Абсолютный Моряк

По морям – по волнам

Андрей Емельянов-Хальген

Абсолютный Моряк

На берегу струились терпкие ароматы южных трав, и через волны этого запаха прорывалось стрекотание цикад и плеск волн соленых, морских. Нежный ветерок ласкал этот тихий южный город. Никто и никогда здесь не подставлял своих щек острому, как новая бритва, гиперборейскому ветру, и никогда среди тихих закоулков не гуляла бешеная метла метели.

Центр города был белым настолько, что даже светился во мраке мягкой южной ночи. Здесь дружили две стихии, и земля нежно принимала в свои объятия вдающуюся большой бухтой морскую воду. Не оставалась в долгу и вода, она нежно шептала суше о далеких океанах, и тихо гладила ее трепетными языками своих волн. Море тут походило на грозного бойца, улегшегося в постель-бухту вместе со своей женой–землей. Вся его боевая ярость, вся злость переводились здесь на язык смешанных с поцелуями шепотливых рассказов, плавно переходящих в сон.

Мирные дома, наполненные женщинами и младенцами, так же мирно соседствовали с грозными боевыми кораблями, оставившими свою смертоносность где-то за створом бухты. Городские домики квадратиками своих окошек перемигивались с огнями кораблей, и казалось, будто то увешанные орденами деды беседуют со своими внуками, наивно и шутливо рассказывая о кровавых боях своей молодости.

В самом центре города, закрывая своей железной тушей половину звезд южного неба, высился линкор «Новороссийск», флагман Черноморского флота. Жерла его орудий, способных смешать с землей и кровью не один десяток маленьких городов, были добродушно задраны к небу. Корабль весь светился огнями, и оттого казался особенно добрым в этом мире добра и спокойствия. Каждый из его огоньков бросал отблеск в прозрачную морскую воду. В ней он и порождал радостную пляску мельчайших живых существ, каждое из которых заявляло о своем бытие мгновенной, похожей на падающую звездочку, искоркой. И большие рыбы, и крохотные рыбешки ничуть не боялись пахнущего железом борта «корабля Армагеддона». Они весело кружились возле него, играли в догонялки, и даже задевали своими скользкими спинками серую краску.

В такой вечер я и ступил на палубу этого корабля, и принял его сразу в доброй ипостаси. И первым словом, которое я мысленно сказал линкору, было слово «друг». Оказавшись в его душном, пропитанном музыкой вентиляторов, нутре, я неожиданно столкнулся с оголенным по пояс матросом, на груди которого красовалась шикарная татуировка – линкор «Новороссийск» во всей своей красе. «Надо же, как можно полюбить свой корабль! А ведь он – человек степей, который, наверное, море впервые на службе увидел! Надо и мне в грязь лицом не упасть…», про себя восхитился я, отметив, что лицо матроса имеет ярко выраженные скуластые степные черты.

Я, курсант второго курса Военно-Морского Инженерного Училища, приступил к морской практике. Уже через час я заступил на вахту к самой душе корабля – его турбинам. Ведь без них тело корабля – тот же самый мертвец, лишенный жизненной силы и отданный на игрище ветрам и волнам.

- Механик – он самый моряк, - говорил мне мой начальник, капитан второго ранга Задорожный, когда мы с ним обходили турбинный отсек, - Пока по уши в масло не окунешься, корабля не узнаешь, его дух не почувствуешь! На гонор штурманов и артиллеристов поменьше обращай внимания, ведь они – только глаза и руки, а мы – самое сердце. Видывал я в жизни и слепых, и безруких, и все они пусть худо-бедно, но жили. А вот видел ли ты когда-нибудь, чтобы человек с выдранным сердцем жил? Я лично – нет!

Конечно, я соглашался с этим моряком, насквозь пропитанным машинным маслом и соляркой. Так думал и я уже тогда, когда в возрасте пяти лет огрызком карандаша выцарапал на обоях первый рисунок кораблика.

Задорожный достал листочек бумаги, и быстро начертил на нем схему котлов и турбин этого корабля, сталь которого я уже принял за свою вторую кожу.

- Изучай пока. А мне наверх подняться надо. Завтра будем механизмы проворачивать, все вживую увидишь. Через пару дней в море выйдем, уж там ты поймешь, что и к чему. Главный же мой совет – не бойся запачкаться, суй свой нос везде, где он, конечно, пролезет!

Командир ушел. Я принялся пристально разглядывать турбины, прикидывая в своей голове их жуткую мощь. Мозг рождал только ряды цифр, и я стал с нетерпением ждать выхода в море. Вот тогда эти цифровые колонки будто по волшебству обратятся в ревущую силу, толкающую морского исполина наперекор шипящим водяным горам, подбрасываемым к небу стихией!

Моя любовь к кораблю росла с каждым мгновением. Что-то внутри мне говорило, что наконец-то я обрел свой дом, в котором занял место в самом его сердце, и теперь я стал самим собой. Гадко было даже помыслить, что практика кончится, и мне предстоит вернуться в пропитанный дождями слякотный Ленинград, где я опять превращусь в послушного курсанта, сдающего зачеты и экзамены. А корабль останется здесь, на этом сказочном море, но уже без меня в своем сердце. Наверное, он уже почувствовал мою любовь, а, значит, и сам полюбил меня, и теперь будет тосковать. Единственное что я могу сделать – это закончить Училище на «отлично», чтобы, быть может, мое желание учли при распределении, и я снова обратился в частичку сердца «Новороссийска».

- Дождись! – тихонько сказал я, проведя рукой по приятно-холодной переборке, - Доживи!

Мне показалось, что корабль вздрогнул, да так, что я не удержался на ногах, и рухнул коленом на палубу. По ушам прошелся грозный металлический грохот. «Не может быть!», промелькнуло где-то в глубине мыслей.

Из переговорной трубки уже неслись острые, как гвозди, команды:

- Аварийная тревога! Задраить отсеки!

- Есть! – ответил я и принялся вместе с мичманом и двумя матросами задраивать люк.

- Опять учения, е… их мать, - ворчал мичман, - Б…, как моя вахта, так все у них тревоги!

Откуда-то издалека до нас донеслось жуткое шипение воды, и мичман застыл с открытым ртом. И я, очутившийся на корабле всего три часа назад, и он, проведший в его объятиях больше десятка лет, разом поняли, что что-то произошло. Но оба мы недоумевали, что же могло стрястись с кораблем в центре этого похожего на Рай города, вдали от воя штормов и грома морских боев?! Однозначно, что самое страшное из возможных здесь происшествий – маленький пожар на камбузе, если неопытный кок пролил на плиту постное масло.

- Наверное, х…ня какая-то, - будто отвечая моим мыслям, махнул рукой мичман.

«Как бы не было, а, выходит, в море уже не пойдем», с досадой подумал я, переживая, что уже не почувствую торжества над волнами своей силы, тысячекратно помноженной богатырскими турбинами.

- И не надейся, - сказал длинный и худощавый матрос другому, маленькому и толстому, и я принял его слова за ответ на мой беззвучный вопрос.

- А жаль. У нее такие сисечки, когда идет, так прямо пляшут вверх-вниз, вверх-вниз, - мечтательно проговорил толстый, и я понял, что беседовали они совсем о другом. Но веселее от этого мне не стало.

Мы застыли на месте, соображая, что же делать дальше. Новых команд не было, и мы подняли глаза кверху, не в силах узнать, что же происходит сейчас там, в стальных многокилометровых кишках корабля.

- Закурим, - пробормотал мичман и извлек огромную трубку.

Я вытащил пачку дрянных сигарет, которые начал курить недавно, да и то от случая к случаю. Матросы вооружили свои уста знаменитым «Беломором».

- Здесь же нельзя курить, - равнодушно сказал я, когда уже сделал первую затяжку.

- А что же делать, если там кому помудрить охота?! – так же равнодушно ответил мичман.

Когда табак догорел, мичман выбил свою трубку, и, запрокинув голову, проворчал кому-то наверх:

- Ну зае…ли уже со своей тревогой! Когда же отбой дадите!

Ответ превзошел его ожидание, ибо дал его отнюдь не человек, но само железо. Лютый, неистовый скрежет заполнил собой все пространство, вошел в наше нутро, пропитав его до мельчайших частичек, будто все они разом обратились в железо. Все вокруг заходило ходуном, загрохотало, как если бы мы оказались внутри барабана на большом концерте. Внезапно верх и низ поменялись местами, тут же погас и свет. Лишь две красные лампочки аварийного освещения сиротливо мигали где-то вдалеке, не в силах справиться с этим густым, как смола, мраком. Вода выла где-то уже совсем рядом, за переборкой, которая выгнулась в нашу строну, как вздутая консервная банка. Я не удержался на ногах и рухнул во что-то теплое и жидкое. Достал спичку, зажег, и, вздрогнув, тут же загасил – прямо возле меня без признаков жизни лежал толстый матрос, голова которого превратилась в кровавое месиво. Вокруг него валялся заляпанный кровью и мозгом пудовый кусок железа, который, должно быть, и стал, помимо своей воли, его убийцей. Неподалеку валялась сорвавшаяся со своих креплений искореженная турбина, а, вернее, то, что от нее осталось. Куски металла мешались с кусками мяса и с пропитанными кровью клочками одежды.

Пересилив самого себя, я еще раз чиркнул спичкой, и трепетное облачко света выхватило отрубленную руку с намертво зажатой в ней огромной трубкой. Не оставалось сомнений, что это был погибший мичман.

- Есть кто живой! – крикнул я, вглядываясь в темноту.

Вместо ответа я услыхал множество железных стуков, доносящихся ко мне со всех сторон.

«Не один…» – единственное, что смог подумать я. Мне показалось, будто корабль обратил обитающих среди его железа людей в звенящие удары по металлу, и теперь им не осталось ничего, кроме как отзываться гулким эхом до самого Конца Времен…

Но мне он почему-то сохранил человеческий образ. Неужели корабль это сделал из любви ко мне? Зачем?! Ведь плоть уже скоро взвоет от голода, жажды и удушья, мешая душе сливаться с любящим кораблем!

Я лег на пахнущую кровью палубу, отодвинувшись подальше от телесных ошметков. В этот миг я посмотрел на себя будто со стороны, и тело показалось мне до того ничтожно-жалким, что я даже обрадовался, что его не видно в темноте.

«Делать что-нибудь бесполезно, да и что тут можно сделать? Разве что, раздраить переборку, чтоб быстрее захлебнуться в мутном потоке. Но это я всегда успею», думал я. Потом представил себе то, что, должно быть, происходит за бортом. Там, наверное, так же радостно, как и прежде, кружат стаи мелких рыбешек, рыбные «детские садики». Русалки, если они живут на дне бухты, равнодушно трогают борта огромной стальной могилы, терпеливо дожидаясь, когда последние пузырьки воздуха покинут ее нутро. Тогда будет можно ради любопытства пробраться в это творение человеческих рук, покрутить штурвал, который уже ничем не управляет, покружить среди таинственных, недоступных русалочьему пониманию, валов и шестерней.

И тут я поймал себя на мысли, что я совсем не боюсь смерти и не скорблю от своих несбывшихся мечтаний. Мне подумалось, что вопреки всякой логике, даже той, которую я освоил в училище, моя душа нащупала что-то иное, чем наша жизнь, и гибнущий корабль стал для нее мостом, уводящим в самую вечность.

- Теперь хрен с маслом меня в Ленинград отправите! – отчего-то радостно воскликнул я, и единственным, кто услышал мои слова, было стальное эхо, - Теперь я навсегда со своим кораблем останусь!

Воображение, которое в ту же секунду будто обратилось в самостоятельное существо, в некоего юркого зверька, наподобие мышки, стало рисовать картины будущности линкора. Я мысленно увидел, как корабль поднимают с морского дна (не было уже никаких сомнений, что он уже твердо лежит на донных камнях, но это ничуть не пугало). Потом мне представились отвратительные газовые резаки разделочного завода, превращающие красавец – корабль во что-то гадкое и бесформенное. А дальше?! Дальше – огнедышащие печи и переплавка металла в нечто кухонно – бытовое, в заляпанные жиром сковородки и дырявые поварешки, на которые неприятно смотреть даже в мыслях.

Но как же корабельный дух, тот самый, что недавно полюбил меня, и в который влюбился я? Неужели он безропотно покорится материи, и будет вместе с ней, приняв облик вязальных спиц, вечно крутить нити в варежки и шарфы?!

- Нет! – громко крикнул я, или только лишь подумал, что в лишенном ушей пространстве означало одно и то же.

И мне открылся мир волн и ветров, который - воплощение самого слова «свобода». К ней вечно идут, но ее никогда не находят, ведь мясные веревки тела прочно сдерживают душу в своих непролазных объятиях. И вот среди этой необозримой, вечной свободы всегда летают корабельные души, и к ним отныне добавится еще одна. А на ней, никому не заметный, буду восседать я, ее вечный седок, наконец-то обретший себе и настоящую любовь, и настоящий дом.

Глаза аварийных лампочек делались все более тусклыми. Наконец, они погасли окончательно, и мои глаза завязли во мраке. Картины, то и дело, всплывающие перед глазами, делались, напротив, все ярче и ярче. Наконец, я уже живо ощутил, как соленые брызги обдают мое невидимое лицо, и я, вместе с пятнышком света, которое в прошлой жизни было линкором «Новороссийск» несусь между верхними и нижними водами.

Но тут завыло проклятое тело. Оно ощутило разом и жажду и удушье. Раздувающиеся крылья жадного носа стремились вобрать в себя каждую молекулу исчезающего кислорода, а на зубах, как будто, скрипел сухой песок. Такой протест плоти стащил меня со сверкающей под солнцем водной глади, и отбросил назад, в мир мрака и удушья.

- Сгинь, сгинь скорее! – крикнул я своему мясу, но оно только яростнее вцепилось в душу, и я вспомнил собаку, которая укусила меня, когда мне было от роду только пять лет.

Наверху все также плескались волны. Они лениво перекатывались через небольшой железный островок, и ничего не напоминало о том, что еще пару часов назад островок этот был килем огромного корабля.

Неподалеку качались на волнах два спасательных корабля, прибывших к месту катастрофы тогда, когда спасти кого-либо стало уже невозможно. Их прожектора беспомощно лизали торчащий из воды киль. На набережной, очищенной от немногочисленных ночных зевак, стоял десяток офицеров и два бородатых адмирала. Они о чем-то спорили и размахивали руками. Чуть поодаль стояли трое гражданских, таких неприметных, что их даже забыли прогнать, или, напротив, признали за особенно ответственных товарищей, которым здесь – самое место.

Их было трое – мужчина, женщина и девушка лет двадцати пяти. Если бы эти люди встретились на улице приморского городка, то можно было бы принять их за безответственных курортников. Но их лица не несли в себе ничего, что было бы свойственно людям такого типа. Не было на них ни праздной усталости, ни напускной глупости, ни ленивого любопытства. И вообще казалось, будто эти люди выпилены из серого камня каким-то авангардным скульптором, который из своего «творческого эксперимента» решил напялить на трагические фигуры неподобающие им курортные одежды. На отце семейства, например, были белые брюки и смешная цветастая куртка, мать же красовалась в платье, раскрашенном в цвета радуги. Про дочь же тут и упоминать не стоит, как говорится, молодость, она и есть молодость.

То было семейство Орловых. Всего несколько часов назад они выбрались из парилки купе поезда, идущего по южным краям, и повернули свои лица к ветру, пахнущему водорослями и соленой рыбой. Прямо с вокзала семейство направилось на поиски квартиры в частном секторе, но какая-то сила сбила их с выбранного пути, и завернула их сюда, на главную набережную города. Отец и мать хотели краем глаза взглянуть на корабль, на котором проходил морскую практику их сын-курсант, которого они уже не видели два года, а потом отправиться дальше, чтобы обустроить свое отпускное житье-бытье.

Все произошло прямо на их глазах. Корабль, похожий на выросшего в тысячу крат стального мамонта, сперва покачнулся, а потом беспомощно повалился на борт, как великан, у которого отрубили ноги. Раздался оглушительный плеск, сотни моряков, видневшихся в ночи черными точками, посыпались за борт. И тут произошло нечто совсем уж невероятное. Многотонные, похожие на многократно увеличенные шахматные ладьи, орудийные башни легко заскользили по палубе, будто были отлиты из масла. На своем пути они незаметно для себя самих давили десятки хрупких человеческих тел, оставляя за собой сплошной кровавый след. Наконец, башни рухнули в покрасневшие воды, и, следом за ними, воды коснулась и верхняя палуба линкора. Корабль с бешеной скоростью погружался в воду, будто почуял в ее глубине что-то очень родное, без чего оставаться на ее глади он уже не мог. Наконец, стальная туша почти целиком скрылась в пучине, оставив на память о себе лишь крохотный островок своего киля.

Ни одного крика не вырвалось из уст Орловых. Ужас был так велик, что, вместо того, чтобы загнать души этих людей в пятки, просто на время вышиб их из застывших тел.

- Быть может, он выбрался… - шептали слипшиеся губы отца семейства, но его шепот, как будто, не выходил наружу, но тек вовнутрь.

Страх толкнул мысли Орловых в глубину памяти, и каждое мгновение прожитых лет он отливал в свинцовую дробину раскаяния.

Семья Орловых спокойно жила в большом городе. Жизнь шла как по нотам старой, доброй классической мелодии – сперва свадьба, потом рождение ребенка, то есть дочки. Николай Федорович, отец семейства, был таким же обычным и ничем не примечательным человечком, как его жена, Ольга Евгеньевна. С утра они, как и положено, исчезали на работах, которые отбывали до самого звонка. Ольга Евгеньевна, ясное дело, работала на настоящей женской работе – воспитательницей в детском садике, а Николай Федорович был каким-то ученым, думающим о чем-то смутном и так ничего и не открывшим. После возвращались в трясину своего быта, показывать который посторонним так же неприлично, как ходить перед ними голым. Дочку Марину, когда пришло время, разумеется, отдали сначала в детский садик, а потом – в школу.

Как и у всех людей, у Николая Федоровича были свои мелкие странности, которых не замечал даже он сам. Например, он жутко не любил фотографироваться, и делал это только при крайней нужде, на паспорта и прочие казенные бумаженции. Еще он никогда не смотрел на себя в зеркало, а когда проходил мимо огромного зеркала, что стояло у них в прихожей, то закрывал глаза.

Когда отец семейства оказывался дома, то разваливался в кресле, и ждал домочадцев, которые придут к нему с разными вопросами. На их вопросы он отвечал медленно, с удовольствием, и всегда делал многозначные паузы, будто самого главное он все равно не мог поведать, просто потому, что оно превышало тот предел, который могли осмыслить жена и дочка. С такой многозначительностью он мог говорить и про устройство Вселенной, и про покупку нового платья для дочки.

Закончив разговоры, Николай Федорович прикрывал глаза и тихонько дремал, отправляясь в свои потайные глубины. К такой дреме жена и дочка относились почтительно, стараясь лишний раз не беспокоить отдыхающего отца семейства, и аккуратно обходили его зеленое кресло.

Со своими друзьями Николай Федорович всегда встречался за пределами дома, и поэтому кроме него самого мужчин в доме никогда не бывало. Если же ожидался приход, скажем, мастера по сборке мебели, папаша отправлял семью на прогулку и принимал мастера сам. Даже когда дочка попросила родителей завести кота, Николай Федорович принес домой кошку.

Но в один зимний вечер эта жизнь пошатнулась. Жена родила второго ребенка, и этот малыш оказался сыном. Только тут Николай Федорович ощутил, кем он был в семье все прошедшие годы – центром, вокруг которого плещется женское начало мира. Все прожитые годы он не видел самого себя, но на него напряженно смотрели все, кто его окружал, и такая жизнь казалась ему настолько же самодостаточной, насколько самодостаточно само для себя человеческое тело. Прощаясь с прежней жизнью, он ощутил, что прощается со своей ролью Солнца, вокруг которого вращаются многие планеты, обреченные самим своим рождением вечно смотреть на светило. Не сможет, к примеру, Венера, светить, как звезда, и сама она никогда с этим не поспорит, ибо такой уж она рождена.

Теперь же в его семье появлялся второй центр, зажигалось новое светило. Но разве могут жить на небе два Солнца?! «Наверное, могут, но только перед тем, как мир погибнет», сам для себя решил Николай Федорович.

Когда маленький ребеночек появился в доме, отец почувствовал, что он – нечто иное, чем когда-то была его новорожденная дочь. Он – загорающаяся звезда, будущий центр бытия, в котором Николаю Федоровичу уже не останется места.

О своих переживаниях Орлов, ясное дело, никому не сказал – еще, чего доброго, засмеют. Для себя он смог придумать только один выход из создавшейся ситуации – не замечать младенца, игнорируя его на каждом своем шагу. «Вырастет, там будет видно», сам для себя решил отец семейства.

Теперь, когда отец семейства приходил домой, он даже не заглядывал в комнату, где лежал завернутый в пеленки копошащийся младенец.

- Ты бы хоть для Андрюшки что купил, - ворчала жена, - Мне же из дому не выйти!

- Сама родила, сама с ним и возись! – грубо бросал он, - Ты же о втором ребенке мечтала, а мне и Мариночки хватит!

- Но мне же тяжело, совсем из сил выбилась…

- Из ума ты выбилась! Я же тебе говорил, что хватит нам и дочки, а ты свое твердила! Головой тогда лень было подумать, вот теперь и майся себе на здоровье!

После он шел к Марине и осыпал ее целым ворохом сладостей и игрушек. С каждым днем лавина всякого баловства, обрушивающегося на дочку, делалась все обильнее и обильнее. Заботясь о дочери, отец хотел прочно отгородить от себя сына, показать ему, что он в этом мире – лишний, и чем быстрее он его покинет, тем для всех будет лучше.

Но сын подрос, и стал бегать по всей квартире. Тогда Николай Федорович стал задерживаться на работе, иногда даже на ней ночевать, хотя ничего полезного там и не нарабатывал. В те же дни, когда папаша все-таки приходил домой, он покупал билеты в театр для себя и для дочки, и уходил с ней до самого позднего вечера.

Вскоре Марина ощутила свое превосходство над младшим братом. При каждом удобном случае она не ленилась его толкать, пинать, щипать или говорить ему что-нибудь обидное. Ольга Евгеньевна, устав от постоянной размолвки с мужем, согласилась, что ее сын – прирожденный дурачок и оболтус. Даже кошка и та стала на самого маленького хозяина только шипеть и рычать, хотя остальным членам семейства всегда позволяла себя гладить и даже тискать.

Так началось мое детство. Пока другая жизнь была мне неведома, я не сомневался, что родители и должны быть такими, как мои, и что старшая сестра, что бы она не совершала – всегда права. Но с годами я все сильнее и сильнее стал ощущать, что в доме, который приучен называть своим я – совсем чужой, что жизнь родителей и сестры течет в каком-то другом мире, которому я очень сильно мешаю.

- Уходи, не мешай! – было единственной фразой, которую я слышал, едва выходил из комнаты, и я тут же отправлялся обратно.

Даже рисунки бежевых обоев, которые отдаленно напоминали глаза, смотрели на меня укоризненно. Иногда казалось, будто в этот дом и в эту семью я попал по ошибке. Ведь очень часто в нашем почтовом ящике оказывались письма, направленные к совсем другим людям, но заброшенные к нам рукой нерадивого почтальона. Маринка такие письма всегда распечатывала и с интересом читала, при этом посмеиваясь и строя разнообразные гримасы. Но когда к ней подходил я, она всегда прикрывалась руками и говорила о том, что читать чужие письма – неприлично.

Совсем маленьким я гулял под присмотром Маринки. Она обычно встречала своих подруг по двору, и они весело играли во что-нибудь девчоночье, например – пеленали кукол в грязные носовые платки. Мне же оставалось только ходить по двору кругами и пинать сапожками серую рябь луж или кучи грязного снега. На одной из таких прогулок я тихонько ушел из двора, и сестра этого не заметила. Шаг за шагом я перешел в другой двор и принялся рассматривать многочисленные окна соседнего дома. Сколько же людей живет за ними! Темные людские фигуры то и дело вырастали в вечернем свете загоравшихся ламп. И каждое из этих окошек – свой мир, в котором живут разные люди. Что если мне было предназначено оказаться за одним из этих окошек, а я возьми, да и попади туда, куда попал в действительности!

От таких мыслей мне стало отчаянно грустно. В глазах защипало, и две слезинки оросили перепачканные в луже носики ботинок. Я зашел в чужую парадную. Со всех сторон на меня смотрели глазки дверей чужих квартир. Что если постучаться в одну из них, и сказать, что я – ваш, и должен жить у вас, но какой-то почтальон ошибся, и я попал не туда?!

Но потом я еще раз посмотрел на эти чужие двери и подумал, что все они хоть и другие, но все-таки сильно похожи на нашу. Значит, и миры, живущие за ними, мало чем отличаются от того, в котором обитаю я.

«Надо узнать о том, что еще есть в мире», подумал я и посмотрел на свои короткие ножки. Нет, на таких далеко не пройдешь! Значит, надо учиться читать, чтобы тайком прочитать письма, над которыми так весело смеется Маринка…

Я вернулся в свой двор. Сестра продолжала щебетать с подругами, и даже не оглядывалась в сторону той части дворика, где оставила меня. Но подруги стали по одной расходиться, откликаясь на зов высовывающихся в окна родителей. Наконец, остались лишь Маринка, да я.

- Я замерзла, так что, пошли! – скомандовала сестрица, и мы зашагали домой.

- Молодец, доченька! – первое, что сказал отец, когда мы пришли, - Помнишь, ты хотела для своих куколок игрушечный домик? Так вот, сегодня я его нашел и купил!

Отец поцеловал дочку в щеку и протянул ей расписной домик.

- Этот домик продавался простым, деревянным. Но я сам взял кисточку, краски, и специально его раскрасил, чтобы тебе приятное сделать, - слышал я слова папаши, когда уходил в комнату.

Я же принялся играть со своей единственной игрушкой, которую сам нашел во дворе – грузовиком, лишенным одного из колес. В моих фантазиях этот грузовик, настигнутый снежным бураном и безнадежно сломавшийся, все-таки продолжал ехать в осажденный врагами город, чтобы привезти в него драгоценный груз.

Но играть скоро надоело, тем более, что на столике я увидел забытую сестрой азбуку. Так я и начал учиться читать, благо, что не жадная до знаний сестрица брала в руки азбуку только под присмотром родителей.

Потом, когда я худо-бедно освоил буквы, стал брать с полок книги. Их никто не читал, родителям было не до них, а сестренка – не умела. Поэтому исчезновения толстых томов с полок никто не замечал. Я же старательно прочитывал книжки, хотя во многих из них почти ничего не понимал. Некоторые из книг я буквально вдавливал в себя страницу за страницей, хоть и морщился от груд непонимания. Таким способом мне даже удалось «вбить» в себя «Общий курс сопротивления материалов». Только много лет спустя я с удивлением узнал, что эта наука на самом деле – чертовски сложная, доступная пониманию лишь немногих.

Перебираясь от книги к книге, я и нашел эту книжку в черной обложке, которая именовалась «Рассказы о боевых кораблях». С первой страницы она схватила мое воображение, как я сам хватал свой сломанный автомобиль. Я тут же увидел реальность настолько непохожую на ту, в которой обитал я, что у меня даже захватило дух. Бескрайние водные пространства, шум ветров и волн, и корабли, много кораблей. Грозные и страшные снаружи, эти покорители морей, должно быть, столь же добрые в своем нутре. Ведь люди, сокрытые под корабельной сталью – это частица самого корабля, которая для него никак не может стать чужой…

И с того мгновения я решил быстрее расти, чтобы оставить, наконец, этот дом, где я всегда буду лишним. Если я – камешек, забившийся в ботинок моих родителей, то единственный для меня выход – быстрее из этого ботинка выбраться и укатиться как можно дальше, чтоб меня не было и видно…

Когда сын заявил о своем желании идти в Морское училище, его отец и мать очень обрадовались.

- Наконец-то ты за ум взялся! – радостно воскликнул папаша и впервые за свою жизнь поцеловал отпрыска в ухо, - Молодец!

Сам он в это время, разумеется, думал кое-что другое: «Ну вот, наконец-то мы дожили до того, что ты из нашей жизни слиняешь! Теперь опять хорошо будет, заживем по-прежнему. Правда, потерянных лет не вернешь, ну да ладно, лучше поздно, чем никогда. Как говорится, скатертью дорога! Послужишь, по морям проболтаешься, а там, глядишь, и квартиру от государства где-нибудь получишь. Семьей обзаведешься, которая тебе, когда в море уходить будешь, платочками на прощание помашет. А мы уж заживем, как когда-то давно, еще до тебя. Вот все и разрешилось, распутала судьбинушка наши дороженьки».

- Молодец! – вторила мать, почувствовавшая в уходе сына некий волшебный клей, который моментально заклеит трещину, давно пронзившую их семью.

- Умница! – кричала сестра, которая решила, что теперь-то и наступил подходящий момент для обсуждения ее предстоящего замужества. Ее беда была в том, что жених – бесквартирный, а поселиться в родовом доме Орловых они смогут лишь после того, как из него съедет брат.

Так Орлов-сын и оказался в Военно-Морском Инженерном Училище. Домой он отправил пару писем, где писал, как весело ему учиться, и как он легко постигает даже те науки, при одном упоминании о которых поднимают дыбом волосы его сокурсники. Правда, дома эти письма не читали, а, аккуратно свернув, отправляли их прямиком в поганое ведро. Раз сын ушел в свою жизнь, то пусть и живет в ней, как знает, и нечего ему лишний раз заявлять о своем присутствии там, откуда он ушел.

А у самих Орловых жизнь, вопреки их же прогнозам, вовсе не склеилась, а, наоборот, грозила лопнуть окончательно. Николай Федорович в своих «видах на будущее» совсем забыл о том, что Мариночка – уже не маленькая златокудрая девчушка, а, что называется, девица на выданье. Теперь уже дочку нельзя было задобрить ни шоколадкой, ни куколкой, ни билетом в театр на интересный спектакль. Ей хотелось привести в дом своего избранника, и Орлов-отец с ужасом думал, что ему, расставшемуся пусть и с нелюбимым, но все-таки родным сыном, теперь придется терпеть под одной крышей совсем чужого зятя. Самым же отвратительным было то, что и жена встала на сторону дочери. «Девочка заслужила право на счастье, так что же мы будем его ломать? Подумаешь, какой-то комнатки ему жалко!», каждый вечер приговаривала она.

Наконец, скрепя сердце, Николай Федорович пошел на болезненный, как рана лица, компромисс, и согласился на размен родовой квартиры. Из-за того, что ему предстоит навсегда покинуть родной дом, в котором жили еще его деды, Николай Федорович сильно расстроился, и за несколько месяцев безобразно растолстел и облысел.

Правда, жизнь сжалилась над Орловым, и его дочь сама рассталась со своим избранником. Но отца семейства такой поворот дел смог обрадовать лишь незначительно. Теперь град упреков и обвинений ежевечерне обрушивался на бедного Николая Федоровича, и дома его именовали не иначе, как «разрушитель счастья дочери». Маринка не уставала повторять, что не будь у нее такого отца, как Николай Федорович, ее жизнь была бы счастлива, как майская береза.

Через полгода Мариночка все-таки нашла нового жениха, на счастье Николая Федоровича – обеспеченного квартирой. Отец семейства так обрадовался, что предложил жене и дочке в последний раз втроем съездить на юг. Город выбрали случайно, случайностью оказалось и то, что именно в том городе стоял корабль, на котором их сын проходил морскую практику. Ну а то, что корабль рухнул на воду, накрыв своим стальным телом жизнь их сына, было, уж ясное дело, случайностью невероятной.

Так и смотрели Орловы на безжизненный стальной островок, через который то и дело перекатывались равнодушные зеленые волны. Каждый из них сейчас обратился в сгусток собственной вины, и лучи мыслей, прорывавшиеся из этих сгустков, беспомощно ударялись об холодную сталь, и отлетали обратно.

Орлов-отец умудрился поговорить с несколькими морскими чинами и узнать, что его сын сейчас, по всей видимости, заперт там, внутри стального островка, среди могильного мрака и железных пик поломанных механизмов. Услышанному он ничуть не удивился, слова морского чина ни в чем не разошлись с его собственными предчувствиями, и Николай Федорович был готов выдирать волосы из своей головы, да только выдирать было нечего.

Орловы чувствовали, как их помыслы безуспешно прорываются к прежде нелюбимому сыну, но он сам ставит на их пути непролазную преграду, и, вместе с корабельной сталью, отталкивает их назад.

«Они сейчас заодно… Мертвый корабль и еще живой наш Андрюшка», с грустью думал Орлов-отец, не переставая смотреть на то, что осталось от недавно великого морского гиганта. Николай Федорович пытался вспомнить хотя бы одну молитву, из тех, что еще в своем детстве слышал от бабушки, но ни одна не приходила на ум, хотя казалось, что еще немного – и он обязательно вспомнит.

Прошло уже больше суток, а семья Орловых все так же неотрывно смотрела на киль некогда грозного корабля. В их душах творилось невероятное. Им казалось, будто резкий ветер подул на безжизненные угли давно потухшего костра. И они, вроде бы совсем холодные, ни с того ни с сего ожили. Разродились веселыми огненными язычками.

- Мы тебя любим… Любим… - приговаривала Ольга Евгеньевна, и из ее глаз лился неиссякаемый поток слез.

- Любим… - вторил ей Николай Федорович.

- Любим… - тихо отзывалась Марина.

Они уже не помнили самих себя, обратившись в три неподвижные фигуры на берегу моря. Когда они закрывали глаза, то продолжали видеть все тот же металлический островок среди тихих вод бухты. Людей они уже видеть перестали, ибо их суетливые копошения стали слишком быстры для устремленных в вечность глаз Орловых. Киль «Новороссийска» стал казаться им одновременно очень тяжелой точкой и замком, который висит на воротах того, что языки обывателей именуют вечностью.

На киль линкора тем временем высадилось несколько спасателей, вооруженных газовыми резаками. Последняя попытка освободить хоть кого-то из плена тьмы и старого железа, попытка по большому счету бесполезная. Струи огня вгрызлись в железо, выкусывая из него шматы похожей на огненное варево расплавленной стали. Наконец, огненные струи уперлись в темноту балластной цистерны, что находилась в двойном днище корабля. Опять посыпались искры, перед пламенем стал отступать следующий слой железа.

Внезапно прямо под струей газового резака откуда-то из глубины высунулась рука, появилась, и сразу исчезла. Мичман-спасатель не удержался на скользком островке, и вместе с газовым баллоном рухнул в воду. Пламя горелки, проваливающейся в морскую глубину, еще какое-то время светило из пучины круглым огненным пятнышком. Спасатель, весь мокрый, вскарабкался на киль, и, выпросив у товарищей сухую папироску, принялся нервно курить.

Наконец, было проделано отверстие и туда, где у живого корабля располагался турбинный отсек. Оттуда извлекли безмятежно спящего курсанта Андрея Орлова, на лице которого отчего-то сияла блаженная улыбка. Когда его разбудили, он лишь молча уставился на Солнце, будто ничего с ним и не произошло.

Отец, мать и сестра встретили его с такой радостью, которая лежит уже выше всяких эмоций, и потому не может быть выражена на их скудном языке. Просто все четверо обнялись и, подняв глаза вверх, долго и неотрывно смотрели на Солнце.

Линкор «Новороссийск» унес с собой более шестисот молодых жизней. Через отверстия, проделанные в днище корабля, удалось спасти всего семерых моряков. Позднее линкор был поднят и отбуксирован на базу разделки судов Инкерман, где превратился в груды искромсанного металла. Дальнейшая судьба его останков никому не известна.