Глава 31. Жизель пришлось сделать срочную операцию, она на­зывается лапароскопия

Жизель пришлось сделать срочную операцию, она на­зывается лапароскопия. У нее эндометриоз, из-за кото­рого получилось так, что маточная ткань у нее разрослась повсюду, где ее не должно быть, – в животе, на яичниках. Поэтому ей было так больно во время месячных.

После операции Жизель привезли в палату, и я сидела рядом с ней и смотрела, как она дышит. Из-за этого меня потянуло в сон. И я тоже немного поспала. Я проснулась, потому что услышала, что в комнате еще кто-то есть. Это оказался врач. Молодой парень, ненамного старше Жизель. Он посмотрел на ее карту, хотя палату освещал только свет из коридора. Я хотела, чтобы он ушел; навер­няка в больнице лежал кто-нибудь с сердечным присту­пом, которому врач был нужнее. Я скрестила руки на гру­ди и стояла над Жизель, зевая, а она спала мертвецким сном.

– Швы совсем маленькие. Вот здесь небольшой, – он ткнул себя в живот в районе пупка, – и еще три по­ниже. У нее еще молодая кожа. Шрамов практически не останется.

Он улыбнулся.

Я кивнула и стала вертеть в руке какую-то трубку, рас­путывая ее и думая о маленьких, аккуратных швах у нее на животе и что когда-нибудь она спокойно, без стыда, смо­жет надеть купальник. У меня не хватило духу сказать ему, что моя сестра ходит на пляж полностью одетая. Но я знала, что, если бы Жизель не спала, она бы оценила его работу, его умелые бледные руки и мазь, которой он по­советовал бы ей смалывать шрам, чтобы ускорить зажив­ление.

– Спокойной ночи, – сказал он. – Если она очнется и ей что-нибудь понадобится, позовите медсестру.

Я улыбнулась ему, и он вышел из полутемной комнаты в ярко освещенный коридор. Мне казалось, что Жизель дышит с трудом. Я закрыла дверь, включила маленький ночник и подняла ее халат, чтобы осмотреть злой розовый шрамик, которым так гордился врач. Глядя на ребра Жизель, на ее торчащие бедренные кости, трудно было испытывать надежду. Она дышала так, как будто не надеялась. Ее вес даже при том, что чистый, белый питательный си­роп насыщал ее оболочку, внушал что угодно, только не надежду, и все-таки что-то в этой крохотной, почти бес­шовной линии сказало мне о надежде. Я запомнила ее кривой след на коже Жизель, глядя, как она ворочается во сне.

Может быть, ей снилось лето, ее любимое время года, которое не проходит мимо нее, и она получает шанс и бросается в воду, ее белая кожа сверкает над мелкой рябью в бликах света, ее тело изгибается одним легким тройным движением: руки касаются неба, камней, а по­том поднимают ее на поверхность воды.

Мы с Агнес ждем в кофейне, которая стоит напротив психбольницы. Мама опаздывает. Мы сегодня поведем Агнес навестить Жизель. В «Гэлакси донатс» стабиль­ный приток бездомных и сумасшедших, которые входят и выхолят и требуют странные вещи, которые не прода­ются в пончиковой забегаловке, например сандвичи с ростбифом, а корейская девушка за прилавком кричит:

– Чито?! Сливки?

Маленькая девочка сидит на полу поодаль от наших табуреток Время от времени она встает и обвивает ногами металлический шест моей табуретки. Агнес бормо­чет про то, что в пончиках яд, и бордовое варенье выдав­ливается ей на щеку.

Я рассказываю Агнес о Жизель, об операции. Я го­ворю ей, что несколько дней с ней буду сидеть я, пока у мамы слишком много пациентов. Еще я говорю Агнес, что если она еще раз попробует проделать эту штуку с проглатыванием сигареты, которую она пыталась про­делать с Жизель, то она еще дурнее, чем все дума­ют, потому что я знаю метод Хаймлиха. Я ударяю по прилавку, как каратистка, чтобы показать Агнес свои воинственные склонности, чтобы она даже и не думала шутить со мной. Она выпучивает глаза, и выражение ее лица я по ошибке принимаю за ярость, смешанную с уважением. Когда Агнес доедает последний кусок пон­чика и пытается стереть с лица сахарную пудру, девоч­ка отцепляется от моей табуретки и тянет меня за брю­чину.

– Мисс, – говорит она, такая вежливая-превежливая.

–Что?

– Смотрите. – Она показывает в окно на большое, расползшееся, серое здание больницы на той стороне улицы. – Там живут сумасшедшие.

Я киваю, надеясь, что Агнес не слышала – она слиш­ком поглощена своим новым занятием: пытается зажечь сигарету.

– Вы знаете кого-нибудь, кто там живет? – спраши­вает девочка меня, а пепел Агнес слетает на пол.

Вместо того чтобы ехать в больницу с мамой и Агнес, я иду на площадку, чтобы покидать мяч с Клайвом. Это стало нашим ритуалом: я бросаю мяч, а он курит. Мы особенно ни о чем не разговариваем; школьный год за­кончился; единственное, о чем я могу сейчас говорить, это Жизель. И от этого мне грустно, а оттого, что мне грустно. Клайву тоже становится грустно, поэтому мы стараемся разговаривать о чем-нибудь другом.

Потом мы пойдем в высокую траву за школой, где желтые листья уже пахнут костром, и будем хватать друг друга за летние футболки. Когда целуешься в такую теплую погоду, такое впечатление, что сидишь во рту.

Клайв хватает отскочивший мяч и пытается забросить с лета. Он недолго ведет мяч, а потом предлагает мне по­курить.

– Ну, разве что чуть-чуть.

– Я тут подумал...

– Ага.

Я знаю все его идеи. Например, доехать автостопом до моего коттеджа, целый день голышом играть на бараба­нах, ничего не есть, кроме дыни, и разговаривать о Ганди. Или починить старый мотоцикл и натренировать меня на марафонскую дистанцию.

Он пытается забросить мяч из-под корзины, прома­хивается, потом излагает мне свою идею и кидает мяч в мою сторону.

– Мы с твоей сестрой покурим травку. Я забрасываю трехочковый мяч.

– Вот видишь, попала, это значит, мысль правиль­ная, все равно как если бы звезда упала.

Уверенность обкуренного человека поистине изум­ляет.

– Никакая это не звезда, тупица. Ничего мы не бу­дем с ней курить.

– А я думаю, это было бы здорово... Она бы рассла­билась, захотела бы есть, по-моему, это то, что нужно при ее болезни.

– Конечно, Клайв, прекрасная мысль, но лучше сна­чала подождать, пока ее снимут с внутривенного пита­ния. Ладно?

Он ничего не говорит, только закрывает глаза, как будто совсем обкурился.

Я промахиваюсь и смотрю на него. Высовываю язык. Он подбегает ко мне и прижимается ко мне всем телом, потом прислоняет лоб к моей шее, его волосы падают мою футболку.

Я думаю о том, что с тех пор, как познакомилась с Клайвом, я ни разу не поранилась, не упала и не поса­дила ни одного синяка. Я поднимаю его, когда легкий летний ветер окутывает его волосами мое лицо, как буд­то Клайв – девушка, а я – парень.

Я жду до тех пор, пока не замечаю Сола, который пьет кофе в кафетерии. Я прячусь за стальными дверями. У не­го длинные и грязные волосы, отросла бородка. Я иду за ним до машины, смотрю, как он выливает три порции сливок в кофе, устанавливает бумажный стакан в держа­тель и заводит мотор. Он привык часами просиживать у ее кровати, ждать, смотреть, держать ее за руку. Он при­ходит к ней утром, до работы, около пяти часов, и сидит до без десяти девять. Он разговаривает с ней, как с коматозником, и, кстати сказать, это очень похоже на кому, потому, что она почти все время спит. Я не знаю, что он го­ворит, наверное, что любит ее, что она нужна ему, кто его знает. Она спит; похоже, ей дают какие-то лекарства. А может быть, просто устала. Врач сказал, что все по-разному реагируют на хирургическую операцию, что организм восстанавливается во сне. Еще он сказал, что раз Жизель такая худышка и потеряла столько крови, ей нужно больше времени на выздоровление, потому что у нее большая слабость и анемия.

Когда Сол уходит, я бегу по лестнице через ступеньку и влетаю в ее больничную палату. Я смотрю на ее кости.

У глаз видно форму ее черепа. С прошлого месяца Жизель потеряла почти четырнадцать килограммов. На прошлой неделе она перешла на новый уровень: три­дцать девять килограммов.

Я обхожу вокруг ее кровати, нюхаю букет, который принес Сол, ставлю ровно открытку с пушистыми белы­ми котятами, у которых над головами написано «По­правляйся быстрее!» золотыми печатными буквами, открытка подписана Агнес. Господи. Жизель, раз уж даже Агнес желает тебе здоровья, это значит, что ты се­рьезно влипла. Я разглядываю коробки с шоколадными конфетами, которые прислали ей знакомые, сосу кара­мельные, а кокосовые выбрасываю в ведро. Вы не пове­рите, какие бывают дураки: присылают больному анорексией шоколадные конфеты. Я просматриваю комна­ту, удостоверяясь, что все в порядке, потом сажусь на зеленый пластмассовый стульчик рядом с кроватью и трясу ее.

– Что?

Она протирает глаза.

– Ну и видок у тебя.

– Спасибо.

– Правда-правда.

– Что нового?

Она нюхает воздух и давится, высовывал язык, чтоб меня рассмешить, и ей всегда это удается.

– Слушай, у тебя покопались в кишках.

Она пытается сесть и морщится. Потом кладет руки на живот.

– Не трогай!

Я смахиваю ее руки со швов, и шум привлекает вни­мание медсестры, идущей по коридору. Она просовыва­ет голову в палату.

– У вас все в порядке?

– Да, спасибо. – Я улыбаюсь, потом опять смотрю на Жизель. – Я тебе говорю, это серьезно.

– Значит, острого больше нельзя?

– Это еще самая мелкая из твоих проблем. Слушай, врач говорит, что ты потеряла много крови. Тебе надо быть осторожной. Надо есть, Жизель, накапливать ка­кие-то резервы.

– Выходит, я еще не умираю? – Жизель улыбается.

– Откуда такие патологические мысли?

– Не знаю. Спроси у Томаса.

Она на минуту отворачивается, откашливается, по­том просит свой дневник.

– Он в ящике.

Я тянусь, чтобы открыть его, но потом даю ей мину­ту повозиться. Она слишком слаба, чтобы сесть в кро­вати, и выгибается, чтобы достать до ящика. Во мне есть что-то болезненное, из-за чего я ей не помогаю. Наконец это что-то ломается во мне, моя сестра лома­ется во мне, моя чертова сестра, она кажется такой ма­ленькой, как полумертвые больные СПИДом, которые, волоча ноги, спускаются по лестнице и дымят сигарета­ми. Леди и джентльмены, вот моя сестра. Я протягиваю ей дневник.

– Ты и учебники мои принесла?

Она вся загорелась, потому что мы принесли ее меди­цинские книги: схемы, графики, сведения, которые Жи­зель проглатывает страницу за страницей. Она завиду­ет, наверное, жалеет, что не могла прооперировать сама себя.

Она открывает дневник в середине, на чистой стра­нице, потом просит ручку. Я выхожу в коридор, прошу у медсестры розовую ручку, висящую у нее на шее на шнурке, и приношу ее Жизель. Она что-то исступлен­но записывает и останавливается.

– Врач сказал, что у тебя еще будут дети. Она резко поднимает на меня глаза:

– Чепуха. Ничего такого он не говорил.

– Ладно, ты права, не говорил.

Она смотрит в окно. От того, как падают на нее приглушенные лучи из-под облаков, мне хочется ее сфотог­рафировать. У Жизель осунулось лицо, но она по-пре­жнему красива. Неудивительно, что Сол сидит здесь по четыре часа, считая зеленые тени на се лице.

– У меня есть друг, – ни с того ни с сего говорю я, сама не понимая зачем.

Жизель зубасто улыбается и закрывает тетрадь.

– Ну-ка, ну-ка, расскажи мне про него.

Когда я возвращаюсь после обеда, Жизель спит, у окна ее палаты стоит Сол и разговариваете голубями на карнизе. Я тяну его за край незаправленной рубашки. Он осту­пается и хватает меня за локоть, чтобы удержаться.

– Эй, ты меня до смерти напугала, – шепчет он, у него красные и мокрые глаза.

Такое впечатление, что его лицо в белой пудре, а губы рубинового цвета и обветрены. Такое впечатление, что кто-то ему вмазал, но, видимо, он просто не спал.

– Как она сегодня? – спрашиваю я, наклоняясь над Жизель.

Он пожимает плечами и оглядывается на голубей.

– Не знаю.

Он шагает по комнате.

– А ты как поживаешь, Сол? Вообще.

– Паршиво, Холли. Ношу кофе, копии... солдатская работа, пара анонсов... ну и это, у меня есть это.

Если его нет здесь, значит, он на работе, или в маши­не, или у отца, делает обычные дела: курит, пьет, пишет заметки и всякую ерунду для газеты, думает о Жизель, беспокоится.

– А ты как? – тихо говорит он, не отводя красных глаз от Жизель, которая пытается повернуться в постели.

– Да нормально, пожалуй.

Он отходит от кровати; берет меня за руку, потом притягивает к себе и обнимает сзади. Крепко. Я чувствую затхлый запах табака, пота и снова сандалового дерева.

Он говорит мне наухо:

– Я помню, как в первый раз увидел, как ты играешь в баскетбол. Жизель привела меня на какую-то твою игру, у тебя рука болела.

– Я потянула руку, когда играла в волейбол.

– Да, и только что постриглась. У тебя волосы стояли дыбом, такие короткие. Ты постоянно вытирала нос и всю игру кричала на мяч. Ты хорошо бросала.

– Сорок очков выбила.

– Да, сорок очков. Она все время сидела рядом и кричала до посинения. Честное слово, она наставила мне синяков, потому что постоянно толкала меня в бок и приговаривала: «Это моя сестра, разве не классная?» Холли, ты была такая хорошенькая в зеленых шортах и желтой баскетбольной майке в сеточку. Я не знал тогда, кого больше любил, ее или тебя.

Он смеется.

– Сол, ты извращенец. Я отталкиваю его.

Я смотрю в его черные глаза и вижу отражение того, кем она когда-то была. Я вижу их неслучившееся завт­ра, блестящее серебром, призрак ее духа, отбрасываю­щий свет на тусклую больничную палату.

Я вижу открытые и просторные поля с белыми цве­тами, страны, в которые они могли поехать, вина, которые они могли пить, гранатовый сироп, проливший­ся изо рта, Сол вдувает дым ей в рот и говорит: «Ой, Жизель, ты самая красивая женщина во всем мире, милая, лучше тебя у меня никого нет. Каждую ночь в твоих руках я могу взрываться, как бензиновый пожар, и никому не будет дела, кроме тебя, и я не против, если мы сгорим вместе и не сегодня».

И в черных кругах вокруг его глаз я вижу и тяжелые времена, ее руки, взлетающие, чтобы погладить его по голове, вытекающую из нее кровь, ее лекарства, его пьянки, скандалы, ссоры, ее в больничной палате. Я вижу их вме­сте, они одеты, как жених и невеста, они скрипят зубами от смеха, идут вперед, как в замедленной съемке, а какой-то большой оркестр следует за ними и фальшиво играет. «Ты идешь?» – говорит он, протягивая ей руку, нарушая молчание парада.

Жизель стучит пальцем по простыне, как будто слы­шит все это. Хотя еще только середина утра, Сол уже весь вымотан. Его тело обмякает, и он еле плетется к тяже­лой зеленой двери.

– Давай я тебя подброшудо дому, если хочешь. Мне только нужно будет сначала заехать в редакцию, взять кое-что для заметки. – Он сжимает и разжимает зубы и проводит рукой по бумажному лбу Жизель. – А потом можно заехать за мороженым и привезти Жизель. Ку­пим ее любимое, клубничное.

Я сжимаю ее руку и целую ее.

– Останься сегодня со мной, Холли, мне не хочется быть одному. Что скажешь? – Он медленно улыбается, как будто от улыбки ему больно.

Я убираю прядь волос с его лба и глажу по голове. Он поворачивается и глядит на меня мертвым взглядом. Я убираю руку.

– Сол, тебе надо пытаться, ты... ты ужасно выгля­дишь.

Он ничего не говорит, но надевает новые, дорогие, солнечные очки, в которых он похож на рок-звезду с гла­зами насекомого. Я виновато иду за ним, оставляя поза­ди свадебный марш, покидая Жидель в ее глубоком сне, Я боюсь, что мы наделаем шума так близко от нее.