Февраля. Хол все еще пребывал в кризисе, и это меня беспокоило

Хол все еще пребывал в кризисе, и это меня беспокоило. Я чувствовал, как в глубине моей души поднимается собственная тревога. Хол оставался подавленным слишком долго. Ему необходимо было найти какой-нибудь другой способ бытия взамен своей бывшей тайной божественности; но вместо этого он медленно погружался в безразличные воды небытия. Самым пугающим признаком для меня служила его пассивность. Если бы он только мог бороться с возникающей угрозой! Но в эти дни в душе Хола не происходило никакой борьбы. Сегодня он сидел на кушетке, поддерживая поверхностный разговор о своем курсе в колледже, слишком часто замолкая, останавливаясь и прерывая свои слова долгими неосознаваемыми вздохами.

Его глаза были мутными, взгляд не совсем сфокусированными, а тело — тяжелым и обвисшим.

— Я думаю о том, чтобы бросить работу в колледже. Иногда это становится невыносимо, и я больше не вижу в этом никакого смысла. Большинству студентов нет никакого дела до того, что я преподаю или пытаюсь преподавать.

Он оборвал фразу и уставился на меня.

— Что происходит, Хол?

Раздражение, сожаление, угроза — все вдруг всколыхнулось во мне.

— А? О, я не знаю. О чем это я говорил?

— О чем вы хотите сказать сейчас? Это важнее.

— Э-э, я не... Я просто спрашиваю себя, спрашиваю себя о вас. Я имею в виду, может быть, у вас тоже есть эти безумные идеи, как у меня...

— Идеи о...

— Идеи о божественности, ну, вы знаете. Возможно, у вас они тоже возникали, но мне не кажется, что сейчас они у вас есть. Я не чувствую, что вы пытаетесь вести себя со мной как Бог, или... О, черт, не знаю, Джим. Не могу этого толком сказать. Я просто задавал себе вопрос о вас: что вы чувствуете к людям, с которыми встречаетесь, например, ко мне... но и к другим тоже.

Я попытался быстро оценить, будет ли полезно, если я поделюсь с ним своими чувствами, или это будет означать, что я веду себя с ним как Бог? Я не мог решить эту проблему. Я скорее почувствовал, чем понял, что должен поделиться с ним:

— Хол, иногда у меня возникает некий образ — нечто вроде сна обо мне и других людях, которые приходят в этот кабинет. Я представляю себе всех нас восходящими на гору. День и ночь. Мы не знаем, почему мы на нее поднимаемся, но зачем-то продолжаем это делать. Иногда бывает темно, и мы просто блуждаем впотьмах, натыкаясь друг на друга и набивая шишки. Иногда мы падаем, и тогда... — Я немного запыхался от волнения. — Тогда я понимаю, что ни один из нас не имеет рук. Когда кто-то из нас падает, ему очень трудно подняться. Но если другой возвращается, опускается и подставляет плечо человеку, который упал, то мы можем, поддерживая друг друга, снова встать на ноги и продолжать путь. И это страшные моменты, потому что иногда тот, кто пытается помочь, может сам потерять равновесие, упасть и разбиться. Но это и хорошие моменты, моменты близости. И так мы продолжаем подниматься, и иногда наступает день, и туман рассеивается, и мы думаем, что далеко впереди видим город, до которого пытаемся добраться. Но потом ночь и туман возвращаются, и мы спрашиваем себя, не померещилось ли нам все это. Но большинство из нас продолжают идти, и пытаются помочь другим...

Некоторое время мы сидели молча. Не могу сказать, что мои слова значили для Хола. Он уставился в пространство.

Наконец, когда звонок возвестил, что пришел следующий пациент, Хол встрепенулся.

— Да, да. — Он поднялся и надел плащ. — Да, Джим. Я подумаю над этим. Спасибо, да?

И ушел.

Я сидел неподвижно, погруженный в свои мысли. Интересно, насколько банален образ — “люди поднимающиеся на гору”? Каким-то образом он казался важным, по крайней мере, для меня. Но, кажется, это не произвело большого впечатления на Хола.