Хижина в горах

Итиро проснулся от надоедливого птичьего гомона Уже совсем рассвело. Три голубых луча света пробились сквозь щель в углу хижины. Вспыхнув над головами братьев, они высветили ножи, висевшие на тростниковой стене хижины.

В центре на полу ярко горело полено. Дым окрашивал лучи света в сизый цвет, клубился, принимая причудливые формы, и растворялся в солнечном свете.

— Ого! Да уже день! — пробормотал себе под нос Итиро и оглянулся на младшего брата Нарао.

Тот сладко спал, приоткрыв рот. Щеки у него раскраснелись, как наливные яблочки. Из-под губы виднелись белые зубки, и Итиро, не удержавшись, щелкнул по ним ногтем.

Не открывая глаз, Нарао сморщился, вздохнул и снова заснул.

— Вставай, Нарао, уже утро. Просыпайся. — Итиро принялся тормошить брата.

Нарао опять недовольно поморщился, что-то пробормотал себе под нос, и, наконец, приоткрыл глаза. А потом удивленно пробормотал:

— Ой, да мы же в горах…

— Ночью… хотя нет, ближе к утру, очаг погас. Помнишь? — спросил Итиро.

— Не-а.

— Холодно стало — страсть! Отец проснулся и раздул огонь.

Нарао ничего не ответил, словно мысли его витали где-то далеко-далеко.

— Отец уже работать пошел. Ну-ка, вставай.

— Ладно.

Братья выбрались из-под крохотного одеяла, которым вместе укрывались ночью, а затем подсели к огню. От дыма глаза Нарао заслезились, он принялся их тереть, а Итиро, как завороженный, уставился на огонь.

За оконцем грохотал горный поток, птицы неугомонно щебетали.

Внезапно ослепительный золотистый солнечный свет хлынул прямо под ноги Итиро. Братья подняли головы. На пороге распахнувшейся двери стоял отец, его силуэт темнел на фоне белого, искрящегося холодным отблеском горного снега.

— Ну что, проснулись? Ночью не замерли?

— Нет.

— Огонь все время гас. Дважды пришлось вставать, чтобы раздуть. Прополощите рот. Завтрак готов. Нарао!

— Да!

— И где тебе больше нравится, в горах или дома?

— В горах. В школу не надо ходить.

Приподнимая крышку кастрюли, отец рассмеялся. Итиро встал и вышел из хижины. За ним последовал Нарао.

Какая же вокруг красота! Блестящее небо залито синим светом, и синева его словно плещется в глазах братьев… А если взглянуть прямо на солнце, то его свет рассыпается по всему огромному небу оранжевыми и зелеными блестками, похожими на драгоценные камни. А зажмуришься от слепящих лучей, так в сине-черной тьме все равно сияет отблеск прозрачно-голубой синевы. Вновь распахнешь глаза — и видишь, как в синем небе кружатся мириады солнечных точек, цвета золота и колокольчиков.

Итиро подставил руки под желоб с водой. От самого его края почти до земли свесилась огромная сосулька. Прозрачная вода искрилась на солнце, от нее поднимался пар, отчего она казалась теплой, хотя на самом деле была обжигающе-ледяной. Итиро быстро прополоскал рот и плеснул воды в лицо.

Руки у него совсем замерзли, и он протянул их к солнцу. Но пальцы прямо заледенели, и он прижал их к горлу.

Нарао последовал примеру старшего брата и принялся умываться, но тоже быстро закоченел. От холода руки Нарао покраснели и опухли. Итиро подскочил к нему, сжал в своих руках его мокрые красные пальчики, пытаясь отогреть их.

Затем мальчики вернулись в хижину.

Отец смотрел на огонь и о чем-то думал. Кастрюля на огне тихонько булькала.

Братья сели.

Солнце поднялось высоко, и три синих солнечных луча падали уже почти вертикально.

Снежная шапка на горе напротив словно парила в небе. Стоило посмотреть на нее — и мысли тоже уносились далеко-далеко.

Вдруг на самой ее макушке появилось какая-то смутная белесая тень — не то дым, не то туман. Потом послышался пронзительный, словно пение флейты, звук.

Вдруг Нарао, опустив уголки рта, скривил личико и разревелся. Итиро посмотрел на него с. каким-то странным выражением:

— Что случилось? Захотелось домой? — спросил отец, но Нарао, прижав ладошки к лицу, ничего не ответил и зарыдал еще горше.

— Да что с тобой, Нарао? Живот разболелся? — спросил Итиро, но Нарао молча плакал.

Отец встал, дотронулся рукой до лба Нарао, а затем прижал его голову к себе.

Постепенно рыдания затихли, мальчик только тихонько всхлипывал.

— Отчего ты плакал? Тебе захотелось домой? Скажи мне, — спросил отец.

Нет, — Нарао покачал головой, продолжая всхлипывать.

Что-то болит?

Нет.

— Ну, тогда что же ты плачешь? Мужчины не должны плакать.

— Мне страшно, — наконец ответил Нарао и снова расплакался.

— Отчего тебе страшно? И папа твой здесь, и братец, и день такой светлый… Чего ты боишься?

— Мне страшно…

— Чего?

— Ветра Матасабуро.^[40] Он со мной говорил…

— Что он тебе сказал? Матасабуро вовсе не страшный. Что такого он сказал?

— Папочка, он сказал, что меня оденут в новое кимоно, — Нарао вновь расплакался.

Итиро почему-то вздрогнул. Однако отец рассмеялся.

— Ха-ха-ха! Этот Матасабуро дельную вещь сказал. Наступит апрель, купим тебе новое кимоно. Разве стоит из-за этого плакать? Ну, успокойся, успокойся, — повторил Итиро, заглядывая ему в лицо.

— Он еще кое-что сказал, — добавил Нарао, потирая покрасневшие, опухшие от слез глазенки.

— Что?

— Что мама положит меня в воду и помоет.

— Ха-ха-ха! Вот это соврал так соврал! Нарао уже большой и моется сам! Этот ветер Матасабуро известный лгун. Не плачь, не плачь.

Отец побледнел, но притворился, что и ему смешно, а у Итиро сжалось сердце, и он не смог рассмеяться. Нарао продолжал плакать.

— Давай поедим, хватит плакать!

Но Нарао все тер глаза, которые покраснели и заплыли от слез.

— А еще он сказал, что все пойдут меня провожать, — добавил он.

— Пойдут провожать? Конечно, так и будет! Вот вырастешь большой и куда-нибудь поедешь, все непременно пойдут тебя провожать. Да твой Матасабуро наговорил тебе кучу приятных вещей! Только хорошее! Не плачь, ну, не плачь же. Настанет весна, поедем в Мориоку,^[41] на праздничное представление. Не плачь.

Итиро стал бледным как полотно, и, не отрываясь, смотрел на огонь, на который падали солнечные лучи, потом сказал.

— Да не бойся ты этого Матасабуро! Вечно всякую чушь несет, только людям голову морочит.

Нарао перестал рыдать и только всхлипывал. Он все тер глаза, размазав по лицу черную угольную пыль, и стал похожим на маленького барсучонка.

Отец рассмеялся:

— Ну-ка, давай лицо умоем, — сказал он, вставая с места.