Глава третья 1 page

ТЙОХАН ХЁЙЗИНГА

HOMO

LUDENS

ОПЫТ ОПРЕДЕЛЕНИЯ ИГРОВОГО ЭЛЕМЕНТА КУЛЬТУРЫ

JOH AN

huizing a

HOMO LUDENS

Proeve eener bepaling

van нет spel-element der cultuur

ЙОХ АН

Хёйзинга

ЧЕЛОВЕК ИГРАЮЩИЙ

опыт определения игрового элемента культуры

составление, предисловие и перевод Д. В. Сильвестрова комментарий и указатель А- Э. Харитоновича

ш

Издательство Ивана Лимбаха Санкт-Петербург

101 I

УДК 94 (100)+ 930.85 ББК 71.0 + 63(0) Х35

Хёйзинга Йохан. Homo ludens. Человек играющий / Сост., предисл. X 35 и пер. с нидерл. Д. В. Сильвестрова; Коммент., указатель Д. Э. Хари- тоновича. СПб.: Изд-во Ивана Лимбаха, 2011. — 416 с.

ISBN 978-5-89059-168-5

Фундаментальное исследование выдающегося нидерландского исто­рика и культуролога И. Хёйзинги Homo ludens [Человек играющий], анализируя игровой характер культуры, провозглашает универсаль­ность феномена игры и ее непреходящее значение в человеческой ци­вилизации. Давно уже признанное классическим, это произведение отличают научная ценность, широта охвата, разнообразие фактиче­ского материала, обширная эрудиция, яркость и убедительность изло­жения, прозрачность и завершенность стиля.

Книга выходит четвертым, заново просмотренным и исправлен­ным изданием с подробным научным аппаратом.

На авантитуле: Йохан Хёйзинга. Шарж Дейвида Левйна, 1996

© 1938 by Johan Huizinga © 2011 The Estate of Johan Huizinga

© Д. В. Сильвестров, составление, перевод, 1995, 1997, 2007,2011 © Д. В. Сильвестров, предисловие, 2011 © Д. В. Сильвестров, приложение, 2011 © Д. Э. Харитонович, комментарий, 1995, 1997, 2007, 2011 © Н. А. Теплов, оформление, 2011 © Издательство Ивана Лимбаха, 2011

Предисловие

t^ выходом в свет четвертой книги Йохана Хёйзинги (1872-1945) издательство Ивана Лимбаха делает достоянием русского читателя практически все наиболее известные произведения замечательно­го нидерландского историка и культуролога.

После блестящего успеха появившейся в 1919 г. Осени Сред­невековья" Йохан Хёйзинга пишет еще одну книгу, завоевавшую признание во всем мире. Это — Homo ludens [1] [ Человек играющий]. Книга выходит в свет в 1938 году. Некоторые читатели были оза­дачены появлением опуса, казалось, написанного совершенно в иной манере. И лишь со временем становилось всё более ясно, на­сколько эти — на первый взгляд две столь разные — книги по сути близки друг другу.

Осень Средневековья увидела свет сразу же после Первой миро­вой войны. Голландии тогда удалось остаться нейтральной. Тем ужас­нее воспринимался контраст с окружавшей страну изувеченной, кровоточащей Европой. Книга возникла в драматическом противо­стоянии дьявольски бесчеловечному периоду европейской истории.

В Осени Средневековья мы видим причудливый игровой сплав самых {разнообразных текстов — при явном интересе автора к антропологии и социологии культуры, что неуклонно вело Хёй- зингу к следующему шагу, которым стала другая его знаменитая книга — Homo ludens [ Человек играющий].

Сопоставляя эти две книги, мы замечаем, что Осень Средневе­ковья содержит обильный материал по сути игровых форм[2], которые охватывает и объясняет понятие игры в Человеке играющем, книге «об извечной примитивности (первозданности) человеческой культуры, которая никогда не уходит от своих первоначал, уходя же — роковым образом теряет себя»[3].

Культура, спасающая нас от наступления варварства, требует осмысления. Необходимо найти некое универсальное правило, некую универсальную сферу деятельности, скажем даже — некое универсальное примиряющее пространство, дающее людям рав­ные шансы, оправдывающее их порой невыносимое существова­ние. Речь идет не о моральном оправдании истории и уж конечно не о теодицее — но о неистребимой потребности приложить ме­рило человеческого ума к космической беспредельности духовной составляющей человеческой жизни.

Извечному парадоксу свободы, реально достижимой лишь на мнимой линии горизонта, дает впечатляющее разрешение фено­мен игры.

В 1938 году мир стоит накануне Второй, еще более чудовищной мировой войны. Культурные традиции не предотвратили наступ­ление варварства. Межеумочный период entre deux guerres не только не принес желаемого умиротворения, но явно вынашивал новую, еще более чудовищную катастрофу. Меланхолическая мета­фора прекрасной, пышно увядающей осени с каждым годом уходи­ла всё дальше в пестрое многоцветье того «века Бургундии», кото­рому, однажды возникнув под пером нидерландского профессора истории, суждено было теперь никогда не кончаться. Но действи­тельность выглядела иначе.

Как литературные произведения Осень Средневековья и Homo ludens, на первый взгляд, принадлежат к разным жанрам. Мозаич- ность Осени Средневековья делает ее похожей на puzzle, загадочную картинку, вдохновенно составленную из множества цветных фраг­ментов. Но теперь прием «детской игры» вырастает в глубоко осознанную целостную композицию. Homo ludens, при всём внеш­нем отличии от Осени Средневековья, демонстрирует явную сти­листическую преемственность. Обоим произведениям присущи классическая ясность стиля, музыкальный ритм в построении фраз, речевых периодов, всех элементов текста. Богатство и много­плановость лексики всецело подчиняются абсолютному слуху авто­ра. Хёйзинга относится к числу тех мастеров, для которых какие бы то бы ни было погрешности вкуса совершенно немыслимы. Язык его сдержан и четок, но при этом эмоционально ярок и выразите­лен. Внешне строго научное изложение то и дело вызывает разно­образные реминисценции, нередко приобретает тонкие оттенки иронии.

Хёйзинга, в своей Осени сделавший образ новым, важным эле­ментом исторического исследования, предложил теперь новую метафору — на сей раз уже for all seasons. Индивидуальная и обще­ственная жизнь, всё историческое и культурное развитие челове­чества описывается в терминах игры, как игра.

В двух своих самых значительных книгах Хёйзинга откликает­ся на самое сильное, по его собственным словам, впечатление своей жизни. В шестилетнем возрасте, в Гронингене, он становится сви­детелем костюмированного шествия, посвященного одному из со­бытий нидерландской истории XVII в. С детства он проникается ощущением того, что индивидуальное переживание прошлого не­разрывно связано с индивидуальными персонажами. В 1894 г. он сам, в костюме XVII в., участвует в подобном студенческом маска­раде. На обеде по завершении празднества Хёйзинга заметил, что «маскарад — несомненный признак упадка, возможно его послед­нее проявление. И мы горды тем, что являемся последними носи­телями этой прекрасной традиции, которая теперь умирает». За­метим, однако, что торжественные ритуалы, особенно в старых европейских монархиях, свидетельствуют о том, что традиция эта не только не умирает, но, сочетая истовую серьезность с шутливой иронией, проявляется в прекрасных и глубоко содержательных зрелищах (ярчайший пример — Смена караула у Бакингемского дворца, завершающаяся под мелодию моцартовской арии «Non piu andrai, farfallone amoroso»[4]. Вспоминая церемонию присужде­ния ему почетной степени доктора Оксфордского университета, Хёйзинга пишет, что он пережил час «подлинного Средневеко­вья» и что удивительно, до какой степени умеют англичане высоко чтить эти традиции, не принимая их слишком всерьез, но и не пре- вращая в посмешище.

Человек является человеком постольку, поскольку обладает способностью по своей воле выступать и пребывать субъектом игры. И действительно — «созданный по образу и подобию Бо- жию», на ключевой вопрос о своем имени он, бессознательно вклю­чаясь в сызмала навязанную ему игру, бесхитростно называет имя, которое он носит, не смея ответить на заданный вопрос всерьез, а именно: «азъ есмь сущш». Под личиною своего имени каждый из нас разыгрывает свою жизнь, в универсальной сущности игры сто­ящую в одном ряду с «маскарадными» танцами первобытных пле­мен. «После изгнания из рая человек живет играя» (Лев Лосев).

Объективно включающий всякую человеческую деятельность процесс игры отзывается субъективным ощущением вовлеченно­сти в игру в каждом из нас. Сопутствующее ходу истории возник­новение и исчезновение символов, культурных и религиозных гра­ниц, широта и изменчивость подхода к вещам — это не изменение правил игры в процессе игры. Это сама игра. По Хёйзинге, это и есть история, история умственной и психической эволюции. Это и есть само существование человека, определяемого им именно как человек играющий.

Homo ludens, фундаментальное, давно уже ставшее классиче­ским исследование, раскрывает сущность феномена игры и значе­ние ее в человеческой цивилизации. Но самое заметное здесь — гуманистическая подоплека этой концепции, прослеживаемой на разных этапах истории культуры многих стран и народов. Склон­ность и способность человека облекать в формы игрового поведения все стороны своей жизни выступает подтверждением объективной ценности изначально присущих ему творческих устремлений.

Ощущение и ситуация игры, давая, как убеждает нас непосред­ственный опыт, максимально возможную свободу ее участникам, реализуются в рамках исторического контекста, который приво­дит к появлению тех или иных жестко очерченных правил — пра­вил игры. Нет контекста — нет правил. Верно также обратное: не принимающий правил выпадает из контекста истории. Смысл и значение игры определяются отношением непосредственного, фе­номенального текста игры — к так или иначе опосредованному универсальному, то есть включающему в себя весь мир, контексту человеческого существования. Это предельно ясно в случае произ­ведения искусства — образчика такой игры, контекстом которой является вся вселенная. Произведение искусства присутствует во времени, но существует в вечности и как таковое содержит в себе духовный опыт и прошлого, и будущего. Классическое произведе­ние искусства неисчерпаемо, оно не может быть объяснено и не может быть понято, будучи пластическим образом необъятной и необъяснимой вселенной. Одно и то же произведение искусства — как и всякое живое существо — невозможно одинаково увидеть, услышать дважды: его игра продолжается беспрерывно. Правила этой вселенской игры мы постигаем всё глубже и глубже, но сам ход игры, ее тактика, не говоря уже о стратегии, кажутся всё более не­постижимыми.

Каждый человек должен найти в жизни свою игру, игру всерьез. Но как часто это бывает всего лишь игра в серьезность! В притче Хермана Хессе Morgenlandfahrt каждый из паломников в страну Востока стремится к достижению собственной цели. Какой бы она ни была, это всегда некое испытание, некий духовный подвиг. Да­леко не все оказываются на это способны. Йохан Хёйзинга — неза­висимо от изучения им Индии и санскрита — тоже паломник в страну Востока, но для него это была великая культура христиан­ского Запада.

Игра в книге Хёйзинги — это не Glasperlenspiel Херманна Хес­се. Стеклянные бусы герои романа Игра в бисер (1943) перебирают в отгороженной от остального мира символически незабвенной Касталии. У Хёйзинги же игра — всеобъемлющий способ челове­ческой деятельности, универсальная категория человеческого су­ществования. Она распространяется буквально на всё, в том числе и на речь:

«Играя, речетворящий дух то и дело перескакивает из области вещественного в область мысли. Всякое абстрактное выражение есть речевой образ, всякий речевой образ есть не что иное, как игра слов».

«Мы не хотели бы здесь углубляться в пространный вопрос, в какой степени средства, которыми располагает наша речь, в своей основе носят характер правил игры, то есть пригодны лишь в тех интеллектуальных границах, обязательность которых считается общепризнанной. Всегда ли в логике вообще и в силлогизмах в особенности в игру вступает некое молчаливое соглашение о том, что действенность терминов и понятий признается здесь так же, как это имеет место для шахматных фигур и полей шахматной дос­ки? Пусть кто-нибудь ответит на этот вопрос».

Один из ответов предлагает Людвиг Виттгенштайн (1889- 1951). Он называет «языковой игрой... единое целое: язык и дей­ствия, с которыми он переплетен». Звуки языка, графические знач­ки — лишены всякого смысла. Язык есть игра в чистом виде. Но и сами смыслы суть продукты и компоненты игры.

Хёйзинга не заходит столь далеко. Максимально генерализи­руя игровой принцип человеческой деятельности, он отделяет его от морали, ставит ему нравственные пределы, за которыми всё же наступает серьезное. Но делать это, быть может, совершенно не обя­зательно. Игра — это не манера жить, но структурная основа че­ловеческих действий. «Нравственность» здесь ни при чем. Нрав­ственный, так же как и безнравственный, поступок совершается по тем или иным правилам той или иной игры. И всё же игра, в сущности, несовместима с насилием. Похоже, что именно нрав­ственные поступки как раз и свидетельствуют о должном соблюде­нии «правил игры». Ведь нравственность есть не что иное, как укорененная в прошлом традиция. А что такое безнравственность? Это намеренно избранное положение «вне игры», то есть нечто абсурдное по определению. Серьезное вовсе не антоним игры: «если хочешь быть серьезным, играй» (Аристотель); ее противо­положность — бескультурье и варварство.

Непросто взирать на все наши деяния sub specie ludi. Что-то в глубочайших недрах нашего существа словно бы противится этому. Но и в драматическом сгущении важнейших моментов челове­ческого существования, как, например, у Элиаса Канетти (1905- 1994), где «игра, которою заняты любящие», предстает «безот­ветственной игрою со смертью», всё происходящее не выходит за рамки парадигмы игры вообще.

Проблематика игры неспроста со всё большей остротой звучит в наше неспокойное и слишком часто весьма зловещее время. Именно оно сделало столь актуальным вопрос неразрывно слито­го со стихией игры пуэрилизма[5]. Жизненная необходимость утвер­диться, найти точку опоры, когда вокруг рушатся ценности, столь долго казавшиеся незыблемыми, понуждает общество отворачи­ваться от лишившихся доверия авторитетов и искать поддержку у молодежи, сдавать свои позиции молодежи — в определенном смысле заискивая перед будущим! На заре Нового времени про­возвестник грядущей пуэрилистской эпохи, элитарный герой- одиночка, внезапный пришелец из некоего чуть ли не горнего мира (как в Строителе Солънесе Ибсена), решительно вторгается в кос­ное людское болото. Вскоре, однако, на первый план выходят одно­родные серые массы (с их неизменным пристрастием к красному), кровавым потопом смывающие вековые устои этики и культуры. В неустойчивые, переходныеэпохи резко повышающийся интерес к молодежи приобретает подчас параноидальный характер. Так бьгло с распространением среди советской, а затем и европейской молодежи троцкизма, взращиванием комсомола и гитлерюгенд, появлением хунвэйбинов, молодых последователей аятоллы Хо- мейни в Иране, талибов в Афганистане; список можно продол­жить...

Феномен пуэроцентризма проявляется и в образовательном буме, свойственном Новому времени вообще и нашему нынешне­му новому времени в частности. В имманентно насильственной деятельности обучения находит выход сублимированный страх общества перед непредсказуемым молодым поколением и, видимо пустое, стремление предотвратить неминуемую агрессию — есте­ственную, увы, реакцию на навязываемые внешние перемены. (По­истине спасительным, но от этого не менее удручающим, кажется здесь повальное увлечение телевизионными, а теперь еще и ком­пьютерными, играми. И конечно же, никто не жалеет денег на всё более грандиозные Олимпиады!)

Но если поведение подростков нередко непривлекательно, а то и опасно для окружающих, то чего уж там говорить о поведении пуэрилизованных взрослых? Специфически присущие юному воз­расту примитивно игровые формы поведения стимулируют соот­ветствующий универсальный подход к поведению человека вооб­ще. В свете всеохватывающего принципа игры пуэрилизуется вся наша деятельность, вся наша культура.

В- годы, предшествующие началу Второй мировой войны, Хёй­зинга работает в Международной комиссии, интеллектуального со­трудничества, предшественнице ЮНЕСКО. Издает ряд важных трудов по историографии и истории культуры, в том числе и горь­кий, предостерегающий трактат Тени завтрашнего дня. Диагноз ду­ховных бед нашего времени. Своими работами, общественной по­зицией, всей деятельностью Хёйзинга заявляет себя убежденным антифашистом, последовательным противником любого тоталита­ризма. Сразу же после выхода в свет нидерландского издания Homo ludens встал вопрос о возможном немецком издании. Однако для этого нужно было исключить место, где говорилось о пуэрилистском характере национал-социалистических массовых мероприятий. Хёйзинга отказался, забрал рукопись, и немецкоязычное издание вышло в Швейцарии. В декабре 1944 г. оставшаяся у издателя часть второго нидерландского издания была конфискована полицией — при том что сам Хёйзинга считал эту книгу самым невинным из всех своих произведений.

История сама по себе ничему не учит: «Знание истории всегда носит чисто потенциальный характер». При этом «всякая культу­ра, со своей стороны, в качестве предпосылки для существования нуждается в определенной степени погруженности в прошлое». Нужно ли говорить, что в наше время почти повсеместного драма­тического ощущения утраты культурного и исторического контек­ста и — как результат — стремления компенсировать этот вакуум новациями концептуализма самого разного толка стоическая и, в сущности, оптимистическая позиция Хёйзинги полна для нас са­мого высокого смысла.

Йохан Хёйзинга с величайшим достоинством, всей своей жиз­нью играл взятую им на себя роль в рамках выпавших на его долю пространства и времени. Он был исключительно цельной лично­стью. Как человек и ученый, он являл собою образец сдержанного и героического благородства, прекрасный образец той культуры, которую сам охарактеризовал следующим образом: «Аристокра­тическая культура не афиширует своих эмоций. В формах выраже­ния она сохраняет трезвость и хладнокровие. Она занимает стои­ческую позицию. Чтобы стать сильной, она хочет и должна быть строгой и сдержанной — или по крайней мере допускать выраже­ние чувств и эмоций исключительно в стилистически обусловлен­ных формах», — исчерпывающее определение смысла веселого и, в сущности, трогательного термина homo ludens.

Дмитрий Сильвестров

HOMO LUDENS

ОПЫТ ОПРЕДЕЛЕНИЯ ИГРОВОГО ЭЛЕМЕНТА КУЛЬТУРЫ [6]

Предисловие — введение

Когда мы, люди, оказались далеко не столь мыслящими, каковы­ми век более радостный счел нас в своем почитании Разума¹*, для наименования нашего вида рядом с homo sapiens поставили homofaber, человек-делатель. Однако термин этот был еще менее подходящим, чем первый, ибо понятие faber может быть отнесе­но также и к некоторым животным. Что можно сказать о дела­нии, можно сказать и об игре: многие из животных играют. Всё же мне кажется, homo ludens, человек играющий, указывает на столь же важную функцию, что и делание, и поэтому наряду с homo faber вполне заслуживает права на существование.

Есть одна старая мысль, свидетельствующая, что если про­думать до конца всё, что мы знаем о человеческом поведении, оно покажется нам всего лишь игрою. Тому, кто удовлетворится этим метафизическим утверждением, нет нужды читать эту кни­гу. По мне же, оно не дает никаких оснований уклониться от по­пыток различать игру как особый фактор во всём, что есть в этом мире. С давних пор я всё более определенно шел к убеждению, что человеческая культура возникает и разворачивается в игре, как игра. Следы этих воззрений можно встретить в моих рабо­тах начиная с 1903 г. При вступлении в должность ректора Лей­денского университета в 1933 г. я посвятил этой теме инаугура- ционную речь под названием: Over degrenzen van spelen ernst in de cultuur¹ [О границах игры и серьезности в культуре]. Когда я впоследствии дважды ее перерабатывал — вначале для научного сообщения в Цюрихе и Вене (1934 г.), а затем для выступления в Лондоне (1937 г.), я озаглавливал ее соответственно Das Spielelement der Kultur и The Play Element of Culture [Игровой эле­мент культуры]. В обоих случаях мои любезные хозяева исправ­ляли: in der Kultur, in Culture [в культуре] — и всякий раз я вы­черкивал предлог и восстанавливал форму родительного падежа. Ибо для меня вопрос был вовсе не в том, какое место занимает игра среди прочих явлений культуры, но в том, насколько самой культуре присущ игровой характер. Моей целью было — так же дело обстоит и с этим пространным исследованием — сделать понятие игры, насколько я смогу его выразить, частью понятия культуры в целом.

Игра понимается здесь как явление культуры, а не — или во всяком случае не в первую очередь — как биологическая функ­ция, и рассматривается в рамках научного мышления в приложе­нии к изучению культуры. Читатель заметит, что от психологиче­ской интерпретации игры, сколь важной такая интерпретация ни являлась бы, я стараюсь воздерживаться; он также заметит, что я лишь в весьма ограниченной степени прибегаю к этноло­гическим понятиям и толкованиям, даже если мне и приходится обращаться к фактам народной жизни и народных обычаев. Тер­мин магический, например, встречается лишь однажды, термин мана^v и подобные ему не употребляются вовсе. Если свести мою аргументацию к нескольким положениям, то одно из них будет гласить, что этнология и родственные ей отрасли знания при­бегают к понятию игры в весьма незначительной степени. Как бы то ни было, повсеместно употребляемой терминологии по отношению к игре мне не достаточно. Я давно уже испытывал необходимость в прилагательном от слова spel [игра], которое просто-напросто выражало бы «то, что относится к игре или к процессу игры». Speelscb [игривый] здесь не подходит из-за специфического смыслового оттенка. Да позволено мне будет поэтому ввести слово ludiek. Хотя предлагаемая форма в латыни отсутствует, во французском термин ludique [игровой] встреча­ется в работах по психологии.

Предавая гласности это мое исследование, я испытываю опасения, что, несмотря на труд, который был сюда вложен, мно­гие увидят здесь лишь недостаточно документированную импро­визацию. Но таков уж удел того, кто хочет обсуждать проблемы культуры, всякий раз будучи вынужден вторгаться в области, сведения о которых у него недостаточны. Заранее заполнить все пробелы в знании материала было для меня задачей невыполни­мой, но я нашел удобный выход из положения в том, что всю ответственность за детали переложил на цитируемые мною ис­точники. Теперь дело сводилось к следующему: написать — или не написать. О том, что было так дорого моему сердцу. И я все- таки написал.

Лейден, 15 июля 1938 г.

ГЛАВА ПЕРВАЯ

Характер и значение игры

как явления культуры

Игра старше культуры, ибо понятие культуры, сколь неудовлет­ворительно его ни описывали бы, в любом случае предполагает человеческое сообщество, тогда как животные вовсе не дожида­лись появления человека, чтобы он научил их играть. Да, можно со всей решительностью заявить, что человеческая цивилизация не добавила никакого сколько-нибудь существенного признака в понятие игры вообще. Животные играют — точно так же, как люди. Все основные черты игры уже воплощены в играх живот­ных. Стоит лишь понаблюдать, как резвятся щенята, чтобы в их веселой возне приметить все эти особенности. Они побуждают друг друга к игре посредством особого рода церемониала поз и движений. Они соблюдают правило не прокусить друг другу ухо. Они притворяются, что до крайности обозлены. И самое главное: всё это они явно воспринимают как в высшей степени шуточное занятие и испытывают при этом огромное удоволь­ствие. Щенячьи игры и шалости — лишь один из самых простых видов того, как играют животные. Есть у них игры и гораздо бо­лее высокие и изощренные по своему содержанию: подлинные состязания и великолепные представления для окружающих.

Здесь нам сразу же приходится сделать одно очень важное замечание. Уже в своих наипростейших формах, в том числе и в жизни животных, игра есть нечто большее, чем чисто физиоло­гическое явление либо физиологически обусловленная психиче­ская реакция. И как таковая, игра переходит границы чисто биологической или по крайней мере чисто физической деятель­ности. Игра — это функция, которая исполнена смысла. В игре вместе с тем играет нечто, выходящее за пределы непосред­ственного стремления к поддержанию жизни, нечто, вносящее смысл в происходящее действие. Всякая игра что-то значит. На­звать актйвнЬе начало, которое придает игре ее сущность, ду­хом — было бы слишком; назвать же его инстинктом — было бы пустым звуком. Как бы мы его ни рассматривали, в любом слу­чае эта целенаправленность игры являет на свет некую нематери­альную стихию, включенную в самоё сущность игры.

Психология и физиология занимаются тем, чтобы наблю­дать, описывать и объяснять игры животных, а также детей и взрослых. Они пытаются установить характер и значение игры и указать место игры в жизненном процессе. То, что игра зани­мает там весьма важное место, что она выполняет необходимую, во всяком случае полезную функцию, принимается повсеместно и без возражений как исходный пункт всех научных исследова­ний и суждений. Многочисленные попытки определить биоло­гическую функцию игры расходятся при этом весьма значитель­но. Одни полагали, что источник и основа игры могут быть сведены к высвобождению избыточной жизненной силы. По мнению других, живое существо, играя, следует врожденному инстинкту подражания. Или удовлетворяет потребность в раз­рядке. Или нуждается в упражнениях на пороге серьезной дея­тельности, которой потребует от него жизнь. Или же игра учит его уметь себя сдерживать. Другие опять-таки ищут это начало во врожденной потребности что-то мочь, чему-то служить при­чиной, в стремлении к главенству или к соперничеству. Некото­рые видят в игре невинное избавление от опасных влечений, не­обходимое восполнение односторонне направленной деятельно­сти или удовлетворение некоей фикции желаний, невыполнимых в действительности, и тем самым поддержание ощущения соб­ственной индивидуальности¹.

Все эти объяснения совпадают в исходном предположении, что игра совершается ради чего-то иного, что она отвечает не­коей биологической целесообразности. Они спрашивают: по­чему и для чего происходит игра? Приводимые здесь ответы ни в коей хмере не исключают друг друга. Пожалуй, можно было бы принять одно за другим все перечисленные толкования, не впа­дая при этом в обременительную путаницу понятий. Отсюда следует, что все эти объяснения верны лишь отчасти. Если бы хоть одно из них было исчерпывающим, оно исключало бы все остальные либо, как некое высшее единство, охватывало их и вбирало в себя. В большинстве случаев все эти попытки объяс­нения отводят вопросу: что есть игра сама по себе и что она означает для самих играющих — лишь второстепенное место. Эти объяснения, оперируя мерилами экспериментальной нау­ки, спешат проникнуть в самое тело игры, ничуть не проявляя ни малейшего внимания прежде всего к глубоким эстетическим особенностям игры. Собственно говоря, именно изначальные ка­чества игры, как правило, ускользают от описаний. Вопреки лю­бому из предлагаемых объяснений, остается правомочным воп­рос: «Хорошо, но в чем же, собственно, сама суть игры? Почему ребенок визжит от восторга? Почему игрок забывает себя от стра­сти? Почему спортивные состязания приводят в неистовство многотысячные толпы народа?» Накал игры не объяснить ника­ким биологическим анализом. Но именно в этом накале, в этой способности приводить в исступление состоит ее сущность, ее исконное свойство. Логика рассудка, казалось бы, говорит нам, что Природа могла бы дать своим отпрыскам такие полезные функции, как высвобождение избыточной энергии, расслабление после затраты сил, приготовление к суровым требованиям жизни и компенсация неосуществленных желаний, всего-навсего в виде чисто механических упражнений и реакций. Но нет, она дала нам Игру, с ее напряжением, ее радостью и ее потехой [grap].

Этот последний элемент, aardigbeid [.забавность] игры, сопро­тивляется любому анализу, любой логической интерпретации. Само слово aardigbeid здесь многозначно. Своим происхождени­ем от aard [природа, род, вид, характер] оно как бы признает, что далее упрощать уже нечего. Для нашего современного чувства языка это свойство неупрощаемости нигде не выражено столь разительно, как в английском fun [шутка, веселье, забава, развле­чение], сравнительно недавнем в его нынешнем смысле. Нидер­ландским grap и aardigbeid вместе примерно соответствуют, хотя и в несколько ином соотношении, немецкие Spafi [шутка, за­бава, потеха, удовольствие, развлечение] и Witz [юмор, шутка, острота]. Во французском языке, как ни странно, эквивалент этому понятию отсутствует. А ведь именно этот элемент и опре­деляет сущность игры. В игре мы имеем дело с тотчас же узна­ваемой каждым абсолютно первичной жизненной категорией, с некоей тотальностью, если вообще существует что-нибудь за­служивающее этого имени. В этой ее целостности и должны мы попытаться понять игру и дать ей оценку.

Реальность, именуемая Игрой, ощутимая каждым, прости­рается нераздельно и на животный мир, и на мир человеческий. Следовательно, она не может быть обоснована никакими рацио­нальными связями, ибо укорененность в рассудке означала бы, что предел ее — мир человеческий. Существование игры не свя­зано ни с какой-либо ступенью культуры, ни с какой-либо фор­мой мировоззрения. Каждое мыслящее существо в состоянии тотчас же возыметь перед глазами эту реальность: игру, участие в игре — как нечто самостоятельное, самодовлеющее, даже если в его языке нет слова, обобщенно обозначающего это понятие. Игру нельзя отрицать. Можно отрицать почти любую абстрак­цию: право, красоту, истину, добро, дух, Бога. Можно отрицать серьезность. Игру — нельзя.