Падение

Всю ночь она тряслась, страшась уснуть и опасаясь выйти из номера.

Юлия боялась. Боялась людей в черных капюшонах. И огромных темных теней, вызывающих ледяной ветер. Боялась вампиров, доноров и сумасшедших гениальных архитекторов. Боялась любви, ответственности, и даже собственного отражения в ночном зеркале — такого незнакомого, напряженного и растрепанного.

Но еще больше она боялась за Антонио. Так, что несколько раз подходила к двери, намереваясь помчаться к нему. Только — куда?! На автовокзал?

И не могла дождаться утра, чтоб побежать хотя бы к Хуану. Как свидетелю и участнику этого безумия, вдруг ставшего реальностью.

И все-таки не покидало ощущение, что все эти тайны и ужасы ей только мерещатся. Как-никак, она болеет — и довольно сильно. Судя по ознобу и рези в глазах, опять поднималась температура. Вообще, какая-то она уже вся разбитая... старость — не радость. Юлия всю ночь пила анальгин и микстуру, которая совсем не помогала. И, конечно, уснула лишь к рассвету на неразобранной кровати, в так и не снятой одежде.

Было только десять часов утра. Она шла, невольно ускоряя шаги, почти уже бежала к «Трамонтане». Когда ее догнал Хуан, с которым они, вероятно, разминулись, не узнав друг друга сразу под целлофановыми плащами. Непогода все-таки победила. И с раннего утра городок накрыл унылый черно-белый фильтр мелкого затяжного дождя.

Тревога и ужас, и страх за почти чужого человека, усиленные многократно изнуряющим чувством вины и дурацкой ответственности давили на психику, словно сговорившись с природой. Как все это уже надоело! — в сердцах подумала Юлия, увидев Хуана. У него было такое лицо... как у Ришара — тогда, в тот день, который положил начало всей этой мистической свистопляске.

— Антонио... — выговорил Хуан.

— Антонио?!!

— Вам оставили письмо, сеньорита Юлия...

— Письмо?

Она ожидала чего-то ужасного. И потому теперь ошарашено глядит на аккуратно сложенный вдвое белый листок в руке Хуана.

— Возьмите...

Она медленно разворачивает плотную бумагу. Но ветер, штормовой, порывистый ветер так нагло вырывает из рук лист бумаги, принадлежащий ей, только ей одной, что приходится грубо смять его в пальцах. Она смотрит и видит уже знакомый почерк, который вызывает укол в сердце. То есть не сам почерк, а воспоминание. О ночи на Арене корриды. Как тогда все было глупо и прекрасно! И казалось просто шальной, пьяной шуткой в стиле рок.

— Хуан, я ничего не понимаю... Я ничего здесь не понимаю! Где Антонио?!

Дождь стучит по плиткам тротуара, по черепичным крышам игрушечных домиков. Они сидят в кафе рядом с «Трамонтаной».

Уютно шкварчит жарящееся в углу на гриле мясо, пахнет кофе и пиццей. Перед ними на розовых салфетках стынет горячий кофе. Хуан развернул перед собой белый лист с прозрачными крупными веснушками от дождевых капель. И, опять краснея и протирая поминутно запотевающие очки, переводит Юлии письмо, оставленное для нее странным темноволосым юношей.

—...самое ужасное, что все, правда. Тебе трудно поверить. Мне самому не верится, но... это так. Как, правда и то, что ты — мой ангел. Мой единственный ангел. Спасибо, я знаю, что ты любишь меня, против желания, но — любишь. И именно поэтому я ухожу. Слишком опасно тебе быть рядом со мной. Прости, я не могу сделать то, что ты предлагаешь. Я помню, как мой отец сорвался со строительного крана. Он не мог иначе незамеченным проникнуть на территорию собора. Ночью он поднялся по арматуре и хотел перепрыгнуть на башню Рождества. В официальных сводках говорилось, что какой-то псих или фанатик сорвался спьяну с кровли SAGRADA FAMILIA. Но отец не пил, совсем. И я — я знаю точно, что его убили...

Хуан со страхом поднял на Юлию выпуклые глаза. Но она так нетерпеливо взмахнула рукой, что он, так ничего и, не сказав, продолжал перевод:

—...ему угрожали до этого много раз — так же, как теперь угрожают мне. Требовали отдать чертежи, пугали, шантажировали... Только ведь их невозможно уничтожить. Ты и сама несерьезно об этом говорила, правда? Ты же понимаешь... Это нереально.

Когда прозрачно-красная пластмассовая палочка для размешивания коктейлей с резким треском сломалась в ее руке, бармен и пара посетителей оглянулись и осуждающе посмотрели в ее сторону. А Хуан вздрогнул. И продолжил:

—...и еще... Я знаю, что ты выполнила бы обещание, которое я выклянчил у тебя вчера на автовокзале. Знаю, что ты никогда меня не предашь. И поэтому, только поэтому я покидаю тебя. Спасибо, ты подарила мне волю к жизни. Теперь, надеюсь, все будет хорошо...

Под усилившимся дождем Юлия вернулась в отель.

По дороге она зашла в знакомый супермаркет, где, кажется, собрался сегодня весь город. Люди, сонные и вялые, как зомби, все в одинаковых прозрачных плащах, купленных в соседней лавочке по два евро за штуку, жадно толпились у прилавков с выпивкой. Равнодушно пройдя мимо вина, Юлия купила бутылку «Блэк Джек».

Накрывшись с головой хрустким целлофаном, она сидела на мокром балконе, держа в руках развернутое письмо. Она смотрела снова и снова на неровные, страстные строчки — так похожие на человека, писавшего их. Слышала снова и снова смущенный голос Хуана, говорящего ей невероятные, прекрасные, отчаянные слова. И, чтобы лучше осознать то, что случилось, снова и снова глотала горькую жидкость из горлышка тяжелой бутылки.

С тех пор их всегда было двое. Она и тоска.

Город вымер. Экзотические магазины, яркие сувенирные лавочки, и даже шумный бар внизу, мешающий спать по ночам, — все было закрыто. Рестораны на улицах работали вхолостую, даже не пытаясь завлекать внутрь прохожих — по причине отсутствия на улицах таковых. Постельное белье, одежда, пол, мебель и сам воздух — все было сырым и холодным, как замороженная креветка во льду.

И еще, она теперь отчетливо поняла смысл улыбок, вызываемых упоминанием названия ее отеля. Стены в «Дон Жуане» были картонные. Так что, не вылезая из номера несколько суток, Юлия вдоволь наслушалась, как за стенкой ругаются, смотрят футбол, поют, блюют в унитаз и трахаются — практически не переставая.

Она закутывалась во все теплое, что у нее было с собой из одежды — то есть в джинсы, рваные на коленях, плохо отстиравшуюся от крови Антонио трикотажную кофту с длинными рукавами и отсыревшую джинсовку. Накрывалась, чуть ли не с головой, тонким пледом и скользким покрывалом. И смотрела на фотографии Карлоса. И понимала ужасную, сводящую с ума истину.

Он любил ее, это точно. Он любил ее уже тогда, когда фотографировал. Иначе не могло быть! Теперь, разглядывая эти снимки, она была уверена в этом. И это было ужасно. Потому что она снова, как всегда, все испортила.

Дура. Идиотка. Кретинка. Так тебе и надо. Так и надо! Пусть тебе будет больно теперь, всегда, всю оставшуюся жизнь. Пусть будет больно даже думать об этом. А думать об этом ты станешь — постоянно, всегда. Так пусть тебе будет еще больнее! — беззвучно вопила Юлия, когда, катаясь в тихой пьяной истерике по кровати, слушая звуки из соседнего номера, от бессилия впивалась ногтями в кожу на бедрах. Кожу, созданную для поцелуев и ласк. Для неги и любовных безумств. Дура! Если Бог подарил тебе чувственное тело и страстную душу — давай, запри все это в тюрьме собственных навязанных стереотипов, долбанной правильности, ответственности и добра. Из любимого твоего чувства противоречия! Живи и умри с этим.

И она умирала. Умирала каждую секунду. Каждый миг без него. Без его глаз и губ и — опасности. Единственного чувства, вызывающего желание жить. Единственного, которое было ей дано. И которое она, тоже потеряла.

В какой-то момент — это было ближе к вечеру третьего дня, Юлия обнаружила себя скорчившейся на кровати в позе эмбриона. Прямо как Антонио тогда, в мансарде Ришара. Тогда она села. Выпила поочередно все маленькие бутылочки с ликерами, оставшиеся в холодильнике. И спустилась к портье, чтобы узнать, как поменять обратный билет на более ранний срок.

На следующее утро — само собой! — выглянуло солнце.

Но Юлии это было уже все равно. Нарядившись, как просватанная невеста, в пресловутую белую юбку с воланами и тот самый белый корсет, она сидела, ссутулившись, на кровати. Собирала сумку, которую даже не успела толком разобрать за полторы недели. И с минуты на минуту ждала звонка от представителя турфирмы с сообщением о замене даты отъезда.

Паранойя, начавшаяся в начале поездки, за последнее время значительно окрепла. Все эти три дождливых дня ей постоянно казалось, что за ней наблюдают. И черные тени регулярно мелькали за окном или мерещились ей. Хорошо, хоть не кровавые мальчики. Вот и теперь, опять что-то пронеслось сзади, быстрое и темное... Юлия резко обернулась.

И окаменела, подобно несчастному, нечаянно встретившему смертоносный взгляд Горгоны.

На фоне вечернего неба — впервые за три дня светлого, обещающего завтра солнечный, жаркий, великолепный день, черный силуэт, на фоне предзакатного солнца, поначалу выглядел миражом. Призраком. Грезой, постоянно сопутствующей ей в эти несчастные дни.

Поэтому, когда она вдруг понимает, что это — не сон, организм, природа, психика отказываются верить в реальность.

Он сидит на перилах балкона. Весь в черном — именно такой, каким она больше всего его любила. И смотрит против света то ли с обычной ласковой насмешкой, то ли с какой-то новой убийственной нежностью.

— Карлос?!

Она срывается с кровати, перескакивает через груду одежды на полу и бежит к нему, шлепая по кафелю босыми пятками. Не понимая и не желая понимать того, как это пошло, глупо и унизительно выглядит.

— Где ты был? Я скучала по тебе...

Сейчас, она обнимет его. Прижмется промерзшей за эти пустые дни грудью к его рубашке, спрячет в изгибе его прекрасной шеи заплаканные глаза. И дальше — будь что будет.

— Остановись! — властно приказывает он.

— Зачем? Перестань...

Но он... он совсем не собирается ее обнимать. Он даже поднимает руку ладонью вперед, четко определяя дистанцию между ними, которую она не должна нарушать. Какого же черта, он тогда здесь делает?!

— Какого...

— Подожди... — он умеет так обезоруживающе улыбаться! — Тебя разве не удивляет... то есть... Ты не хочешь спросить, как я здесь оказался?

Только тут до нее доходит. И противный холод обливает спину. Так, что неэстетичные мурашки покрывают плечи и верхнюю часть груди, не закрытую белым топом-корсетом. И еще предчувствие страшного чуда сдавливает шею недоверчивым восторгом и ужасом.

— А... как ты здесь оказался?

Он молчит и загадочно улыбается. И смотрит так, будто ему очень хочется узнать, что она теперь будет делать.

— Как ты здесь оказался? Скажи. Теперь он потешался в открытую.

Юлия свесилась через перила вниз. Потом оглянулась на затемненное пространство номера. Потом посмотрела несколько раз по сторонам. До соседнего балкона можно, наверное, теоретически дотянуться. Если бы не стена, наглухо разделяющая их.

Юлия окинула недоуменным взглядом его фигуру. Мощные плечи, жилистые руки в закатанных рукавах рубашки... он, конечно, спортивный. Но не до такой же степени. И потом — к чему эти дешевые эффекты? Он издевается? Смеется над ней? Хочет развлечь? Или... или пытается таким образом намекнуть на что-то другое?

— Как ты здесь оказался?!! Скажи!

— Может быть, скажу. Только — ты точно хочешь это знать? А если тебя это испугает?

Точно — хочет. И плевать на любой испуг! Она садится рядом с ним на узкие перила. Подстраивается по позе — как учили на каком-то психологическом тренинге. Даже начинает тихонько болтать левой ногой, так же, как он.

— Ну, говори. Я точно хочу. Не испугает... Подстройка не удалась. Он соскакивает с перил.

Встает против нее. И смотрит в глаза этим своим взглядом, от которого она всегда так млеет.

— Ты опасно сидишь, — говорит дон Карлос, глядя ей за спину.

— Я не боюсь высоты, — отмахивается она беззаботно, — скажи, как ты...

— А чего ты, вообще, боишься?

— Я боюсь, что тебя не будет рядом. А больше — ничего...

Вдруг он толкает ее. Один легкий, неожиданный удар в плечо — и небо переворачивается вверх ногами. И она висит вниз головой, больно перегнувшись в спине. Странно, но жизнь почему-то не пронеслась перед мысленным взором ускоренной съемкой, перемотанной назад. Видимо, проноситься было особенно нечему.

Он крепко держит ее за обе руки — как только успел схватить? Не отпускает, но и не поднимает. И она думает — нет, уже точно знает, что он все-таки маньяк. И еще думает, что ей плевать даже на это. Ну и ладно. Ну и пусть. Она уже на все готова, так рада его видеть.

Юлия закрывает глаза, потому что кровь неприятно заливает голову... и стучит в висках и горле. Тогда он поднимает ее обратно.

Она, наверное, бледна как смерть. Или — наоборот, вся красная от прилившей к голове крови? В любом случае вид у нее, скорее всего, дикий.

— Можно не бояться высоты, — говорит он ровным, бархатным голосом, — но упасть ведь страшно?

Теперь уже она молчит. Она просто не может ответить. Она пожирает его глазами и, кажется, сейчас заплачет. Потому что понимает, что готова еще и еще раз испытать этот смертельный испуг. Он лучше, чем те три дня невыносимой тоски, что ей пришлось пережить без него, здесь, в этом холодном одиноком отеле... Слезы выступают у Юлии на глазах. И он понимает их по-своему.

— Прости меня, пожалуйста. Это была отвратительная шутка.

Она молчит, больно закусив губу — чтобы не сказать того, что испортит опять этот момент. Чтобы не сказать ничего такого, от чего он посмотрит на нее странно и уйдет без объяснений. И пропадет опять на несколько дней. Или — навсегда.

— Ты все еще хочешь узнать, кто я?

— Да, — с каким-то уже глухим отчаянием отвечает Юлия.

— Даже если тебе будет гораздо страшнее, чем было только что?

— Да.

— Если придется падать с гораздо большей высоты?!

— Какая разница, с какой высоты падать, если ты все равно в нужный момент удержишь меня?

Он, кажется, в шоке от такого ответа. Он всегда бывает в шоке от совершенно обыкновенных, нормальных для Юлии вещей. Ну, и черт с ним. С этим доном Карлосом. Почему только, ее все время тянет к таким монстрам?

— Прости, что не доверял тебе, — говорит он вдруг. И внезапно опускается на колени. Прямо на мокрые плитки балкона, не успевшие просохнуть после трех дней непрерывного дождя.

Берет в руки ее босую ступню, бережно, словно это птичка, стремящаяся улететь. Господи, не станет же он ее целовать?! Нет. Он поднимает ее медленно, будто совершает некий мистический обряд. И ставит себе на голову. Да-да, стравит ее босую ступню себе на голову.

Так, они оба не двигаются какое-то время — странная картина, достойная кисти Хуаниты. Хрупкая девушка во всем белом держит ногу на голове мужчины, одетого в черное. Он стоит перед ней на коленях, а она, боясь пошевельнуться, чувствует ступней упругую шелковистость его волос. И понимает, что больше ей ничего не нужно. Солнце, ало-красное и мокрое, словно облитое кровью, быстро падает в море.

Потом он поднимается. Берет ее за руку.

— Ты когда-нибудь купалась ночью?

Юлия мгновенно вспоминает студенческий лагерь. И пьяные ночные купания голышом, И еще, как во сне, как в кошмаре — свое последнее ночное купание.

— О! Еще как...

— Тогда пойдем.

...Луна сегодня, совершенно, абсолютно полная. Огромная. Желто-серебряная. Она тянет к себе. Так и видится, как встают со своих измятых в беспокойном сне постелей все лунатики мира. И, подчиняясь властному неведомому зову, идут бродить по карнизам, забывая напрочь об инстинкте самосохранения. Это страшно — кажется, огромная луна вот-вот упадет на маленькую, беззащитную землю. И раздавит ее.

Лунная дорожка, широкая и яркая, мерцает за его спиной серебряными рыбьими чешуйками. Дон Карлос, стоя у самой кромки воды, сбрасывает одежду так элегантно и небрежно, как он делает все и всегда... и она стесняется на него смотреть. Как всегда. Просто потому, что ужасно хочется разглядывать его бесконечно. Особенно — теперь.

Юлия с усилием отворачивается, краем глаза заметив, что он уже идет к волнам.

Белая юбка пала на влажный песок оторванным крылом несуществующей, белоснежной птицы. Юлия повернулась к морю.

Он стоял по пояс в воде. На фоне серебряной лунной дорожки, мерцающей за его спиной, силуэт Карлоса казался черным. Даже чернее темного неба вокруг. Странный световой эффект. Он стал как будто больше. Нереально большим. Плечи и руки, и шея поражали мощью. Она подходила ближе, вздрагивая от прикосновений ступней к холодному песку, остывшему за три дня дождей... Когда он обернулся.

Нет, он не был черным. То есть не совсем. Его кожа под светом громадной луны стала темно-лиловой. И прозрачной. А под ней, переливаясь, текла по разветвленным венам черная кровь. И от этого казалось, что его тело переливается черно-фиолетовыми волнами. Глаза светились серебром, как луна, и серебряные волосы казались белыми.

Он взглянул на Юлию. Она стояла по щиколотки в воде парализованная. Реакция на страх у нее всегда была такая. Вместо мобилизации инстинкта самосохранения, она впадала в ступор.

Он взглянул на нее, и она не отвела взгляд. Просто потому, что не могла. И тогда ветер вокруг него завихрился, создав воронку диаметром метра в три. Мелкие брызги очерчивали светящийся круг. И чайки с диким испуганным криком взметнулись в разные стороны и исчезли вдали, предупреждая об опасности зазевавшихся сородичей.

Он, молча, протянул ей руки. И это было то, чего она ждала. Хотела подспудно все это время и — всю жизнь.

Юлия вошла в воду, теплую и свежую. А через секунду оказалась стоящей перед ним. Рядом с ним.

Вплотную к нему. И фиолетовое лицо склонилось так близко, что его почти не стало видно... Он улыбнулся и обнял ее за талию.

...Он, показался ей весь — чудовище, монстр, как и обещал.

Ледяной ветер гонит волну вокруг него, но, стоит ей взять его за руку, которую он протягивает ей, сразу становится тепло. Тепло и спокойно внутри его пространства. Так тепло и спокойно, как не было никогда в жизни. Будто все так и должно быть. Будто она вернулась домой или, скорее, вернулась к самой себе, наскитавшись в дальних, неприветливых, чужих странах и мирах.

Пугается она? Или — нет? Она чувствовала давно, все это время она предполагала нечто ужасное — и вот, пожалуйста. Она сама не знает, какова должна быть ее реакция.

Когда он схватил ее на руки, она должна была потерять сознание. Но не успела. Внезапно, прямо из воды он взмыл вверх — безо всякой силы притяжения! И она, прижатая к нему, инстинктивно обхватив его мощное напряженное тело ногами, уже висит в воздухе под полной луной. А под ними блестит черным агатом море. И огоньки города мерцают приветливо и уютно. И белые лодки вместо испуганных чаек качаются на черной воде. Юлия не боится высоты. Как можно бояться того, о чем всю жизнь мечтала?!

Он опять опускается в теплую, как парное молоко, воду. После прохладного воздуха она кажется едва ли не горячей. Он кружит ее в волнах с бешеной скоростью, как мифический тритон или Нептун, по спирали, все увеличивая диаметр кругов. Она хохочет, когда он, катает ее на своей могучей спине. Она мчится вперед, рассекая волны грудью, как русалка на носу старинного корабля. Брызги, соленые, горькие, едкие, заливают лицо и рот, когда она хохочет и визжит от восторга...

Потом он поворачивает к берегу. К маленькой бухточке под замком. Той самой, укромной, где она пряталась в то утро, когда решила отказаться от него навсегда! Той самой, где она увидела смерть.

Они тихо подплывают к песчаному берегу. И вот она лежит на прохладном мокром песке, и он нависает над ней. Склоняется все ближе, черный, фиолетовый, огромный. Сейчас, он ее сожрет. Или обратит. Или убьет. Она обнимает его, готовая к вечности.

В это время луна заходит за тучу, и он становится обычным Карлосом. Голым, загорелым, прекрасным. И она вдруг горько жалеет об этом. Значит, все это привиделось ее давно уже больному, сумасшедшему воображению, как жаль... Такой, как сейчас, он слишком хорош для нее. Но потом луна снова выходит, и он опять монстр. Острые белоснежные клыки отчетливо видны, когда он приоткрывает идеально очерченный темно-лиловый рот... Юлия закрывает глаза. И отворачивается, открыв ему шею.

Ничего не происходит. Минуту. Две. Три. Юлия не может открыть глаза. Несмотря на доверие и внутреннюю обреченность, ей страшно. Она боится увидеть то, чего не знает. И потому может испугаться гораздо сильнее, чем рассчитывает... поэтому и не видит, как белые клыки исчезают, вместе с ужасным выражением серебряных глаз. Нет, он не кусает ее. А поднимает снова в воздух, крепко прижав к сильной груди, не имеющей никакой температуры.

И вот — они уже на башне замка. Стоят на вершине, той самой, куда она так мечтала забраться, бессильно лежа на пляже. В одиночестве и горе. В глупом, несведущем человеческом горе. Влажные, босые ступни щекочет шероховатая каменная поверхность башни.

— Скажи, ты ведь то, что я думаю? — с надеждой спрашивает Юлия.

— Да.

— И ты можешь то, о чем я тебя попрошу?

— Могу.

— Ты поможешь этим людям? Я говорила тебе о них тогда, в парке Гуэль.

— Ты думаешь сейчас об этом?!

— Да!

— Почему?

Кажется, он правда не понимает! Даже теперь, под черно-фиолетовой маской, его черты выражают удивление и разочарование, граничащие с обидой.

— Потому что я счастлива! Счастлива!! Счастлива!!!

Ветер здесь такой сильный, что сдул бы ее с вершины башни как пушинку, как чайку с переломанным крылом. Как того глупого, доброго летучего мышонка, который не желал пугать по ночам маленьких детей. Ветер сорвал бы ее отсюда и швырнул в волны беспомощным человеческим телом. Если бы не он. Тот, что держит ее в тепле и спокойствии своей ауры. В крепком объятии черно-фиолетовых рук.

— Пожалуйста, помоги им.

— Довольно оригинальное желание для человека, который не прочь покончить с этим несовершенным миром...

Ветер разносит над морем его голос, тихий и вибрирующий, словно дыхание огромного зверя.

— Мне плевать на этот мир. И на себя в нем. Но они...

— Что — они?

— Я хочу им помочь.

— Почему?

— Они... Понимаешь, они любят друг друга. Они могут быть счастливы. Очень счастливы, если...

— Так ты...

Его голос грохочущим эхом разносится над тихим городком, перекрывая шум волн и гомон чаек, кружащихся над замком.

— Ты веришь в любовь и счастье?

— Для себя — нет, — Юлия ласково трогает ладонью темное лицо.

— Как? Не понимаю...

— Да, — она словно извиняется перед ним за это, — никто ведь не виноват, кроме меня, что я оказалась недостойной всего этого.

— Ты что... серьезно так считаешь?

— Я это знаю... Я не люблю никого. Не люблю этот мир и не люблю себя в нем. Я чудовище — как и ты, но есть люди... Но есть люди, достойные любви и счастья.

— Значит, мир не достоин, а некоторые люди... Почему ему так трудно осознать и поверить в то, что она говорит? Ведь это, единственная истина, которую она сама поняла о себе за всю прошлую глупую, никчемную жизнь!

Да ей просто до одури надоело мучиться совестью из-за мамы, себя самой, Антонио, Мигеля, Моники и им подобных. Надоело ощущать на плечах, зарабатывая боли в спине, какую-то идиотскую ответственность, которую на нее никто не возлагал. А Карлос... с ним хорошо. Он — плохой. Но ведь и она — плохая.

— Ты им поможешь?

— Если хочешь.

Он мрачно сдвигает брови, будто чем-то рассержен. Резко вытянув руку, ловит на лету мохнатую летучую мышь. И, раздавив ее в кулаке, небрежно бросает вниз, глядя, как тельце падает с высоты замковой башни.

— Ты чудовище, — повторяет Юлия, невольно содрогнувшись, — и я — тоже, — продолжает она, кладя на его плечо голову с мокрыми, обдуваемыми ночным ветром белоснежными волосами.

Она чувствует себя Маргаритой, вымазавшейся волшебной мазью. Отчетливо понимая, что всю жизнь именно об этом мечтала, ища и не находя, разбивая лоб о закрытые двери, которые оказывались в результате не теми дверями. Сейчас Юлия была хозяйкой мира, плохой и счастливой! И это была ее настоящая сущность. И ее единственно правильный выбор.

— Что ты теперь мне скажешь?

Дон Карлос, величественно отвернувшись от моря, препарирует душу Юлии серебряным скальпелем спокойных и требовательных глаз. Но она улыбается ему впервые, как равному. Безмятежно. Тихо. Уверенно. Потому что впервые знает, что действительно хочет ему сказать.

— Спасибо.

Ветер становится ледяным и порывистым. И Юлия с блаженством прячет от него лицо на широкой темной груди чудовища.