Глава 58. Катрин подошла к скамье свидетелей

Катрин подошла к скамье свидетелей.

На ней был темно‑серый, почти черный, костюм и белая, целомудренно закрытая блузка – одежда, рекомендованная прокурором, в глазах присяжных это должно было создать образ серьезной женщины.

После долгих колебаний Пол Кубрик решил довериться своей интуиции и положиться на удачу – в прошлом это его никогда не подводило, – и продолжать в том же ключе.

Катрин, заметно волнуясь, принесла присягу. Джулия и Томас широко ей улыбались, чтобы приободрить.

Она заметила своих родителей, сидевших в первом ряду. Сначала ее внимание привлекла мать: всегда упрекавшая дочь в том, что та выбрала профессию комедиантки, она вновь появилась в суде в чересчур вызывающей шляпке! Но ведь она стремилась выглядеть получше… Потом Катрин встретилась взглядом с отцом. У него был жалкий вид, дочь до сих пор не сказала, что прощает его, – произойдет ли это когда‑нибудь?

Последние кошмарные дни Катрин провела словно в тумане, заново переживая моменты изнасилования, болезненно перемешанные со старыми воспоминаниями о том, как когда‑то отец бил ее головой о стенку, нещадно награждал ударами то кулаками, то ремнем. Искаженное лицо отца мелькало среди физиономий насильников, что усугубляло ее переживания.

Пол Кубрик тем временем подошел к ней. Он держался уверенно, стараясь ничем не выдавать сомнения, охватившие его с приближением допроса основного свидетеля. Тепло улыбнувшись Катрин, чтобы поддержать ее, он начал:

– Мадемуазель Шилд, узнаете ли вы присутствующих в этом зале троих мужчин, которым предъявлено обвинение? Это те, кто изнасиловал вас вечером пятнадцатого июля этого года?

– Да.

– Можете ли вы показать их суду?

Катрин обвиняющим жестом вытянула указательный палец в сторону Джозефа Харви, импозантного литературного критика, Гордона Степлтона, маленького лысого банкира, у которого на левой руке все еще была повязка, и, наконец, Губерта Росса, высокого чиновника, являвшегося правой рукой мэра города.

Трое мужчин инстинктивно выпрямились. Конечно, обвинение не было для них новостью. Но, несмотря на хрупкость молодой женщины – или, может, именно поэтому, – в этом жесте было что‑то волнующее, и присяжные не остались равнодушными к этому.

Несомненно, адвокат, доктор Шмидт, наказал своим клиентам оставаться невозмутимыми, насколько это возможно, но, если бы взгляды троих мужчин могли убить, Катрин наверняка упала бы на скамью замертво.

– Мадемуазель Шилд, видите ли вы в зале человека, в доме которого вечером пятнадцатого июля вы были изнасилованы?

– Да, – сказала она, указывая на Вика Джексона, глаза которого вспыхнули презрением.

– Можете ли вы рассказать суду о том, что случилось на вечеринке пятнадцатого июля этого года? – продолжил Пол Кубрик.

– Я сидела у стойки в баре «Гавана», когда ко мне подошла одна женщина, познакомилась со мной и пригласила в дом господина Джексона.

– Как звали эту женщину?

– Наташа.

– Вы знаете ее фамилию?

– Да. Наташа Фарадей.

– Речь идет о той самой Наташе Фарадей, которая должна была выступать в качестве основного свидетеля обвинения, но таинственным образом бесследно исчезла на следующий день после предварительного слушания?

– Протест, ваша честь, – возразил Шмидт.

– Доктор Кубрик, сформулируйте ваш вопрос иначе.

– Мадемуазель Шилд, когда последний раз вы видели Наташу Фарадей?

– Протест, ваша честь!

– Протест принят.

Прокурор казался расстроенным. Доктор Шмидт, защитник, имеющий заслуженно высокую репутацию, обычно терпеть не мог топтаться на месте, но теперь он не оставлял ему ни малейшей свободы действий! Что же до судьи Бернса, то он прежде не поощрял подобного упрямства. По крайней мере, утешением Кубрику могло послужить то, что он напомнил присяжным о странном исчезновении главного свидетеля обвинения, к которому, возможно, имела какое‑то отношение защита. Впрочем, он заметил, что двое присяжных сделали пометки. Заметили ли они это загадочное и выгодное защите совпадение?

Нужно было продолжать допрос, избрав новую стратегическую линию. Ни адвокат защиты, ни судья не позволят ему пойти дальше в прежнем направлении.

– Мадемуазель, в котором часу вы пришли на вечеринку?

– К одиннадцати часам вечера.

– Можете ли вы описать дом, где проходило мероприятие?

– Да, это очень красивый дом, каменный, с крышей из черной черепицы, на берегу моря.

– Узнаете ли вы этот дом на фотографии? – спросил Пол Кубрик, подходя к Катрин.

– Да, – ответила она, с ужасом попятившись, так как снимок явно воскресил дурные воспоминания.

– Сколько там было приглашенных?

– Я бы сказала, человек шестьдесят.

– Сколько женщин и сколько мужчин?

– Мне кажется, поровну.

– Каков, на ваш взгляд, был средний возраст мужчин?

– Протест, ваша честь! – выкрикнул Шмидт.

– Протест отклонен. Вы можете отвечать на вопрос, мадемуазель, – вмешался судья.

– Одни старики, – спонтанно вырвалось у Катрин.

В зале раздались смешки.

– Нельзя ли поточнее? – спросил Пол Кубрик.

– Они были того же возраста, что и обвиняемые. Пятьдесят‑пятьдесят пять лет.

– А женщины, как вам кажется, они были того же возраста, что и мужчины?

– Нет.

– Они были моложе?

– Да.

– Намного моложе?

– Да.

– По вашему мнению, подчеркиваю, по‑вашему, каков был средний возраст женщин?

– От двадцати до тридцати лет.

– Можете ли вы описать этих женщин?

– Они все были ярко накрашены и сексуально одеты.

– Протест, ваша честь. Мадемуазель Шилд не является ни модельером, ни костюмером, вследствие чего не может судить о приглашенных.

– Доктор Шмидт, я склонен положиться на личные впечатления мадемуазель Шилд, как женщина она до некоторой степени разбирается в том, что касается женской манеры одеваться.

Лица обвиняемых явно помрачнели. Даже весьма краткое описание вечеринки создавало удручающее впечатление: мужчины весьма зрелого возраста и молоденькие женщины, которые, по всей видимости, не являлись их супругами, а были скорее проститутками, нанятыми для развлечения гостей… Что подумают их законные жены, а также друзья, коллеги?

– Когда было совершено нападение, о котором мы говорим?

– Вначале я выпила немного шампанского с Наташей. Затем доктор Джексон подошел к нам, он попросил Наташу присоединиться к гостю, который хотел ее видеть. Тогда он положил свою руку мне на… бедро.

– На ягодицу?

– Да.

– Как вы отреагировали?

– Я странно себя чувствовала, как будто меня чем‑то опоили… Я ведь выпила совсем немного. Я спросила, что он делает. Он ответил: «Щупаю товар для моих дружков».

– А потом?

– Он принялся смеяться. Потом сказал: «Ты очень красивая, жаль, что ты спятила». Я оттолкнула его руку. А он засмеялся. Он положил другую руку мне на грудь. Но успел убрать ее прежде, чем я его оттолкнула, сказав: «Я ошибся на твой счет. Ты меня даже не…»

Она не осмелилась продолжить. Девушка покраснела от стыда и склонила голову.

– Я знаю, что для вас это тяжело, Катрин, но что именно он вам сказал?

– Он мне сказал: «Ты меня даже не заводишь. Нужно будет порекомендовать тебя одному моему другу, пластическому хирургу».

– Что он сделал после этого?

– Схватил меня за запястье и потащил в другой конец гостиной.

– Вы пытались сопротивляться?

– Да, но он сильно сжал мою руку. Я сказала ему: «Вы делаете мне больно…» Но он лишь хмыкнул – видимо, думал о чем‑то другом. Мне кажется, он был пьян. Он мимоходом приветствовал своих друзей и обнимал женщин. Одна даже повисла у него на шее, у нее не было…

– Не было чего?

– На ней было платье с глубоким вырезом.

– Открытое?

– Да, бретельки ее платья были спущены, так что был виден бюстгальтер. Она сказала ему, что хочет личной консультации. А он ответил, что вернется через минуту, и ткнулся носом между ее грудей, она обхватила его голову, запустила руку в волосы и сказала: «Через тридцать секунд, мой зайчонок». Потом он толкнул дверь и завел меня в другую гостиную, поменьше.

– Доктор Джексон остался с вами в этой комнате?

– Нет, он сказал людям, которые были там, что я тот самый сюрприз, который он им обещал. Затем он толкнул меня к ним и закрыл за собой дверь. Он очень сильно меня толкнул. Я потеряла равновесие, к тому же чувствовала себя совсем скверно. У меня закружилась голова, и я упала на пол. Вокруг все засмеялись. Я поднялась.

– Сколько человек было в комнате?

– Двое.

– Мужчин или женщин?

– Мужчин.

– Вы можете их опознать?

– Да, – сказала Катрин. Сначала она указала на банкира, а потом на чиновника. – Но господин Росс был одет иначе, не так, как сегодня.

– Можете уточнить?

– Да. На нем было красное платье!

По залу прокатился гул удивления, смешанного с недоверием.

– На нем было красное платье? Можете ли вы описать это платье более детально?

– Да. Это было довольно шикарное платье до колен и с открытой спиной. – Она сделала небольшую паузу, словно для того, чтобы перевести дыхание, и добавила: – На нем еще был парик.

– Парик?

– Да, белый парик. Сначала я решила, что это женщина, но, приблизившись, увидела, что это мужчина.

– Как вы это обнаружили?

– Под макияжем проступала щетина.

В зале раздались смешки. Губерт Росс, серый кардинал Нью‑Йорка, накрашенный, в женском платье и белом парике!

Все повернулись в сторону высокого чиновника, пытаясь зондировать его взглядом, чтобы уловить реакцию, которая бы выдала его чувства. Но он хранил непроницаемое спокойствие. Значило ли это, что показания Катрин – абсолютная ложь, или же он был наделен исключительным самообладанием? Присутствующие были явно озадачены.

По настоятельным призывам судьи Бернса в зале установилась относительная тишина.

Пол Кубрик снова обрел уверенность. Наконец у него возникло ощущение, что обвинению удалось отыграть несколько позиций.

– Что произошло потом, Катрин?

– Мужчина в красном платье, которого звали Губерт Росс, приблизился ко мне. Он улыбался. Я сказала ему, что он наводит на меня страх и что я хочу вернуться в большую гостиную. Он начал хохотать. Произнес: «Боимся жирной Красной Шапочки? Тетушка Лулу не сделает тебе больно, вот увидишь!» А потом он меня поцеловал. Я ощутила его колючую щетину, его слюну… Он широко открыл рот… Он целовал меня в губы, целовал щеки, шею. Я его оттолкнула, крикнула, сказала, чтобы он меня не трогал, но он смеялся. А потом…

Катрин прервала рассказ, словно подойдя к ключевому месту своего повествования. Зал следил за ее рассказом затаив дыхание.

– А потом? – спросил прокурор.

– Он дал мне пощечину.

– Наотмашь?

– Да. Я упала. Мне было очень больно. Я подумала, что он сломал мне челюсть! Я поднялась и попыталась убежать, но он меня поймал. Он казался очень рассерженным. А другой, коротышка, смеялся. Он сидел на большом рояле.

– Продолжайте.

– Мужчина в красном платье силой потащил меня к роялю. И он сказал своему дружку: «Ты первый. Она дикая, эта маленькая шлюшка, но так даже интереснее…» Коротышка, он…

– «Коротышка?» – прервал Пол. – Вы имеете в виду господина Степлтона?

– Да, это был он, – ответила девушка, указывая на того пальцем. – Тот, что с повязкой.

Сначала банкир сделал рефлекторное движение, пытаясь закрыть раненую руку другой, но тут же одернул себя – этот жест мог быть воспринят как признание вины.

– Тогда, на вечеринке, он тоже был с повязкой?

– Нет. Это я его ранила.

– Мы забегаем вперед, Катрин, мне бы хотелось, чтобы вы изложили все по порядку.

– Хорошо. Потом…

Тут она замолчала. То, что она собиралась поведать, было мучительно. Было видно, что она собирается с силами.

– Степлтон встал, подошел ко мне, взял меня за ляжки и немного потанцевал. Я ему сказала: «Убери руки прочь, жалкая мразь!»

Банкир на самом деле был довольно низкого роста, но с его репутацией и известностью никто никогда бы не осмелился разговаривать с ним в подобном тоне, а тем более называть его так. В зале раздался едва сдерживаемый смех. Прокурор выдержал паузу, желая дать Катрин успокоиться, откровенность истицы позабавила и его, а затем продолжил, закусив губу:

– Мадемуазель Шилд, что произошло дальше?

– Ему не понравилось то, что я сказала, и он ответил: «Послушай, шлюхам полагается быть повежливее!» Я сказала, что не шлюха, что хочу, чтобы меня оставили в покое, хочу вернуться домой. Он перевел взгляд на своего переодетого друга и обратился к нему: «Да за кого она себя принимает, эта продажная тварь?» А тот ему ответил: «Это игра. Она изображает святую невинность, чтобы возбудить нас, понимаешь?» Поначалу он смеялся, а потом одним рывком спустил верх моего платья. На мне не было бюстгальтера, я принялась кричать. Тогда банкир сильно ударил меня по лицу. Я думала, он собирается меня избить. Я совсем обезумела. Он повалил меня на пол, попросил второго опустить крышку рояля и положил меня на инструмент. Коротышка снял с меня платье. Я сопротивлялась, но его дружок удерживал меня. Когда я пыталась вырваться, они оба били меня. Они все время смеялись и были возбуждены. Они сказали обо мне: «Она любит побои, мелкая шавка. Может, она мазохистка? Вик и правда преподнес славный сюрприз». В этот момент я почувствовала руку между своих ног, один из них стянул с меня трусики. Потом коротышка залез на скамеечку для рояля и…

– Я знаю, что это трудно, Катрин, но необходимо довести все до конца. Что он сделал потом?

Смахнув слезы, навернувшиеся на глаза, она собралась с силами и попыталась переступить через свое отвращение.

– Он спустил брюки и… изнасиловал меня, – закончила девушка.

В зале установилась такая тишина, что можно было услышать летящую муху. Все смотрели на побледневшего Степлтона, который, несомненно, должен был почувствовать напряжение этой тишины. На его лысом черепе выступили капельки пота.

– Продолжайте, Катрин, – сказал прокурор.

– Так как я сопротивлялась и кричала, чтобы он прекратил, мужчина, переодетый в женщину, удерживал меня на рояле, зажимая мне рот рукой. Они словно обезумели, смеялись, а коротышка все повторял: «Скажи, что тебе это нравится, маленькая негодяйка, скажи, что нравится!»

Измученная невыносимым испытанием, Катрин, не выдержав публичной исповеди, остановилась и разрыдалась. Эмоции в зале накалились до предела. Отец Катрин бросал убийственные взгляды в сторону Степлтона. Попадись этот мерзавец ему в руки всего на несколько секунд, он бы отомстил за честь дочери, во всяком случае заставил бы его сожалеть всю оставшуюся жизнь о том, что он совершил.

Мать Катрин достала из сумочки носовой платок и вытирала слезы. Ее одолевал жгучий стыд. Путаясь, она размышляла о своей вине. Возможно, ничего бы этого не произошло, если бы она поддерживала Катрин в ее профессиональных начинаниях, если бы она ее лучше понимала, больше любила!

Прожив всю жизнь в нищете, она никогда не питала теплых чувств к банкирам, с которыми часто вздорила, и рассказ Катрин лишь усилил ее ненависть к состоятельным мужчинам.

Как пыльный вихрь, эта ненависть разлетелась по всему залу. Этот лысый мерзавец – лицемер, монстр, который под прикрытием власти и денег скрывал свои постыдные наклонности!

Что же до присяжных, то они делали пометки и, казалось, разделяли всеобщее негодование.

Бледный как полотно, адвокат защиты подсчитывал размер ущерба. Доктор Шмидт предвидел, что показания Катрин могут оказаться разрушительными, но эффект намного превзошел его ожидания. На контрдопросе ему придется запустить целый фейерверк, разбив в пух и прах свидетельство молодой женщины, чтобы избежать последствий.

Судья Бернс некоторое время терпел неизбежные перешептывания в зале, затем несколькими ударами молотка восстановил тишину. Рыдания Катрин не затухали, и он наконец спросил:

– Мадемуазель Шилд, не хотите ли передохнуть несколько минут?

Катрин, подняв голову, попросила носовой платок, стенографистка суда спешно передала его. Девушка высморкалась, вытерла глаза и сказала:

– Я готова продолжить.

– Я знаю, как это мучительно, Катрин, вспоминать здесь, в суде, этот ужас, но не могли бы вы рассказать, что произошло дальше? – попросил ее прокурор.

– Ну вот, я почувствовала, что он… – Она глубоко вздохнула и, преодолев отвращение, храбро продолжила: –…Что он во мне, мне было больно, я умоляла его прекратить, сопротивлялась, но он не останавливался.

– Если я правильно понимаю, Катрин, он вполне отдавал себе отчет в том, что вы вовсе не согласны?

– Разумеется, в этом не может быть никаких сомнений.

– Значит, ни он, ни мужчина, переодетый в женщину, не могли подумать, что вы проститутка, которая разыгрывает сопротивление?

– Протест, ваша честь! Обвинение не доказало, что приглашенные женщины были проститутками!

– Протест принят.

– Хорошо, – согласился Кубрик, – тогда, Катрин, просто скажите мне: как вы считаете, могло ли ваше поведение дать мужчинам, находившимся с вами в комнате, повод думать, что вы согласны с происходящим?

– Абсолютно нет! Особенно в тот момент, когда я начала оскорблять коротышку. Я сказала ему, что он ничтожество, карлик. А он мне ответил: «Ты заткнешься, маленькая шлюшка! У меня есть деньги, я крупный банкир, а ты всего лишь потаскуха, которой платят за обладание ее телом!» И он закрыл мне рот рукой, чтобы я не могла говорить. У него был большой перстень со львом наверху. И я подумала, что, если мне не удастся как‑нибудь выпутаться, он заставит меня его проглотить.

В зале многие присутствующие повернулись к Степлтону, чтобы посмотреть, есть ли у него кольцо, о котором идет речь. Перстня не оказалось. Однако с близкого расстояния можно было бы разглядеть на безымянном пальце левой руки полоску более светлой кожи, след от кольца, вероятно снятого перед процессом. Трудно сказать, было ли это отпечатком перстня, описанного Катрин, или случайным совпадением.

– Тогда, – продолжила девушка, – я укусила его за руку.

– За какую руку, Катрин?

– За левую.

Банкир снова нервным движением дотронулся до перевязанной руки. Все присутствующие заметили эту повязку, теперь она воспринималась скорее как компрометирующая деталь.

Банкир, который, как и остальные обвиненные, до сих пор придерживался предписания адвоката молчать, встал с налившимся кровью лицом и вспотевшим лбом. Его колотило.

– Это маленькая лгунья, все это ложь! Я расскажу вам, откуда взялась эта рана, – сказал он, показывая на перевязанную руку.

– Обвиняемый Степлтон, прошу вас сесть на место и замолчать, – вмешался судья Бернс.

Адвокат Шмидт тоже обернулся, рассерженный этим инцидентом, он был явно обеспокоен тем, что его клиент может еще что‑то добавить. Считая, что бесполезно вызывать для свидетельских показаний всех четверых обвиняемых, он сделал жест, повелевавший банкиру сесть.

– Нет, я не замолчу, – сказал тот, – с меня хватит этого маскарада!

– Господин Степлтон, прошу вас немедленно сесть, иначе я обвиню вас в неуважении к суду, – пригрозил судья.

– Возможно, присутствующие здесь знают, что мой сын – эпилептик, ваша честь. К тому же я почетный президент государственного фонда помощи эпилептикам Нью‑Йорка. Недавно, – продолжил банкир, – у него был приступ, я пытался вытащить ему язык, и он меня укусил.

Этот до сих пор казавшийся невозмутимо‑холодным и бесстрастным человек весь покраснел. Внезапно он всхлипнул, словно переполненный чувствами. Потом он поднял голову, и все смогли увидеть по необычному блеску его зрачков, что он в самом деле плачет.

Его жена встала и, уткнувшись в розовый носовой платок, чтобы заглушить конвульсивные всхлипывания, покинула зал, опираясь на руку потрясенной сестры. Это выглядело несколько театрально и все же вряд ли могло быть заранее спланировано. И снова в зале пронесся ветерок перешептываний. Одной фразой банкир реабилитировал себя перед публикой и присяжными.

Судья вновь вмешался:

– Присяжные заседатели, я прошу вас никоим образом не принимать во внимание сказанное Степлтоном. Господин Степлтон будет иметь возможность высказаться, если его вызовут в качестве свидетеля. А пока его слова не имеют никакого веса. Что же касается вас, доктор Шмидт, то прошу впредь лучше контролировать своих клиентов, иначе я буду вынужден прибегнуть к строгому наказанию. Я ясно выразился?

– Я понимаю, ваша честь. Но обвинения, выдвинутые против моего клиента, носят настолько шокирующий характер, что подобная эмоциональная реакция вполне нормальна.

– Не в зале суда, – перебил его судья Бернс. Затем он повернулся к Катрин и спросил: – Мадемуазель Шилд, вы готовы продолжить давать показания?

– О да, – ответила Катрин.

– Катрин, – сказал прокурор, – последнее, что вы нам сообщили, это то, что укусили господина Степлтона за левую руку. Как он отреагировал?

– Ну, он вскрикнул и убрал руку, он отпрянул назад и… оставил меня.

– Вы хотите сказать, что с того момента он больше в вас не входил?

– Да. Но он был рассержен, нанес мне несколько жестоких пощечин – я думала, что он снесет мне голову. Мое лицо болело, а во рту я чувствовала вкус крови. Я поняла, что началось кровотечение. Я крикнула: «Вы меня убьете, прекратите, прекратите, умоляю вас!» У меня уже не осталось сил, я плакала, ощущая слабость. Но он был очень зол. Он мне сказал: «Ты заплатишь за то, что сделала, грязная тварь!» Он схватил меня за волосы и с помощью своего дружка перевернул на живот, и тогда я подумала, что умру. Я почувствовала сильную боль, будто что‑то разорвалось, словно что‑то с силой вдавилось в меня. И я поняла, что он вошел в меня… вошел в меня… сзади.

После небольшой паузы, пока Катрин приходила в себя, сморкаясь в платок, прокурор продолжил:

– Вы хотите сказать, что вас принудили к анальному сексу?

Какой стыд, что она должна признаваться в том, что перенесла подобное оскорбление!

– Да.

Она склонила голову. Казалось, силы ее покинули. В зале царила мертвая тишина.

– Катрин, – сказал прокурор, помолчав, – вы можете рассказать суду о том, что было дальше?

– Я почти лишилась сознания и уже не сопротивлялась. Тогда, не знаю, как это получилось, банкир остановился, и я почувствовала, как он выходит из меня. Он громко вскрикнул… я почувствовала на своих ягодицах теплую жидкость и поняла, что он только что кончил. Он засмеялся. Его друг тоже хохотал. Он сказал: «Мой дядя уже закончил». А коротышка ответил: «Посмотрим, сможет ли моя тетушка Лулу продержаться дольше». И они оба смеялись как ненормальные. Они перестали мной интересоваться. Мужчина в платье и парике больше меня не удерживал. Тогда я решила, что это мой шанс убежать. Я перевернулась на рояле, хотела встать, но мужчина в красном платье заметил это и занес руку, чтобы дать мне пощечину, но я тоже подняла руку, чтобы его ударить. Он наклонился, чтобы избежать моего удара, я задела его парик, и тот свалился с головы. Коротышка засмеялся и сказал: «Моя тетушка Лулу потеряла шевелюру!» Мужчина в красном платье ничего не ответил, он был явно недоволен, подобрал парик и снова его надел. Я хотела воспользоваться моментом и ускользнуть, но поняла, что в комнату только что зашел еще какой‑то мужчина, в темных очках. У него в одной руке была клетка и очень высокий бокал с шампанским в другой.

– Вы можете опознать этого мужчину?

– Да, это вон тот, – сказала Катрин, кивнув в сторону Джозефа Харви.

Вопреки рекомендациям своего адвоката тот настоял на том, чтобы оставить черные очки, даже если это станет причиной предвзятого отношения жюри.

– Вы разглядели то, что было в клетке?

– Нет, он ее прятал, чтобы я не смогла увидеть, что находится внутри.

– Что вы делали в этот момент?

– Ничего, я была напугана. В любом случае первые двое взяли меня за руки, снова уложили на рояль на живот. Я кричала, не зная, что они хотят со мной сделать. Я слышала, как они смеялись позади меня, они все одновременно дотрагивались до меня. Я услышала, как третий мужчина сказал: «Вы увидите, что я собираюсь сделать с ее маленькой розовой попкой». Тогда я обернулась и увидела, как он склоняется надо мной и берет за ягодицы. Затем он поднялся и сказал: «Держите ее как следует, она попытается сопротивляться. Приобщим ее к кое‑чему на самом деле новенькому, к такой маленькой мышке… Раздвиньте ей ягодицы». Тогда двое других…

Она замолчала, словно иссякла.

– Переведите дух, Катрин, я знаю, что это трудно.

– Двое других сделали то, что он сказал, а третий, тот, что был с клеткой, принялся, посмеиваясь, плевать мне между ягодиц. Он сказал остальным делать то же самое. И они все трое плевали мне между ягодиц. Можно было подумать, что это конкурс. Потом они прекратили. Я думала, что они закончили и отпустят меня, но вместо этого я почувствовала ужасное жжение между ягодицами. Это была такая дикая боль, что я лишилась чувств.

– Один из них вошел в вас?

– Нет, не думаю, но я не уверена. Как я сказала, я потеряла сознание.

– Вы помните еще что‑нибудь, Катрин?

– Нет, я очнулась уже в машине на пляже. Было утро, приехала полиция, «скорая помощь»…

– Спасибо, Катрин.

Она хотела было вернуться на свое место, но судья Бернс предупредил ее, что еще рано и что защита захочет, возможно, провести контрдопрос. Скривив губы в нервной улыбке, Катрин села, все же чувствовалось, что она довольна тем, что с дачей показаний прокурору наконец покончено. Это потребовало от нее значительных усилий. Прокурор заговорщически подмигнул ей.

Томас был поражен.

Рассказ Катрин изобиловал шокирующими подробностями по сравнению с теми отрывочными сведениями, которые он смог вытащить из нее после изнасилования. Решительно, эффект, обещанный создателями мнемониума, длился недолго. Эффективность препарата была лишь временной. По всей видимости, он никогда не выйдет из стадии экспериментальной разработки!

Более странно то, что мнемониум столь сильно повлиял на Томаса, даже в большей степени, чем предвидели фармацевты. Возможно, потому, что Гибсон принял двойную дозу?

Масса деталей того, что произошло в канун рокового вечера 15 июля, несмотря на все, всплыла в его сознании: заседание комитета по дисциплине, состоявшийся перед этим разговор в кабинете директора… С другой стороны, он совершенно ничего не помнил о своем любовном фиаско, – возможно, его мужская гордость заблокировала неприятные воспоминания! Но особенно его тревожило, преследуя ночами и омрачая часы бодрствования, то, что он так и не смог приподнять завесу над той ночью, разогнать густой туман. Это позволило бы ему наконец понять, не мог ли он изнасиловать Катрин; сомнения продолжали терзать его, несмотря на прибывающие доказательства против четверых обвиняемых.

Доктор Шмидт встал, бросил напоследок взгляд в свои записи и медленно направился к Катрин.

На его губах играла хищная, самоуверенная улыбка.