Великий пост.-- Салопова в роли духовной путеводительницы.-- Ужасный сон Бульдожки

Прошел Новый год с посещением родных и но­вогодними подарками, пришло Крещение, накануне ко­торого Салопова в полночь ходила как привидение по классам, дортуарам, коридорам и всюду с молитвой ставила мелом кресты. Почернел снег в старом саду, повеяло весной, под окном громко зачирикали воробьи, настал Великий пост. Старший класс говел с осо­бенным благоговением, почти все давали какой-нибудь обет и строго исполняли его. Ни ссор, ни шалостей не было.

Если сгоряча у кого-нибудь срывалось обидное слово, то она шла просить прощения у обиженной, и та смиренно отвечала ей: "Бог тебя простит". В день исповеди все девочки ходили торжественные и задум­чивые.

-- Душки, кто помнит, не совершила ли я какого особого греха за это время? -- спрашивала маленькая Иванова.

-- Ты на масляной объелась блинами... -- отвечал ей из угла укоризненный голос Салоповой.

-- Правда, правда! -- Иванова хваталась за грудь и вытаскивала из-за выреза платья "памятку" -- длин­ную узкую бумажку, на которой отмечала все свои грехи.

Девочки вообще записывали перед исповедью все свои грехи на бумажку, чтобы не утаить чего-нибудь перед священником.

-- Салопова, должна я сказать батюшке, что я его лиловым козлом назвала, когда он пришел в новой рясе? -- спрашивала тихонько Евграфова.

-- Должна, непременно должна, плакать и каяться надо тебе за твое сквернословие.

-- Салопова, поди сюда, -- молила ее Бульдожка, -- у меня есть секретный грех.

Салопова шла с нею за черную доску.

-- Душка Салопова, только мне стыдно, ты никому, никому не говори!

-- Все равно, Прохорова, там, -- Салопова указала на потолок, -- все тайное станет явным! Лучше скажи теперь.

-- Салопова, мне очень стыдно, нагнись, я тебе скажу на ухо. -- Салопова нагнулась. -- Вот видишь ли, -- шептала Бульдожка, -- я видела во сне, что я иду по лестнице в одной юбке, нижней, и босиком, и встречаю Дютака, а он будто, вот как мой папа дома, в халате и туфлях, мне так стало стыдно, я от него, а он за мной, я от него...

-- А дальше что?

-- Дальше ничего, я проснулась вся в поту, и так мне стыдно стало, ужас!

-- У тебя все, Прохорова, шалости на уме. Вот мне всегда что-нибудь возвышенное снится, а ты -- в одной юбке перед учителем! Была на тебе кофта?

-- Не помню, Салопова, но, кажется, не было... Салопова всплеснула руками.

-- Без кофты перед мужчиной! Скажи непременно батюшке и положи сегодня вечером от себя двадцать поклонов...

Вообще, во время поста Салопова приобретала вес и значение, становилась авторитетом. Она знала все: какому святому молиться, от каких грехов отгонять козни дьявола и к какой категории принадлежит грех -- к легкой или тяжкой.

Когда наконец бедный отец Адриан, весь красный, усталый, вышел из церкви, оба кармана его рясы оттопыривались, потому что в них он нес грехи всего класса, написанные на длинных листках. Кроме устной исповеди, девочки еще и трогательно просили его взять "памятку".

На седьмой неделе Великого поста старший класс был занят "христосными мячиками", так назывались красивые шелковые шарики, которыми выпускные христосовались с "обожаемыми". Христосный мячик был типичной институтской игрушкой -- красив, дорог и совершенно бесполезен. После того как ребенок подержал его в руках или покатал по полу, мяч немедленно пачкался и терял свой нарядный вид.

Прежде всего для такого мячика нужно было достать гусиное горло, хорошо вычищенное, высушенное. Такое горло доставали через горничных, и оно стоило иногда до рубля, смотря по нетерпению и богатству девочки. В него насыпали горох, который потом звенел внутри мячика, и после обматывали сперва грубыми нитками, а затем мягкой бумагой. Когда мячик достигал желаемой величины и безукоризненно круглой формы, по его, так сказать, экватору и меридиану на равном расстоянии втыкались булавки, затем между ними натягивали плот­ный шемахинский шелк. Шелк натягивался по заду­манному рисунку; самый простой и быстрый составлял шахматные квадратики в два цвета, самый трудный -- золотисто-желтые звезды по темному фону. Маша Ко­ролева была всегда особенно завалена заказами христосных мячиков. Насупив брови, помогая себе языком, терпеливая и аккуратная девочка достигала высот ис­кусства.

Франк, всегда порывистая, тоже хваталась за ра­боту, воображение ее горело, она хотела изобразить летящую комету, хвост которой был из огненных искр. Работала она усердно. Фон у нее был -- ночное синее небо, для этого весь мяч был покрыт зелено­вато-синим шелком, а на нем местами выложены не­правильные серо-черные круги. "Дождь ливмя льет, несутся тучи!" -- мысленно декламировала себе де­вочка...

За ее спиной остановилась Бульдожка и выразила на своем лице такое удивление, что к ней примкнуло еще несколько любопытных.

-- Хорошо? -- спросила Франк, не оборачиваясь.

-- Н-н-недурно, н-н-ничего, -- заикаясь тянула Буль­дожка.

-- Да ты вглядись! Вот видишь это... -- она указала пальцем на комету.

-- Да нечего мне растолковывать, сама вижу, это лиса бежит. Только почему это у нее из хвоста кровь?.. Охотника-то ведь нет?

-- Лиса? Это лиса?! -- задыхаясь кричала Франк.

-- Да и деревья у тебя странные, -- вставила другая, -- круглые, серые, без стволов.

-- А трава синяя. Или это вода? -- спросила третья.

-- Это... это...-- Франк от злости не находила слов... -- это вы все дуры, где тут лиса?! Где деревья?! Это ночь в грозу и комета, несущаяся по небу! -- За ее спиной раздался дружный хохот. Подвернувшаяся Иванова вдруг выхватила из рук Франк мячик и побежала с ним по классу.

-- Глядите, глядите, метеор летит, комета! -- Франк погналась за Ивановой, но дорогу ей преградила высокая, неуклюжая, но чрезвычайно добрая и разумная Кадьян.

-- Оставьте, Франк, -- она всем говорила "вы", -- пусть их тешатся, ведь мячик действительно не вышел, я его видела. Помогите-ка мне лучше написать поздра­вительное письмо, мне надо такое... особенное... чтобы красиво вышло.

-- Сейчас, сейчас! -- Франк в эту минуту перехва­тила руку нечаянно подвернувшейся Ивановой и отняла от нее мячик. Взглянув на свою комету, она вдруг сама разразилась веселым, звонким хохотом.

-- Бульдожка, а ведь ты права, это совсем, совсем лисица... Кто хочет кругляш с горлом? Кто хочет?

-- Я, я, я, я! -- послышалось со всех сторон. Мячик полетел вверх, его кто-то подхватил и принялся раз­матывать шелк, не вдохновлявший новую искусницу.

***

Яйца девочки сами не красили, вообще всякая "пачкотня" была им строго запрещена, но они все-таки умудрялись достать чистых яиц, сваренных вкрутую, и Женя Терентьева, талантливо лепившая и рисовавшая, делала для своих друзей рельефные картинки. Рисунок из теста накладывался на яйцо, а затем разрисовывался красками.

В страстную субботу всем девочкам, имевшим род­ных, присылали из дома по целой корзине провизии. Тут всегда были кулич, пасха, яйца, фрукты, конфеты и т.д. Все делилось на группу, чтобы разговеться с друзьями, и из всего присланного делалась складчина.

Перед заутреней все снова просили друг у друга прощения, умиленные, кроткие, очень голодные, так как постились не в шутку, а по всем правилам. Все ждали с нетерпением благовеста к заутрени; празднич­ные платья, тонкие передники, пелерины и рукава, тщательно причесанные волосы придавали всем милый, нарядный вид. В пасхальную ночь старшим дозволялось не ложиться; вернувшись от вечернего чая, они сидели группами, расхаживали по коридору, и кто-нибудь бес­престанно бегал вниз по парадной лестнице и приносил известия о том, который час и пришел ли в церковь батюшка.

-- Душки, ведь это наша последняя Пасха в инсти­туте, -- сказала Пышка, подходя к группе, сидевшей у лампы на сдвинутых вокруг табуретах.

-- Что-то Лосева поделывает? -- вздохнула Вихорева, бывшая особенно дружна с нею.

-- Кто последний писал ей? -- спросила Екимова.

-- Очередная Салопова.

-- Салопова! Салопова! -- закричали из кружка.

-- Да она же не говорит, -- отвечала за нее Ива­нова, -- ведь она со страстного четверга ничего не ест и ни с кем не разговаривает.

-- А знаете ли, медамочки, может, она и в самом деле святая!

-- Ну да, святая! Отчего же она чудес не делает?

-- Тс, тс, что вы какой грех говорите! Вот нашли разговор для страстной субботы.

-- А у кого корзина для Грини?

-- У Екимовой! -- И десять голосов закричали сразу: -- Екимова! Екимова! -- другие бросились к ней, прося показать им корзину. А корзина была действительно чудом искусства: простая, лучинная, она была обтянута голубым и розовым коленкором; внутри лежала белая вышитая рубашечка, русская, с косым воротом, черные бархатные панталоны, расшитый шел­ками поясок, а затем пестрый, шелковый христосный мячик -- "писанка" работы Терентьевой -- и масса разных "штучек"; все это было сработано, пожертвовано "тетями", державшими свой обет, данный Лосевой. В первый день праздника все ждали своего приемного сына. Лосева, поддерживаемая всем классом письмами, советами, ласками, воспитывала своего брата и справ­лялась дома с хозяйством как настоящая мать семей­ства.

-- А знаете ли что, медамочки? Ведь мы встречаем славную Пасху. Иванова, запиши-ка в свою хронологию нынешний год; в нем была большая междоусобная война, выигранная рыжим полководцем, и один мирный договор двух враждующих партий.

-- Ты, Терентьева, верно, опять что-нибудь путаешь, я ничего подобного не знаю!

-- Да ты подумай, Иванова, подумай!

-- И думать не хочу, все это глупости! Да и нет никакой новой хронологии.

-- Да ты это о чем? -- пристали к Терентьевой другие.

-- Я говорю о победе Франк над вами в истории с Метлой и о примирении нашего класса с Нот.

-- А знаешь ли, Терентьева, -- Франк задумчиво посмотрела на запертую дверь комнаты классной дамы, -- я ужасно рада, что мы с ней примирились, доктор говорил нашим, которые были в лазарете, что она не долго проживет.

-- Да что ты, Франк! -- девочки приблизились к ней.

-- Верно. Он говорит, что у нее чахотка и что только полное спокойствие даст ей небольшое облег­чение, так и слава Богу, что теперь ее никто не дразнит и не изводит.

В это время дверь комнаты Нот открылась и она сама появилась в новом синем шелковом платье и белой кружевной наколке.

-- Rengez vous, rengez vous, mesdemoiselles -- Ю l'Иglise! Ю l'Иglise! (Стройтесь, стройтесь, мадемуазель,-- в церковь! в церковь!)

Первый удар колокола домашней институтской цер­кви послал эхо по всем коридорам и спальням. Девочки вскакивали с мест, взволнованные, но серьезные, спеш­но строились парами, и вскоре весь институт стоял в домовой церкви.

-- Я особенно, особенно люблю вот эту минуту, -- шептала Русалочка, прижимаясь к Франк, когда, обойдя весь средний коридор, "искавшие Христа" остановились на паперти перед церковными дверями, -- я верю в чудо, и всякий раз, когда услышу "Христос воскресе", мне так страшно и так радостно, точно вот-вот между нами явится воскресший Христос.

Франк тихонько пожала холодные, дрожащие паль­чики Русалочки. Когда хор грянул "Христос воскресе", они первые поцеловались, у впечатлительной, нервной Русалочки по щекам текли слезы.

-- Ах, душка, ах, душка, -- шептала она, -- когда я подумаю, что скоро выпуск и я снова увижу свой Кавказ, я готова плакать и смеяться. Господи, как хорошо!

Из церкви старшие, уже не соблюдая пар, здорова­ясь с встречными, христосуясь, бежали в столовую, там ожидал их чай, казенный кулич, пасха и яйца; каждая знала, что там, в дортуаре, начнется настоя­щее разговенье вкусными домашними припасами, но тем не менее голод брал свое, все ели и находили все вкусным.

-- М-r Минаев! Христос воскресе! -- И Надя Франк, подкараулив инспектора на парадной лестнице, присела перед ним, подавая христосный мячик.

Инспектор, одетый по случаю первого дня празд­ника в вицмундир, с комическим недоумением дер­жал в руках христосный мячик, не зная, что с ним делать.

-- Это ваша работа? Вы такая рукодельница? Пре­лестно!

Франк молчала, краснела и снова приседала, не имея сил признаться, что она выменяла у Пышки этот мячик на два апельсина и кусок сладкого пирога.

XII

Черчение карт. -- Последнее слово учителей. --

Первые туалеты. -- Публичный экзамен. --