает, как она росла в Нью‑Джерси: «Самой крутой вещью в мире было стать любовницей великого художника. Первое, что я сделала, уехав из дома, – стала любовницей Роберта Мэпплторпа».

Само собой, когда выяснилось, что Мэпплторп куда больше голубой, чем казалось поначалу, Смит не осталось другого выбора, кроме как уйти, записать альбом «Horses» и вместо музы вырасти в самую крутую тетку в мире. Ей просто пришлось заняться делом, понимаете?

Когда я начала ходить на вечеринки, то, вдохновленная ее примером, стояла после концертов на проходе пьяная, стараясь выглядеть настолько таинственной, чтобы просто невозможно было не написать песню о том, какая я классная. И когда этот план провалился – ни одной песни обо мне! – я взяла это дело в свои руки. Проще говоря, начала тупо долбать приятелей‑рокеров, чтобы они увековечили меня в песне.

– Необязательно сингл, – говорила я, прикуривая сигарету не с того конца. – Я не так требовательна. Это может быть первый трек альбома. Или, думаю, последний, прославляющий. Ну, давайте, сколько на это надо времени – пять минут? Чтобы написать песню обо мне. Напишите песню обо мне! Вдохновитесь мною, чтоб вы сдохли!

Я не была законченной эгоисткой.

– Женщинам всего мира пойдет на пользу, если вы напишете песню о ком‑то вроде меня, – благородно объясняла я, пока приятели преспокойно звонили по мобильному, чтобы вызвать такси. – Все песни о девушках, они же про всяких скучных моделей, которых знал Эрик Клэптон, или каких‑то фанатках с «внутренней печалью». Вам не кажется, что женщины были бы счастливее, если бы у Лейлы было целое произведение об Эрике Клэптоне, наблюдающем, как пьяная Патти Бойд пытается перелезть через забор парка, чтобы забрать туфлю, которую она туда бросила на спор? Ты бы открыл новую область, чувак, – новый тип вдохновляющей музы. Это была бы революция не хуже появления электрогитары! Напиши песню о толстой телке! Напиши песню обо мнееееее, чтоб ты сдох!

Шли годы, мои друзья упорно отказывались писать обо мне романы и мюзиклы, и я постепенно поняла, что просто не муза по своей природе. Такие девушки, как я, не вдохновляют творцов.

Я просто‑напросто не гожусь в музы, с сожалением признала я наконец‑то к 18 годам, окинув трезвым взглядом не вдохновленный мною мир. Я не принцесса. Я не муза. Если я собираюсь изменить мир, то не благотворительностью при поддержке правящей династии и не вдохновением чего‑нибудь столь же мощного, как Revolver. Просто «быть» мне не достаточно. Мне придется что‑то делать.

В XXI веке уже не сложно быть женщиной, которая хочет что‑то делать. В любое другое время западные женщины, призывающие к изменениям, оказались бы под угрозой лишения свободы, социальных гонений, изнасилования и смерти. Но теперь женщины Запада могут внести значительный вклад в любое дело по собственному выбору – скажем, написав серию статей под Radio 4.

Чего бы мы ни ждали от будущего, никто не должен за него умирать. Нам и сегодня не возбраняется скандировать «Вперед, фиолетовый, белый и зеленый!»[42], но теперь мы вправе одеться в любые цвета по своему выбору, если сочетание фиолетового, белого и зеленого кажется нам безвкусным. Мы не должны жертвовать собой.

Честно признать, кто мы такие на самом деле, – значит выиграть полбитвы. Если то, что вы читаете в журналах, заставляет вас чувствовать себя плохо – не покупайте их! Если вам кажутся оскорбительными корпоративные вечеринки в топлес‑барах – позор вашим коллегам! Если вас угнетает надобность выбросить кучу денег на свадьбу – пошлите подальше вашу свекровь и обойдитесь простой регистрацией! И если вы считаете неприличным покупать сумочки за 600 фунтов, то вместо смелого заявления: «Я превышу кредит, ну и черт с ним!» – тихо скажите «Что ж, я не могу себе это позволить».

Как много на свете такого – во всех сферах жизни, – что мы не можем себе позволить, но со вздохом смирения присоединяемся к большинству, чтобы чувствовать себя «нормальными». Но если на самом деле каждый, как и мы, отчаянно хочет сказать правду о своей реальной ситуации, значит, он уже есть, этот новый, общественный, среднестатистический опыт, просто пока что его хранят в секрете люди, стесняющиеся сказать: «Не думаю, что я урод, но…»

Как‑то так, дамы. Если освобождение женщин действительно осуществится (а к этому все идет, судя по медленным, но безостановочным и глубоким социально‑экономическим преобразованиям), оно пойдет на пользу и мужчинам. Если бы я разделяла патриархальные ценности, то была бы, честно говоря, в восторге при мысли, что женщины наконец огребут наравне с мужчинами. Посмотрим правде в глаза – патриархи на сегодняшний день должны быть измотаны. 100 000 лет, без перерыва даже на чай, мужчины изо всех сил рулили миром. Они мчались на предельной скорости. Теперь появляется возможность составить своего рода гибкий график – женщины правят миром половину времени, – и патриархально настроенные мужчины могли бы наконец ненадолго снять ногу с педали газа, заняться в отпуске спортивным ориентированием, о котором мечтали долгие годы, раз и навсегда разгрести бардак в гараже. И даже застрять в выходные на соревнованиях по хардболу.

Ведь радикальные феминистки совершенно не хотят отобрать у мужчин рычаги. Мы не требуем целый мир. Только лишь нашу долю. Мужчинам и менять‑то ничего не придется. На мой взгляд, мужчины прекрасно могли бы и дальше заниматься очень многим из того, что им нравится. Им незачем все это бросать. Многое из того, что они делают (iPad, Arctic Monkeys, тот новый договор о ядерном вооружении между Америкой и Россией), – это круто. Еще с ними весело, я дружу со многими из них, с ними хорошо заниматься сексом, они отлично выглядят в военной форме или когда паркуются задом в ограниченном пространстве.

Я не хочу, чтобы они уходили. Не хочу, чтобы бросали свои дела.

Чего я хочу, так это чтобы вступили в силу радикальные рыночные рычаги. Я хочу выбора. Я хочу разнообразия. Я хочу большего. Я хочу присутствия женщин. Я хочу, чтобы женщинам принадлежала большая часть мира, не только потому, что это было бы справедливее, но потому, что это было бы лучше. Интереснее. Нам нужен другой порядок. Заново открытый. Нам нужны женщины с яйцами, говорящие: «Да, мне нравится, как выглядит этот мир. Я долго наблюдала. Но теперь вот как я бы его переустроила. Потому что это наше общее дело».

В общем, я прихожу к выводу, что название книги немного неправильно. Долгие годы неуверенности, унижений и удивительных открытий я думала: женщина – вот кем я хочу быть. Невероятным соединением Жермен Грир, Элизабет Тейлор, Кортни Лав, Джилли Купер и Леди Гага. Обнаружить некие пути овладения всеми тайными искусствами быть женщиной и сделаться наконец чудесным воплощением всех тех качеств, о которых так мучительно и вдохновенно размышляла с 13 лет в своей постели. Стать принцессой. Богиней. Музой.

Но по прошествии лет – и со всем вышеописанным опытом – я поняла, что в действительности хочу быть человеком. Просто продуктивным, честным, уважаемым человеком. «Хорошим парнем». Но с потрясающими волосами.