Глава третья 4 page

Позволив себе свести высказанные нами мысли относитель­но значения и характера примитивных культовых действий к не упрощаемому далее понятию игры, один в высшей степени ка­верзный вопрос мы всё же оставили нерешенным. Как, соб­ственно, мы поднимаемся от низших форм религии к высшим? От разнузданных, причудливых священнодействий первобыт­ных народов Африки, Австралии и Америки наш взор переме­щается к ведическому культу принесения жертвы, уже несущему в себе мудрость Упанишад, или к глубоко мистическим уподоб­лениям религии Египта, или к орфическим или элевсинским мистериям²²*. Их форма и практика, вплоть до замысловатых и кровавых подробностей, теснейшим образом родственны так называемой примитивности. Но мы признаём или предполага­ем в них наличие мудрости и истины, и это не позволяет нам взирать на них с превосходством, которое, в сущности, уже не­уместно и по отношению к так называемым примитивным куль­турам. Вопрос теперь в том, следует ли, исходя из формального сходства, качества, свойственные игре, распространять на свя­щенное чувство, на веру, наполнявшую эти более высокие фор­мы. Натолкнувшись однажды на Платонову концепцию игры, к чему нас и вело всё вышесказанное, мы уже не имеем в этом ни малейших сомнений. Игры во славу богов — вот то наивысшее, во имя чего люди должны ревностно отдавать свою жизнь, — так смотрел на это Платон. Оценка священной мистерии как наивысшего достижимого выражения того, к чему нельзя по­дойти чисто логически, ни в коей мере при этом не устраняется. Освященное действие некоторыми своими сторонами во все времена остается включенным в категорию игры, но наличие та­кой подчиненности не мешает нам признавать его священный характер.

ГЛАВА ВТОРАЯ

Концепция и выражение понятия игры в языке

Мы говорим об игре как о чём-то известном, мы делаем попыт­ки проанализировать выражаемое этим словом понятие, или, по крайней мере, к нему приблизиться, но при этом все мы пре­красно знаем, что для обозначения этого понятия употребляется самое обиходное слово. Не исследующая наука, но творящий язык породил совместно и это слово, и это понятие. Именно язык, то есть многие и многие языки. Невозможно рассчитывать, что все они совершенно одинаковым образом назвали тождественное самому себе понятие игры одним единственным словом, подобно тому как в каждом языке есть всего одно слово для обозначения руки или ноги. В данном случае всё не так просто.

Мы вынуждены здесь исходить из того понятия игры, какое находится у нас в обиходе, то есть обозначается словами, соот­ветствующими ему, с теми или иными различиями, в большин­стве современных языков Европы. Нам казалось возможным описать это понятие следующим образом: игра есть доброволь­ное поведение или занятие, которое происходит внутри некото­рых установленных границ места и времени согласно добро­вольно взятым на себя, но, безусловно, обязательным правилам, с целью, заключающейся в самом этом занятии; сопровождае­мое чувствами напряжения и радости, а также ощущением ино­бытия в сравнении с обыденной жизнью. Кажется, что, опреде­ленное таким образом, это понятие в состоянии охватить всё, что мы называем игрой у животных, детей или взрослых: игры на смекалку и ловкость, с применением ума или силы, так же как театральные постановки и представления. Игра как категория, казалось, могла рассматриваться в качестве одного из наиболее фундаментальных жизненных элементов.

Но здесь тотчас же выясняется, что такую всеобщую катего­рию язык вовсе не везде и не изначально различал с одинаковой определенностью и именовал одним словом. Все народы игра­ют, и при этом на удивление одинаково, но далеко не все языки охватывают понятие игры столь прочно и столь широко всего одним словом, как современные европейские. Здесь можно вновь коснуться номиналистских сомнений в обоснованности общих понятий¹* и сказать: для любой группы людей понятие игры содержит в себе не более того, что выражает слово, кото­рым они для этого пользуются. Слово — но ведь это могут быть и слова. Как бы то ни было, оказалось возможно, чтобы один язык лучше других объединил в одном слове различные формы проявления этого понятия. И вот сразу же иллюстрация подоб­ного случая. Такая абстракция, как понятие игры вообще, в одну культуру вошла раньше и полнее, чем в другую, вследствие чего высокоразвитые языки обозначают различные формы игры с помощью совершенно различных слов, и это множество встало на пути обобщения всех форм игры одним-единственным тер­мином. Этот случай отдаленно напоминает известный факт, что в так называемых примитивных языках иной раз есть слова для разновидностей — но не для вида вообще: скажем, для угря или щуки — но не для рыбы.

Есть ряд указаний на то, что насколько первостепенной мог­ла быть сама функция игры, настолько второстепенным было в некоторых культурах место этого явления как абстракции. Осо­бенно весомым кажется мне в связи с этим то обстоятельство, что ни в одной из известных мне мифологий игра не нашла вопло­щения в фигуре божества или демона¹, тогда как, с другой сторо­ны, божество часто предстает как играющее. На позднее проис­хождение общего понятия игры указывает также тот факт, что в индоевропейских языках мы не находим общего для них слова с таким значением. Даже германская группа языков расходится в наименовании игры, используя для этого три разных слова.

По-видимому, не случайно именно те народы, у которых игра во всех ее видах была, так сказать, глубоко в крови, имели множество разных слов для выражения этой деятельности. По­лагаю, что могу это утверждать более или менее определенно в отношении греческого, санскрита, китайского и английского языков.

В греческом языке для обозначения игры есть примечатель­ное выражение в виде окончания -iv6a. Означает оно не что иное, как просто играть. Это несклоняемый и грамматически неупро- щаемый суффикс². У греческих детей были такие игры, как a<poupiv6a (сферйнда) — игра в мяч, еХкисгпуба (гелкюстйнда) — перетягивание веревки, arpe7rriv6a (стрептйнда) — игра с пращой, PaaiAiv6a (басилйнда) — царь горы. В полной самостоятельности этого суффикса уже как бы символически выражена окончатель­ная неупрощаемость понятия игры. В противоположность этой исчерпывающей специфике квалификации детских игр грече­ский язык использует для наименования сферы игры вообще не менее трех разных слов. Прежде всего это яшбкх (пайдиа), сразу же оказывающееся под рукою слово, которое обозначает игру. Этимология здесь вполне прозрачна: то, что имеет отношение к детям; в то же время это слово отличается от ttou6ia (пайдйа) — ребячества. По своему употреблению, однако, лои6(а не ограни­чивается исключительно сферой детской игры. Вместе с произ­водными от него ttou£eiv (пайдзейн) — играть, лосгуца (пайгма) и tcouyviov (пайгнион) — игрушка оно может означать всевозмож­ные формы игры, вплоть до самых высоких и самых священных, подобно тому как мы уже это видели. Со всей этой группой слов связан смысловой оттенок радостного, веселого, беззаботного. Слово ocGupto, cxGupjucc (атюро, атюрма) в сравнении с яшбкх оста­ется на заднем плане. Оно выражает смысловой оттенок чего-то пустого и незначительного.

Остается, однако, еще одна обширная область, которая, со­гласно нашей терминологии, также попадает в сферу игры, но греками не затрагивается и не охватывается ни понятием яшбкх, ни понятием aOupjua, а именно — игровые состязания и поедин­ки. Во всей этой, столь важной в греческой жизни, области го­сподствует слово ocYcov (агон). Область его действия вроде бы включает в себя существенную долю понятия игры. Значение не­серьезного, игрового в нем, как правило, не получает отчетливого выражения. На основании этого, а также из-за чрезвычайно важного места, которое схуibv занимал в эллинской культуре и в повседневной жизни каждого эллина, Болкестейн упрекнул меня в том, что я в своем докладе О границах игры и серьезности в культуре неправомерно включил в понятие игры греческие со­стязания, от крупных, укорененных в культе, до самых малоза­метных³. Говоря об Олимпийских «играх», замечает Болке­стейн, мы перенимаем, «не задумываясь, латинское выражение, в котором содержится оценочное суждение римлян по поводу обозначенных этим термином состязаний, полностью, однако, расходившееся с отношением греков». Перечислив многооб­разные формы агонистики, явственно показывающие, как жаж­да соперничества наполняла всю жизнь греков, он заключает: «С игрой всё это не имеет ничего общего, разве только решить­ся утверждать, что вся жизнь греков была игрою!»

В определенном смысле именно таков замысел всей этой книги. Несмотря на мое восхищение той манерой, с какой этот утрехтский историк неуклонно проясняет наши взгляды на гре­ческую культуру, и несмотря на то, что греческий язык не оди­нок в своем чисто языковом различении между агоном и игрою, я должен самым решительным образом воспротивиться этому мнению. Опровержение воззрений Болкестейна, собственно го­воря, содержится во всём последующем изложении. Я ограни­чусь поэтому одним предварительным аргументом: агон, будь то в греческой жизни либо еще где-нибудь в нашем мире, несет в себе все формальные признаки игры и в том, что касается его функции, несомненно оказывается в рамках праздника, то есть в сфере игры. Совершенно невозможно отделить состязание как одну из функций культуры от взаимосвязи игра — праздник — сакральное действо. Объяснение того, что в греческом языке по­нятия состязания и игры терминологически разделены, по мое­му мнению, скорее всего, нужно искать в следующем. Концепция всеобщего, всеохватывающего и логически однородного поня­тия игры, как мы и предположили, появилась довольно поздно. В эллинском обществе, уже на самой ранней его стадии, агонисти- ка заняла столь обширное место и оценивалась столь серьезно, что осознавать ее игровой характер в дальнейшем не представля­лось возможным. Состязание, во всём, при каждом удобном слу­чае, стало для греков столь интенсивной функцией культуры, что его принимали за обычную и полноценную золотую монету и уж во всяком случае не за игру.

Случай с греческим языком, как мы сейчас убедимся, вовсе не единичный. Это же происходит в несколько ином виде и у древних индусов. И там выражение понятия игры представлено различными терминами. Санскрит имеет для этого в своем рас­поряжении по меньшей мере четыре различных корня. Наибо­лее общий термин для обозначения игры — это krldati. Слово это обозначает игру детей, взрослых, животных. И так же, как слово, обозначающее игру в германских языках, оно приложимо к движению ветра и волн. Оно может обозначать и вообще под­прыгивание или пляску без сколько-нибудь выраженного игро­вого значения. Это последнее тесно сближает его с корнем nrt, распространяющим свою власть на всю область танца и лице­действа. Divyati, в первую очередь, обозначает игру в кости, но оно же означает также вообще играть, шутить, tandeln [под­трунивать\, выставлять на посмешище. Первоначальным зна­чением здесь было, по-видимому, бросать, с чем корреспонди­рует сиять, испускать лучиК В корне las-, отсюда — vilasaF, объ­единяются значения сиять, вдруг появиться, прозвучать, Лш- гаться взад-вперед, играть, вообще занятым, немецкое

treiben. Существительным ///^ (с деноминативом — lllayati), по-видимому с основным значением колыхаться, раскачивать­ся, выражается прежде всего то легкое, воздушное, радостное и беззаботное, что есть в игре. Помимо этого, в /Йл звучит будто, оно передает нечто кажущееся, подражательное. Так, на­пример, gajalilaya означает буквально играя в слона, /с^л; слон\ gajendralila буквально — некто, дерд — слон, то есть тот, кто изображает, играет слона. Во всех этих наименованиях игры се­мантическим исходным пунктом с очевидностью выступает бы­строе движение, связь, которая прослеживается и в других язы­ках. Это, разумеется, ни в коей мере не говорит о том, что все эти слова первоначально обозначали исключительно такое дви­жение и лишь позднее стали употребляться в приложении к игре. Игровые понятия в приложении к состязаниям в санскри­те не применяются, и, хотя древнеиндийское общество знало различные виды состязаний, едва ли это понятие было пред­ставлено в виде особого наименования.

Любезному разъяснению профессора Дёйвендака я обязан некоторыми данными относительно выражения игровой функ­ции в китайском языке. Здесь также отсутствует одно обобщен­ное наименование всех тех видов деятельности, которые, как мы полагаем, должны быть отнесены к понятию игры. На первом плане находится слово вань, в котором перевешивает значение детской игры. Оно обнимает главным образом следующие кон­кретные значения: быть чем-либо занятым, в чем-либо находить удовольствие, забавляться пустяками (to trifle), озорничать, баловаться, шутить. Оно используется также для выражения значений: ощупывание, обследование, обнюхивание, перебирание бисера и, наконец, даже наслаждение лунным сиянием. Семанти­ческим исходным пунктом здесь, по-видимому, служит что-либо воспринимать с присущим игре вниманием, беззаботно отда­ваться чему-либо. Это не годится для игры на смекалку и лов­кость, для состязания, игры в кости и представления.

Для этого последнего, то есть для упорядоченной драмати­ческой игры, в китайском используются родственные слова, пе­редающие позицию, ситуацию, расстановку. Для всего, что име­ет отношение к состязанию, имеется особое слово чжэн, вполне сравнимое с греческим словом агон, а помимо этого, также и сай, в особенности для специально организованного состязания на какой-либо приз.

Как пример выражения понятия игры в языке из группы так называемых примитивных культур, или, скажем, первобытных народов, я могу теперь, благодаря любезности профессора %.ен- бека, описать ситуацию, обнаруженную в блэкфуте, одном из языков племени алгонкинов³*. Для наименования всех детских игр служит здесь глагольная основа koani. Она не может соче­таться с названием какой-либо определенной игры, ею обозна­чается детская игра вообще, будь то игра ради забавы или игра по правилам. Но как только дело касается подобных занятий взрослых или подростков, тогда, даже если речь будет идти о той же самой игре, в которую играют и дети, это уже не koani-. Зато koani употребляется еще и в эротическом смысле, в особенности же для обозначения запретных отношений. Чтобы выразить что-либо связанное с проведением определенной, обусловлен­ной правилами игры, пользуются общим термином kachtsi-. Это слово пригодно как для азартных игр, так и для состязаний в силе и ловкости. Побеждать, соревноваться — вот что является здесь смысловым моментом. Таким образом, отношение koani- к kachtsi-, будучи перенесенным с номинального на вербальное, в некотором смысле уподобляется отношению яоибюс к otycov, с той разницей, что азартные игры, которые для греков входили в лш£(о, в языке блэкфут подпадали под понятие агонального. Для всего, что лежит в сфере магически-религиозного, танцев и тор­жественных церемоний, не подходит ни koani-, ни kachtsi-. В блэкфуте есть, помимо этого, два особых слова со значением побеждать, одно из которых, amotsпередает как победу в беге, состязании или игре, так и победу в боевой схватке, — в этом последнем случае особенно в смыслеустроить резню; другое же, skits- (skets-), относится исключительно к играм и спорту. По все­му этому видно, что сферы чисто игрового и агонального здесь полностью смешиваются. Есть здесь свое слово и для проигры­вать — apska-. Примечательно, что здесь можно придавать гла­голу дополнительное значение неправда, в шутку с помощью приставки kip-, буквально ну чуть-чуть, например: aniu — он говорит, ktpaniu — он говорит в шутку, а сам так не думает.

Взятая в целом, концепция понятия игры в блэкфуте, в том, что касается уровня абстракции и выразительных возможно­стей, кажется не столь уж отдаленной от греческой, хотя с ней и не совпадает.

Тот факт, что в греческом, древнеиндийском и китайском языках выражение общих понятий состязания и игры, как мы в этом убедились, раздельно, тогда как блэкфут проводит эту гра­ницу несколько по-другому, мог бы побудить нас склониться к мнению, что Болкестейн всё-таки прав и что это разделение в языке отвечает глубоко заложенному социологическому и психо­биологическому сущностному различию между состязанием и игрою. Такому заключению тем не менее сопротивляется не только весь культурно-исторический материал, который будет привлекаться нами в дальнейшем, но и тот факт, что в данном отношении уже названным языкам можно противопоставить ряд далеко отстоящих друг от друга языков, где понятие игры представлено в виде гораздо более широкой концепции. Наряду с большинством современных европейских языков, это справед­ливо для латыни, японского и по меньшей мере для одного из семитских языков.

Что касается японского, я могу сделать несколько замечаний, опираясь на любезную помощь профессора Радера. В японском, в противоположность китайскому и подобно современным за­падноевропейским языкам, есть одно вполне определенное сло­во, прилагаемое к игровой функции вообще, — так же как и примыкающее к нему слово, противоположное по смыслу и обо­значающее серьезное. Существительное asobi и глагол asobu обо­значают: вообще играть, а также развлечение, забаву, времяпре­провождение, прогулку, отдых, распутство, азартную игру, ничегонеделание, лежание без дела, пребывание в праздности. Это также — играть во что-то, что-либо представлять, подра­жать. Примечательно и дополнительное значение: speling, play [зазор, игра] — о некоторой подвижности сопряженных поверх­ностей в колесе или другом устройстве, то есть как в нидерланд­ском или английском⁵. Интересно также употребление asobu в выражениях, означающих учиться у кого-либо — или чему-либо, что наводит на мысль о латинском ludus в значении школа. Asobu может обозначать и показательный бой, то есть мнимое сраже­ние, воинское учение, но не состязание как таковое, — так что разграничение между агоном и игрою проходит здесь по-иному. И наконец, asobu, сравнимое в этом с китайским вань_у фигури­рует в искусстве японской чайной церемонии, в ходе которой ее участники, любуясь, восторгаются передаваемыми из рук в руки прекрасными изделиями из керамики⁴*. Таким образом, связи со значениями быстро двигаться, сиять, резвиться здесь явно отсутствуют.

Точное определение японского понимания игры завело бы нас в рассмотрение японской культуры гораздо глубже, чем это и для нее, и для меня здесь возможно, ^овлетворимся поэтому следующим. Необычайная серьезность японского жизненного идеала маскируется представлением, что это всего лишь игра. Подобно chevalerie христианского Средневековья, японское bushido полностью оказывалось в сфере игры, проявляло себя в игровых формах. Язык сохраняет это представление в asobase- kotobdy то есть в учтивой речи, дословно — игровом языке, упо­требляемом в разговоре с лицами более высокими по своему статусу. Высшие классы, предположительно, чем бы они ни за­нимались, делают всё играя. «Вы прибываете в Токио», произ­несенное с учтивостью, в буквальном переводе звучит как «вы играете прибытие в Токио». Подобным же образом «я слыхала, что ваш отец умер» превращается в «я слыхала, что господин ваш отец сыграл, как умереть». Выражения такого рода, по мое­му мнению, весьма близки нашему «U gelieve»⁶ [«Соблагово­лите...»] или немецкому «Seine Majestat haben geruht»⁷ [«Его Величество соизволили»]. Высокопоставленная персона видит­ся на такой высоте, где ее поступками движет лишь желаемое ею самой удовольствие.

При том, что жизнь благородного сословия окутывается сферой игры, в японском языке резко подчеркивается понятие серьезного, не-игры. Слово majime обладает значениями: серь­езность, трезвость, достоинство, торжественность, а также: степенность, честность, приличие. Оно связано со словом, которое мы переводим как лицо в известном китайском выра­жении потерять лицо. Употребляемое как прилагательное, оно может означать также прозаический, matter of fact [относя­щийся к сути дела]. Далее, оно входит в такие обороты, как это серьезно, а ну-ка без глупостей, всё это было в шутку, а он принял всерьез.

В семитских языках понятие игры, как разъяснил мне ныне покойный профессор Венсинк, образует сферу значений, где го­сподствует корень laaby которому явно близок корень laat. Но наряду со значением игры в собственном смысле сюда входят также значения смеяться и насмехаться. Арабское la'iba охва­тывает понятия играть вообще, поднимать на смех, дразнить. Еврейско-арамейское laab означает смеяться и насмехаться. К этому корню в арабском и сирийском⁵* примыкает еще значе­ние распускать слюни — о грудном младенце, то есть, по всей вероятности, в смысле выдувать пузырьки слюны, как это делают совсем маленькие дети, что вполне можно принять за игру. Зна­чения смеяться и играть наличествуют одновременно и в ев­рейском sahaq. Примечательно далее, что значение играть на музыкальных инструментах объединяет арабское laiba с неко­торыми из современных европейских языков. Для семитской группы языков семантический исток выражения понятия игры, по-видимому, лежит в несколько иной области, чем для языков, о которых мы до сих пор говорили. Нам еще предстоит поближе рассмотреть взятый из еврейского очень важный пример тожде­ства игрового и агонального.

В противоположность греческому, с его изменчивой и мно­гообразной экспрессией подхода к игровой функции, латынь, как ни странно, располагает собственно лишь одним словом, выражающим всю область игры и игровых действий: ludus, ludere, — где lusus лишь производное. Кроме этого, есть еще iocus, iocari_y но со специфическим значением шутки, забавы. Собственно игру в классической латыни это не означает. Этимо­логическую основу ludere, хотя это слово и могли употреблять, говоря о резвящихся рыбах, порхающих птицах, плеске воды, тем не менее вряд ли соотносили с быстрым движением, — как соотносятся с ним столь многие слова игровой сферы, — скорее с областью несерьезного, видимости, насмешки. Ludus, ludere охватывает детскую игру, отдых, состязание, литургическое, и вообще сценическое, действие, азартные игры. В словосочета­нии lares ludentes оно означает танцевать. Значение принимать вид чего-либо явно выходит на передний план. Сложные слова alludo [заигрывать, намекать], colludo [играть вместе, быть за­одно], illudo [играть, насмехаться, обманывать] также устрем­ляются в направлении мнимого, обманчивого. От этой семан­тической почвы ludi отдаляется к значению публичные игры, занимавшие в жизни римлян столь важное место, a ludus — к значению школа\ одно исходит при этом из значения состяза­ние, другое, по всей вероятности, — иъ упражнения.

Примечательно, что ludus_y ludere в общем значении игра, играть не только не переходит в романские языки, но даже, на­сколько я вижу, едва ли оставляет в них какой-либо след. Во всех романских языках и, очевидно, уже в ранний период конкрет­ные iocuSy iocari расширили свое значение до игра, играть, тогда как ludus, ludere были полностью вытеснены. Во французском это jeu_yjouer\ в итальянском —giuoco, giocare\ в испанском — juego, jugar\ в португальском — jogo,jogar\ в румынском — joc,juca^%. Вы­звано ли было исчезновение ludus фонетическими или семанти­ческими причинами, остается здесь вне поля нашего зрения.

Пространство выражений, причастных к игре, в современ­ных европейских языках вообще особенно велико. И в роман­ских, и в германских языках мы обнаруживаем распространение терминов игры на всевозможные понятия из области движения и поведения, которые не имеют никакого отношения к игре в узком, формальном смысле. Так, например, применение термина игра, играть по отношению к ограниченной взаимной подвижно­сти деталей машин является общим для французского, итальян­ского, испанского, английского, немецкого, нидерландского язы­ков, а также, как мы упоминали выше, и для японского. Похоже, что понятие игры постепенно охватывает всё более широкую сфе­ру, гораздо более широкую, чем сфера значений лои£to и даже ludere, сферу, где специфическое значение игры как бы вообще растворя­ется в значении легкое движение или несерьезное поведение. И в гер­манских языках это наблюдается с особой отчетливостью.

В германской группе языков, как это уже отмечалось ранее, нет обобщающего слова со значением игра или играть. Это го­ворит о том, что как об общем понятии, предположительно в прагерманский период, о нем еще и не помышляли. Однако, как только каждое из германских языковых ответвлений вводит в употребление слово, обозначающее игру, слова эти семантиче­ски развиваются в одном и том же направлении, или, точнее, под этим термином явно объединяют одну и ту же разросшуюся и порой весьма разнородную группу понятий.

В том немногом, что дошло до нас от готского языка, — соб­ственно говоря, это не более чем отрывок из Нового Завета⁶\ слово игра не встречается; однако из перевода выражения из

Евангелия от Марка (10, 34) «кои eprocisouoiv ашш» (кай эмпайк- сусин ауто) [«и насмехаться будут Ему»] как «jah bilaikand ina» — вполне определенно следует, что в готском языке играть выражалось тем же самым laikan, которое в скандинавских язы­ках служило общим обозначением игры и в том же значении было представлено в древнеанглийском, а также в немецкой группе языков. В самом же готском языке laikan выступает лишь в зна­чении прыгать. Мы уже видели ранее, что иногда одним из кон­кретных основных значений некоторых игровых слов бывает значение быстрого движения⁹. Быть может, лучше сказать — живого ритмического движения. Так в Словаре братьев Гримм⁷' определяется основное значение верхненемецкого существи­тельного leich_y другие значения которого лежат в сфере игры, в то время как англосаксонское lacan обладает конкретными зна­чениями to swingy to wave about [раскачиваться, волноваться] — как раскачивается на волнах корабль, порхают птицы и сверкают языки пламени. Далее, lac и 1асап_у равно как и древненорвежские leikry leika_y звучат в наименованиях различных видов игр, танцев и телесных упражнений. В новых скандинавских языках за lege_y leka почти исключительно удерживается значение играть¹⁰.

Пышное разрастание корня spel [игра] в языках немецкой группы предстает в более ярком свете в словарных статьях М. Хайне с. s.[8] Spiel [Игра] и Spielen [Играть] в Deutschem Wor- terbuch [Немецком словаре], том X, 1,1905. Что касается семанти­ческих связей игры, на первое место выходит здесь следующее. В нидерландском языке можно ееп spellctje doen_y в немецком — ein Spieltreiben [заниматься игрой]_у но собственно само действие обозначается тем же глаголом spelen [играть]. В игру играют. Иными словами, чтобы выразить конкретный вид деятельно­сти, нужно заключенное в существительном понятие использо­вать повторно как глагол действия. Это, по всей видимости, означает, что таковое действие по своему виду является настоль­ко особенным и самостоятельным, что оно, так сказать, выходит за рамки деятельности обычного типа: spelen [играть] не есть doen [делать] в обычном смысле.

Здесь важно еще и другое. Представление о spelen [играть] в нашем сознании (всё это так же справедливо для jouer и to play, как и для spelen, spielen), вероятно, постоянно склоняется к ослаб­лению — до понятия некоторой деятельности вообще, кото­рую с игрой в узком смысле слова объединяет лишь одно из раз­нообразных свойств игры, будь то оттенок некоторой легкости, или некоторого напряжения и риска, или чередования, или определенной свободы выбора. Мы уже говорили о том, что сло­во игра нередко служит для обозначения свободной подвижно­сти в определенных пределах. Сообщая о девальвации гульдена, президент Нидерландского банка, явно без малейшего намере­ния блеснуть остроумием или выразиться поэтически, заявил: «Натой ограниченной территории, которая была оставлена зо­лотому стандарту, он играть больше не может». Выражения вро­де «vrij spel hebben», «iets klaar spelen», «er is iets in het spel»⁸* свидетельствуют о том, что понятие игры как таковой выцвета­ет, делается расплывчатым. Здесь речь идет не столько о созна­тельном переносе значения игры на другие образы, отличные от образов собственно игрового действия, иначе говоря — о поэ­тической фигуре, сколько о некоем как бы саморастворении это­го понятия в своего рода бессознательной иронии. Видимо, не случайно средневерхненемецкое spil, так же как и его производ­ные, с такою охотой использовались в языке мистики. Да и тот факт, что у Канта столь часты выражения вроде «Spielen der Einbildung» [«игра воображения»], «Spiel der Ideen» [«игра идей»], «das ganze dialektische Spiel der kosmologischen Ideen» («вся диалектическая игра космологических идей»), также за­служивает внимания.

Прежде чем перейти к третьему корню, выражающему в гер­манских языках понятие игры, нужно заметить, что древнеанг­лийский (или англосаксонский) язык наряду с lac и plega также знал слово spelian, однако исключительно в специфическом зна­чении представлять, являть собою кого-то другого, vicem gerere. Так говорилось, например, об агнце, оказавшемся на месте Иса­ака. Это значение в какой-то степени есть и у нидерландского глагола spelen [играть], но стоит в нем отнюдь не на первом пла­не. Чисто грамматическую связь между древнеанглийским spelian и общим для немецкой группы языков глаголом spelen мы здесь не затрагиваем¹¹.

Английские play, to play с точки зрения семантики особенно примечательны. Слово происходит от англосаксонского plega, plegan, что в основном означает игра, играть, но наряду с этим также — быстрое движение, жест, хватание рукой, хлопанье в ладоши, игру на музыкальном инструменте, то есть некие кон­кретные действия. Позднейший английский еще сохраняет многое из этого расширенного значения, — вот пример из Ри­чарда III (IV, 2) Шекспира: