Хаим‑Ицик Швалб

Гецл бен‑Гецл жестоко ошибался, думая, что с братом Ентл можно быстро поладить. Оказалось, что Хаим‑Ицик – человек, которого не так‑то легко уломать. К тому же папиросника, как на грех, самого всегда тянуло к театру. Кто бы мог быть пророком и предугадать, что в этом толстобрюхом и коротконогом существе по имени Хаим‑Ицик Швалб скрывается артист? Кто бы мог подумать, что в этом человеке с багрово‑красным лицом таится нежная душа, которая страстно стремится к театру, к музыке, ко всему прекрасному?.. Недаром папиросник постоянно околачивался за кулисами, отдавая актерам последний десяток папирос, лишь бы ему разрешили постоять здесь и хоть издали посмотреть, как там играют. Чужая душа – потемки. Не всегда можно судить о человеке по его внешности.

Когда Хаим‑Ицик Швалб узнал, чего добивается директор от его сестры, он подумал про себя: «Пришел и мой черед». Он собрался с духом и поставил твердое условие: он отдаст свою сестру в актрисы только в том случае, если его самого примут в актеры.

– Какой же вы актер с этаким лицом?

У Хаим‑Ицика оборвалось сердце. Ему не раз говорили, что у него лицо бродяги, а глаза – разбойника с большой дороги. Он опустил глаза и тихо спросил:

– Какое же у меня лицо?

– Лицо… Я и сам не знаю какое.

Хаим‑Ицик Швалб вздохнул.

– Разве я в таком виде выйду на сцену? Меня ведь загримируют. – Папиросник поднял глаза и умоляюще взглянул на директора. – Вы думаете, я в этом ничего не смыслю? Я даже играл уж когда‑то.

– Где вы играли?

– Где я играл? С пуримшпилерами [42]я играл, то есть я и теперь играю в праздник «пурим» [43]. А ну‑ка, пусть кто‑нибудь сыграет Амана так, как я.

Разбойничьи глаза Хаим‑Ицика загорелись. Но директор Гецл бен‑Гецл прервал его:

– Может быть. Очень может быть. Ну, а с вашим пузом что будет?

Хаим‑Ицик бросил взгляд на свой толстый живот и короткие ноги:

– Что же? Я перетяну живот, зашнуруюсь. Думаете, я так уж ничего не понимаю? Я видел у вас за кулисами то же, что и у наших пуримшпилеров.

Директор Гецл бен‑Гецл был шокирован: его театр смеют сравнивать с пуримшпилерами! И он прервал папиросника:

– А что вы сделаете со своим произношением?

– Мне кажется, у меня произношение не хуже, чем у других.

– Вам только так кажется. Вы ведь свистите, когда разговариваете.

– Кто свистит? Я свищу?

– А кто же свистит? Я?..

– Вы просто придираетесь. – Папиросник поднялся. Лицо его побагровело. – Ну что ж, будьте здоровы и счастливы! Раз я для вас не актер, то и сестра моя для вас не актриса.

Что было делать? Директор Гецл бен‑Гецл горел желанием заполучить сестру папиросника в актрисы и в конце концов вынужден был взять с нею в театр и ее брата. Хлопот с ними обоими был, как говорят, полон рот. Но если Генриетта не обнаруживала особого таланта, да и голос у нее был не бог весть какой, зато она обладала хотя бы «великолепной талией и величественной фигурой». Но что было делать с таким чурбаном, как этот папиросник? Если бы он хоть согласился быть статистом, истуканом в театре, черт с ним. Ради его сестры ему стоило бы платить каких‑нибудь десять гульденов в неделю. Но, как на беду, его тянуло на передний план, на авансцену, на самые трагические роли. Чего, однако, не сделаешь ради хлеба насущного? Дела Гецл бен‑Гецла за последнее время сильно пошатнулись. Публика не ходила в театр, хоть силком ее тащи. И если такая актриса, как Генриетта Швалб «с такой великолепной талией и величественной фигурой» не поправит дела, значит, нет бога на свете…

Так сказал себе Гецл бен‑Гецл и выпустил афишу, возвещавшую, что «в скором времени приезжает знаменитая певица из Буэнос‑Айреса, очаровавшая весь мир своей фигурой…»

Имя Генриетты Швалб он до поры до времени считал неудобным поместить в афишах из‑за ее брата, который еще вчера разносил папиросы по городу. А город Буэнос‑Айрес он назвал просто потому, что о более отдаленных городах не слыхал.

Одновременно принялись за Генриетту, силясь сделать из нее актрису и певицу: разучивали с ней роли, выучили петь несколько убогих песенок да пару двусмысленных куплетов, а главное, научили ее одеваться так, чтобы она одновременно была и одета и не одета, голая и не голая… Когда ее, наконец, выпустили на сцену, она произвела такой фурор, что с галерки выкрикивали: «Ласточка» [44], «Пташечка», «Кошечка», «Котеночек» и тому подобные ласкательные словечки. Директор Гецл бен‑Гецл был в неописуемом восторге – захлебывался от счастья.

Зато ее брат Хаим‑Ицик Швалб доставлял ему немало огорчений. «Это кощунство выпускать такого актера на сцену», – сказал Гецл бен‑Гецл своей труппе, и все согласились с ним. Следует отметить, что они были не совсем правы: Хаим‑Ицик работал в поте лица и знал свою роль назубок, слово в слово, тютелька в тютельку. Если же у него были каша во рту и речь выходила у него, как выражаются актеры «скомканной, как у теленка изо рта», так тому виною было только его произношение. Чем он виноват? Да и вообще все к нему придираются, – он, мол, не так стоит и не так ходит на сцене, как полагается. Чем он виноват, скажите на милость, что у него от природы такая походка? Зато он чувствует себя неотразимым в самых сильных трагических ролях. Когда он играет злодея, тирана или просто бандита, на него прямо‑таки глядеть страшно! Его разбойничьи глаза наливаются кровью, как у настоящего разбойника с большой дороги, а багровое лицо, лицо выродка, становится устрашающим. Недаром он пользовался таким успехом в роли Амана, когда играл еще – не теперь будь упомянуто! – с пуримшпилерами.