Часть первая 4 page. А Надя вдруг громко заговорила:

А Надя вдруг громко заговорила:

– Бедняга, я у него была недавно. Чувствуется все‑таки, что он неудачник и основательно надломлен. Знаете, как всегда в этих случаях все неправы, а он прав. Очень тяжелое впечатление. Со всех сторон на него нападки – и ученые и чиновники…

Что толкнуло ее на эти слова? Должно быть, то же самое, что привело раньше к ссоре с Валентиной Павловной. Надя говорила громко и неискренне и ждала, что ее вот‑вот перебьют и скажут что‑нибудь хорошее о Лопаткине, и тогда разрешатся все сомнения. И ребенок особенно часто постукивал у нее в животе.

Но никто не сказал ни слова. Даже наоборот, наступила тишина. Все слушали.

– Понимаете, меня удивило и даже заинтересовало это: живет этот наш Леонардо да Винчи у рабочего, отца девочки из седьмого "Б" Сьяновой. Не получает карточек на хлеб, похудел, курит и чертит с утра до ночи. Тысяча четыреста деталей, вы представьте себе! Двенадцать тысяч размеров! И главное – все впустую, потому что он не специалист.

Она неискренне засмеялась и опять почувствовала сильную тревогу. И на этот раз никто ее не перебил.

– Мне кажется, можно было бы все это сделать без этой трагической обстановки, – продолжала она. – Можно преподавать физику, не отказываться и от хлеба, и спокойно, главное – спокойно работать над…

Кто‑то больно наступил ей на ногу. Она осеклась и увидела красный лоб и искаженное стыдом и злобой лицо Валентины Павловны. У нее сразу же вспотели руки. Она оглянулась и почувствовала, что бледнеет: в дверях, спокойно выжидая, опустив глаза, стоял Лопаткин. Подождав еще немного и увидев, что Надя кончила свою длинную речь, он четкими шагами прошел к столу секретарши, по пути с улыбкой кивал знакомым учителям.

А Надя привалилась к спинке дивана и глубоко вздыхала, раз за разом, молча протягивая руку к Валентине Павловне. Ей становилось все хуже незнакомая теплота охватила верхнюю часть ее тела, и все громче и громче, наступая на нее, зашумели вокруг невидимые примуса.

– Товарищи, идите на урок! – сказал кто‑то над нею. – А вы, Валентина Павловна, врача позовите. Андрея Илларионовича.

Кто‑то занес ее ноги на диван. Кто‑то в белом халате спросил: «Здесь болит?» – и коснулся ее живота. «Болит», – ответила Надя. Тот же голос спросил: «А здесь болит?» – и чья‑то рука коснулась ее поясницы. «Ох, болит, болит! По очереди то тут, то там», – сказала Надя и заплакала со страха. «Дроздов машину выслал», – проговорил кто‑то. И через некоторое время Надю положили на носилки, накрыли мягким манто и понесли на улицу, а потом повезли в дроздовском «газике».

В больнице ее осторожно и как‑то незаметно переодели, внесли в коридор, тесно уставленный кроватями вдоль обеих стен. Высокий мужчина в белом халате и белой шапочке быстро прошел мимо нее, остановил женщину в халате, шепнул: «До сих пор не освободили? Сейчас же!» – «Полежит со всеми», громко сказала женщина. «Вы что, распоряжений не знаете?» – испуганно и резко зашептал мужчина, схватил ее за рукав и втащил в ближайшую палату.

Вскоре Надю по команде молодой медсестры подняли две санитарки, пронесли по коридору, и она почувствовала направленные на нее со всех сторон взгляды больных. Передняя санитарка ногой открыла дверь, и Надю внесли в палату и переложили на большую кровать, мягко скрипнувшую пружинами. Медсестра, громко командуя санитарками, поправила простыни. Это, надо думать, была старшая сестра. Она оглядела всю палату и ушла, напоследок сказав: «Вот звоночек, если что…» Все затихло. Надя повернула голову, увидела шелковую штору и окно, сквозь которое уже синели зимние сумерки. Дверь открылась, и вошли два врача – высокий мужчина и женщина. Щелкнул выключатель, вспыхнул яркий свет. Врачи вполголоса поговорили у дверей и с озабоченным видом подошли к Наде. Начался осмотр.

– Здесь болит? – громко спросил мужчина, как будто спрашивал глухую.

– Болит. И здесь и здесь, – ответила Надя.

– Ну, пока не будем трогать, – вполголоса сказал он своей спутнице. Можно дать препарат желтого тела. Лучше не внутримышечно, а в таблетках у нас есть? – И, так разговаривая, они медленно пошли к выходу.

– Скажите, это схватки? – спросила Надя со страхом.

– Слабые схватки, – ответил мужчина, – которые могут прекратиться…

– Если вы будете лежать спокойно, – добавила женщина.

Через час, когда совсем стемнело, Наде подали записку: «Надюша, не волнуйтесь, лежите спокойно. Завтра с утра мы вас навестим. Валя».

И широко открыв глаза, глядя в потолок и все время чувствуя глухие, то нарастающие, то совсем слабые боли, она задумалась. «Что же это со мной было? – думала она. – Почему это я вдруг заговорила какими‑то чужими словами? Чьи это были слова?» Надя тут же остановила себя: «Хоть себе лгать не надо! Все, что я говорила, – все это было постоянной точкой зрения Леонида». Да, она бессознательно попробовала проверить ее, эту точку зрения. «Почему же я так испугалась? Почему я чувствую себя виноватой перед Дмитрием Алексеевичем?»

Она нажала кнопку звонка, и через несколько секунд дверь палаты мягко открылась и вошла та же самая старшая сестра, туго перетянутая в поясе, молодая, с твердым взглядом начальницы.

– Будьте добры, – робея перед нею, попросила Надя. – Скажите, пожалуйста, во сколько завтра начнут пускать посетителей?

– С девяти утра. К вам можно и раньше.

Утром Надя проснулась оттого, что в палате что‑то тихо и настойчиво, шелестело, как мышь. Открыв глаза, Надя улыбнулась. Вчерашние боли утихли, и он время от времени постукивал в животе. Шелест в палате продолжался. Повернув голову, Надя увидела маленькую старушку санитарку, которая протирала пол тряпкой, намотанной на щетку. При этом санитарка успевала заглянуть под кровать, сунуть нос в тумбочку и даже для чего‑то открыла один за другим ящики красного столика в углу, низко наклонилась над ними.

Надя с интересом наблюдала за нею. Осмотрев все ящики стола, старушка оглянулась и встретилась глазами с Надей.

– Не бойся. Твоего ничего не трону. Тут одна гребешок свой спрашивает. Вот я и шукаю, где это он запропастился.

– А почему она спрашивает?

– Да их выносили в коридор – торопились! Для тебя палату очищали!

– Почему же это все для меня? – недоверчиво спросила Надя.

– Палата‑то не ихняя. Их тут до время держали. Пока кого из начальства подвезут.

– А почему палата не ихняя? – спросила Надя тише.

– Знать, распоряжение такое.

– А почему распоряжение?.. – машинально, совсем тихо спросила Надя.

– Почему да почему! А почем я знаю, почему? «Почему»!

Надя нерешительно нажала кнопку звонка. Потом взглянула на часы и сразу же опустила ноги с кровати. Было без двадцати девять. Сейчас к ней должны были прийти учителя, Валентина Павловна…

– Дайте мне халат скорее! – сказала Надя. Махнула рукой и быстро вышла в коридор – в коротенькой белой, больничной рубашке.

– Что это ты? Иди скорей назад! – услышала она за спиной испуганный шепот старухи.

– Никуда не пойду. Главного врача мне! – приказала она подбежавшей старшей сестре, и та опрометью побежала по коридору между двумя рядами кроватей.

Бледные лица поднимались одно за другим над этими кроватями. Надя стояла около своей палаты, и багровые пятна волнения все гуще выступали на ее лице, заливали лоб, переходили на шею. Она опять почувствовала приливающую к груди, к голове теплоту и, ослабев, села на ближайшую кровать.

– Ты что? – спросила ее бледная женщина с растрепанными волосами, поднимаясь на кровати. – Глупая, чего это ты выскочила?

Надя не ответила. В конце коридора показались две фигуры в белых халатах. Врачи спешили к ней, и первый – высокий мужчина – еще там, вдали, широко развел руками.

– Что же мне делать с вами, Надежда Сергеевна? Зачем? Ваш муж каждую минуту звонит, интересуется здоровьем. Что я ему скажу?

– Я хочу…

– Пойдемте скорей, ляжем в палату, и там я вас выслушаю.

Надя поманила его слабой рукой. Он наклонился, покраснев, подставил ухо.

– Я никуда не пойду… – Надя почувствовала себя очень плохо и закрыла глаза. Сразу зажужжали вокруг примуса. – Никуда не пойду… – шепнула она, – пока не переведете всех на место…

Врач, ничего не понимая, выпрямился.

– Это она хочет, чтобы энтих обратно перевели, – заговорила старушка санитарка. – Энтих, которых давеча вы…

– Ага! Понятно. – Главный врач внимательно посмотрел на Надю, подумал и сделал широкий, решительный знак рукой – из коридора в палату. И сейчас же старшая сестра вместе в двумя санитарками побежали в дальний конец коридора, подняли там кровать вместе с больной женщиной – и потащили в Надину палату.

– Сейчас все будет сделано, – ласково сказал Наде главный врач и поджал губы. – Это наша оплошность. Простите. Может быть, вы перейдете туда, пока мы…

– Вы даете мне слово, что всех?..

– Господи, какой может быть разговор?.. Пожалуйста, прошу вас.

Врачи подхватили ее под руки и осторожно привели в палату, к кровати. Надя легла. Женщина‑врач взяла ее руку и сразу же обернулась к старшей сестре.

– Принесите термометр. – Она посмотрела в глаза главному врачу. Тот ответил ей таким же пристальным взглядом и взял Надину руку.

– Боли есть?

– О‑ох… Есть… – чуть слышно шепнула Надя, не открывая глаз.

– Да, похоже, – сказал главный врач, посмотрел на женщину в белом халате и на цыпочках пошел к выходу. Он открыл вторую дверь палаты. Быстрее, быстрее несите! – донесся его резкий голос.

Санитарки внесли еще одну кровать. Надя лежала с закрытыми глазами и вдруг услышала голос старшей сестры:

– Лидка, подвинь‑ка первую кровать… Эти жены начальства хуже самих начальников. А теперь эту бери… Никогда не угадаешь, чего им…

Надя широко открыла глаза. И старшая сестра, перехватав ее взгляд, сразу же улыбнулась, наклонилась к ней.

– Ну что, милочка? Как себя чувствуем?..

Сжав губы, Надя отвернулась.

А в дверях уже стояли четыре или пять человек в белых халатах учителя. Впереди – Валентина Павловна. Она подошла к Наде, взяла ее за руку, села на край кровати. В глазах ее стояли слезы. Она ничего не говорила – только пожимала Наде руку.

– Миленькая, – наконец заговорила она. – Милая Надежда Сергеевна. Мы все вас любим! Вот и для вас испытания пришли, бедняжка. Ничего… Надюшенька моя. Теперь лежите, пожалуйста, не расстраивайте нас. Не бегайте в коридор… Вам привет от Дмитрия Алексеевича. Он сам просил передать привет и вот… письмо… Господи, мы вас так хорошо понимаем все.

Появился главный врач и попросил всех посетителей оставить палату в связи с тяжелым состоянием больной. Учителя, кивая и улыбаясь Наде, ушли, и Надя, подождав еще несколько минут, развернула письмо. Оно было короткое – тетрадная страница, исписанная крупными строчками.

"Дорогая Надежда Сергеевна, – писал Лопаткин. – Я хорошо понимаю ваше состояние и спешу Вас уверить – я ни в чем Вас не виню. Вы очень честны и прямы, и верите в людей. Поэтому Вы так быстро подчиняетесь авторитетам. Я ценю в тов. Дроздове незаурядный талант руководителя, хотя у нас, как это часто бывает, есть большие расхождения во взглядах на жизнь. Мне кажется, что и Вы не вполне разделяете его взгляды. Этим и вызвана вся история. Ваша душа, по‑моему, не признает компромиссов – начинает метаться. Это хорошо. Жму Вашу руку и прошу прощения за то, что я стал невольным виновником Ваших страданий.

Д.Лопаткин".

Надя перечитала это письмо несколько раз, а когда около дверей зашаркали шаги мужа, спрятала письмо под подушку.

Леонид Иванович был в белом, длинном – до полу – халате, должно быть, с плеч главного врача. Он остановился в дверях, и тут же Надя услышала женский голос:

– Товарищ Дроздов, состояние Надежды Сергеевны заставляет нас…

Леонид Иванович окинул палату быстрым взглядом, но Надю не заметил. Улыбнулся, подчиняясь медицине, и шагнул назад.

Через два дня утром он опять пришел – на этот раз в маленьком – женском халате. Увидел Надю, сел около нее, взял за руку и, шутливо хмурясь, сказал:

– Ты у меня молодец.

Слушала его Надя спокойно, иногда, закрывая глаза от подступающей боли, смотрела на его желтый, лысеющий лоб, на крепкие белые зубы, стараясь заглянуть в душу этого до сих пор непонятного ей человека. Но видела только умные, ласковые, немного насмешливые, черные глаза. «Что же ты не говоришь своего мнения? – думала она. – Что бы придумать? Что значит эта похвала: молодец?»

– Да‑а, – сказал, улыбаясь, Леонид Иванович. – Восстание. – И весело оглянулся по сторонам. Засмеялся, покачал головой. – Навела порядок! Теперь, смотри мне, чтоб выздоровела!

– Ты знаешь, – тихо и слабо заговорила Надя, – я до войны, еще девочкой, лежала в больнице. В Ленинграде… Там не было такого…

– А теперь полежишь в Музге, – ласково ответил он, как бы не уловив ее главную мысль. Помолчал, улыбаясь, подбирая какое‑то шутливое слово, и сказал: – Музга, как видишь, относится к тебе лучше!

Нет, он не собирался сегодня беспокоить ее серьезными разговорами. Он решил ее развлечь веселыми новостями.

– Ты знаешь, этого павиана и пьяницу Максютенко от меня забирают! В филиал Проектного института. Я думаю, я ломаю голову – для чего? А его как специалиста по чугунным трубам! Он, значит, авдиевскую машину проектировал, так его теперь и на другую берут. Пошел человек! Впрочем, без меня он быстро пропадет…

– Ты сказал, авдиевскую? – как бы нехотя спросила Надя. – Это ее забраковал приезжий твой, доктор наук? А другая – может, это Лопаткина машина? – И Надя подняла на него спокойные, серые глаза.

– Ты думаешь? Возможно… Они там все вместе с Шутиковым с ума посходили. О трубах только и говорят. Галицкий, правда, мне предсказывал, что авдиевская машина дальше опытного образца не пойдет. Может, там тоже почуяли, спохватились…

– Да… – сказала Надя, и Леонид Иванович опять не заметил особого звучания в ее голосе.

– Ты устала? – спросил он, и глаза его влажно потеплели.

– Нет. – Надя тоже улыбнулась. Но она думала о чем‑то постороннем.

– Смотри, не затевай больше ничего. Твое восстание имело, так сказать, лишь частный успех. Завтра, смотришь, привезут сюда мадам Ганичеву, и вся твоя подзащитная публика пойдет в коридор. Это не мною и не тобой учреждено. Это блага, которые на данном этапе распределяются в соответствии с количеством и качеством труда. Уравниловка – вещь вредная. Я вот, например, в больницах не лежу совсем. Должность не позволяет. На ногах болею. Мы если ложимся, то ужо не встаем. – Сказав это, Леонид Иванович важно закрыл глаза. Потом приоткрыл один лукавый глаз и засмеялся. – А т‑такой человек, как ты, когда болеет, на него приятно посмотреть. Он должен находиться в особых условиях. Ты ведь у меня особенная. Редкий цветок! А вот когда Ганичева ляжет… Эта баба их заставит побегать!

Так и не заметив ничего нового в голосе и в глазах своей жены, Леонид Иванович попрощался, опять окинул взором палату, ухмыльнулся и ушел. И Надя еще при нем сунула руку под подушку. Проводив его спокойным взглядом до дверей, она достала письмо Лопаткина. «…стал невольным виновником Ваших страданий…» – прочитала она и сразу увидела выпуклые ключицы, широкие, сухие кулаки этого человека, так хорошо скрывающего свои неудачи. Его тусклые, словно больные, волосы, его втянутые щеки и под бровями впадины глаз, наполненные мужественной, прощающей теплотой.

Через две недели она выписалась из больницы. Леонид Иванович узнал об этом по телефону. С работы он пришел, как всегда, поздно и очень удивился, не найдя жены в спальне.

– Она спит у себя, в той комнате, – сказала ему Шура. – Я им раскладушку постелила. Хотела перинку покласть, так не дала. Говорит, доктор не велел.

В апреле Надя родила мальчика. Это событие как бы сдвинуло и повернуло по‑новому ее характер. Она словно забыла обо всех своих знакомых, встречала и Валентину и мужа одинаково рассеянным, почти чужим взглядом. Зато в своей комнате – вымытой, проветренной, белой от разложенных везде простыней и пеленок – она была другой, но опять‑таки не прежней. В наброшенном кое‑как халате, непричесанная, она сияла затаенным материнским счастьем. Часами ходила, сидела и опять ходила около спящего ребенка. Пеленала его и при этом целовала и смазывала вазелиновым маслом розовые складки на его тельце, требовала кипятку, чтобы приготовить свежий раствор борной кислоты, – вместо того, который был приготовлен два часа назад. Прочитав в книге, что волосы могут служить убежищем для инфекции, Надя тут же потребовала ножницы. Без сожаления, напевая перед зеркалом, она сама кое‑как обрезала свои длинные волосы, а то, что осталось, забрала под белую косынку. И все – с сиянием, со счастливым румянцем.

Леонид Иванович заказал на механическом заводе комбината коляску для сына. Коляска был сделана в три дня – маленький, обтекаемый экипаж, сверкающий никелем и голубой эмалью, – и доставлена в комнату Нади. Двадцатого мая «сама» Дроздова, как говорили о ней в поселке, вывезла коляску на улицу и двинулась по сырой, но уже плотной дорожке на прогулку. Коляска легко катилась перед нею, Надя иногда чуть‑чуть подталкивала ее, не отрывая взгляда от полупрозрачного целлулоидного козырька, за которым ей мерещилось личико спящего ребенка.

Надя выкатила коляску на перекресток, затем свернула на длинную и широкую Восточную улицу, похожую больше на ковыльный пустырь, пересеченный столбами и застроенный по краям саманными домиками. Потихоньку двигаясь этой бесконечной улицей, с жадностью дыша холодным весенним воздухом, она узнавала весенние запахи – то запах огородной земли, то запах прелых досок. Пригретая весенним солнцем, Надя как бы заснула с открытыми глазами. Потом она очнулась и увидела, что с той стороны, через улицу, к ней идет улыбающаяся Валентина Павловна. Неумело обхватив, она прижимала к себе рулон ватмана. Этот рулон привлек внимание Нади. О чем‑то напомнил, что‑то пробудил, и, приветствуя свою подругу, Надя почувствовала, что в ней зреет удивительная, но верная догадка.

– Дайте скорей посмотреть! – Валентина Павловна бросила на руки Наде тяжелый рулон и наклонилась к коляске. – Ах, господи, какое чудо! зашептала она. – Как же мы хорошо спим! И какая же мы кукла! Какие у нас красные щеки!

– Куда же мы идем? – спросила Надя, шутливо подделываясь под ее тон.

– Да чепуха, тут в одно место, – Валентина Павловна махнула рукой. Выпуклый лоб ее слегка покраснел.

– По благотворительным делам? – спокойно и тихо спросила Надя, передавая ей ватман.

– Ну да. – Валентина Павловна еще заметнее покраснела и добавила беспечно: – Вот, достала ему ватман.

– Как у него дела?

– Новый вариант чертит…

Надя замолчала. Догадка – это одно дело, а вот такое прямое признание этого она не ожидала.

– Валя…

Валентина Павловна побагровела.

– Вот вы и попались… да? – шепнула Надя ей на ухо и поцеловала это горячее, розовеющее ушко.

Валентина Павловна не ответила. Они долго шли молча.

– Он не знает об этом… о чем мы говорили? В школе – помните? спросила Надя.

– И не должен знать, – шепнула Валентина Павловна.

– Хотите, я скажу? Или что‑нибудь подстрою? А?

– Ничего нельзя делать. Слышите? Я вас очень прошу.

Если он узнает, мне нельзя будет туда ходить.

– Да?..

И они опять обе глубоко задумались.

– Что же, он опять чертит? Какой же это вариант?

– Последний, – гордо сказала Валентина Павловна. – Он получил распоряжение министра. Министр приказал проектировать старый вариант, а Дмитрий Алексеевич заканчивает новый – этот и пойдет.

– Пойдет? Это совершенно точно?

– Я видела сама распоряжение из министерства.

– Неужели он – настоящий?..

– Я в этом не сомневалась никогда, – Валентина Павловна, сощурив глаза, сухо посмотрела вперед на невидимого врага. – Я считаю, что даже тот человек, который когда‑то давно первым из всех людей приделал себе птичьи крылья и прыгнул с колокольни – и он тоже «настоящий». Обыватель, конечно, хохотал… Обыватель разрешает таким… летунам существовать, он милостив, – но только при одном условии: чтобы у них не было неудач. Над неудачником он хохочет…

– Вы что хотите сказать? – Надя замедлила шаг. Губы ее искривились, и слезы задрожали в глазах. – Валентина Павловна!..

– Дмитрий Алексеевич не разбился. Крылья у него оказались настоящими. Но если б вы видели, как у него иногда идет из носа кровь… когда он переволнуется… У этого человека, который был когда‑то чемпионом университета по бегу! Милая Наденька, не обижайтесь… Я ведь два года закрываю его, как могу, от насмешек… от недоверия…

– Валентина Павловна!.. Значит, меня он не простил?..

– Вы не так говорите. Не то… Как будто только за себя боитесь. Он, конечно, простил. Конечно! Но ему было тяжело. Если б вы, Надюша, видели, как он задумывается, когда он один. Как он читал и перечитывал этот приказ! Вы тогда многое поняли бы… Почему я это говорю: я ведь могла не сказать вам, что получен министерский приказ. Или министр мог не издать распоряжения. И крылья, они тоже могли оказаться слабыми – ошибка, скажем, в расчетах. Что же? Вы были бы уверены, что он не настоящий, и смотрели бы на него с превосходством? Ведь вы сейчас вот сказали машинально: неужели он настоящий?.. Я все думаю: кто это научил вас не верить человеку? Откуда это чувство превосходства? Надюша, не лучше ли сначала верить, а потом уже, когда набралось достаточно доказательств, тогда уже не верить!

Поздно вечером, придя с работы, Леонид Иванович услышал за стеной, в комнате Нади, равномерный скрип детской кроватки и тихое, монотонное пение Шуры. Он зашел к жене. Надя лежала на диване в мягкой полутьме и глядела вверх, на лампу, завешенную со всех сторон пестрой тканью. Шура поскрипывала кроваткой и тихим тоненьким голосом выводила: «Бай‑бай, баю‑бай, пришел дедушка Бабай. Пришел дедушка Бабай, сказал – Коленьку давай!»

Надя, не взглянув на мужа, показала рукой на диван, рядом с собой. И Леонид Иванович послушно сел.

– Ну, что нового? – спросила Надя.

– Ганичев с завтрашнего дня – король на комбинате. Принял дела.

– Телеграмму ты получил?

– Получил. Еду в Москву через неделю. Квартира уже есть. Тебя оставлю пока здесь. Когда там улажу – вызову. Не бойся, у тебя будет провожатый. Доставит тебя.

Он замолчал, прилег на диване, отдыхая. «А мы Колю не дадим. Он у нас пока один…» – тоненько тянула Шура, поскрипывая коляской.

– Да, еще новость! – сказал Леонид Иванович, оживляясь. – Лопаткин! Пробил ведь ход! Мне звонили сегодня из филиала. Требовали Максютенко и заодно Лопаткиным интересовались.

– Я это знаю. Он заканчивает новый вариант…

– Вот как? Новый, говоришь? – Леонид Иванович встал, чтобы пройтись туда‑сюда. Он всегда ходил, «колесил» по комнате, если его захватывала какая‑нибудь новая мысль. И Надя поймала себя на том, что следит за ним.

– Говоришь, новый? – спросил Леонид Иванович, останавливаясь. Взглянул на кроватку ребенка и сел. – А откуда ты узнала?

– Имею информацию. – Надя чуть заметно улыбнулась. – Скажи мне вот что, – голос у нее был сонный, она смотрела вверх. – Скажи мне… товарищ Дроздов. Ты как – хорошо реагируешь на критику?

– Смотря какая критика! – Леонид Иванович засмеялся.

– Я беспартийная. Но я тебя сейчас буду критиковать, – сказала Надя и замолчала.

– Ну что ж, критикуй! – немного выждав, сказал Леонид Иванович.

– Я думаю, что ты такой критики у себя на заводе не услышишь. Мне интересно, почему у тебя была потребность издеваться над этим изобретателем? В его отсутствие говорить о нем… – не перебивай! говорить всякие вещи. И кому! Мне, человеку из коллектива, где он работал когда‑то! Уважаешь ты кого‑нибудь из людей, кроме себя?

Во время этой неожиданной тирады Леонид Иванович все время пытался остановить ее. Закрыв глаза, говорил: «Надя… Надя…»

– Надя, послушай, – сказал он, наконец. – Я понял тебя. Слушай: во‑первых, я не издевался над Лопаткиным, а излагал свою точку зрения и говорил о ней только тебе, своей жене. Я ее тебе не навязывал. Я знал одного директора, который несколько лет кормил и одевал сумасшедшего изобретателя. Они вместе вечный двигатель конструировали. Этот пример наш министр любит приводить… Вот тебе обстоятельство, которое сыграло свою роль в формировании моей точки зрения…

– Министр? – спросила Надя с усмешкой.

– Нет, не министр. На сегодняшний день мы имеем еще целый ряд новых обстоятельств, которые изменили…

– Ты считаешь, что ответил? – тихо спросила Надя.

Леонид Иванович с тревогой развел руками.

– Ты – помнишь? – назвал его марсианином…

– Надюш… Постой‑ка. Разве я спорю с тобой? Возможно, что я проявил здесь слабость, поддался антипатии… Но это был только ответ на его слабость. У всех этих… творцов очень высоко развито самомнение.

– Кто тебе сказал?

– Он всегда со мной держал голову только вот так, – и Леонид Иванович раздраженно поднял голову повыше – так, как никогда ее не держал Лопаткин.

– А как он должен был держать голову перед тобой? Вот так? – Надя согнулась перед мужем, и он поморщился.

– Я н‑не верю в существование так называемых возвышенных натур. Рядом с понятием «гений» обязательно существовало понятие «чернь». – Леонид Иванович напал на удачную мысль, вскочил и с довольным видом стал расхаживать по ковру. – Я потомок черни, бедноты. У меня наследственная неприязнь ко всем этим… незаменимым…

Он остановился перед Надей. Она молчала – не могла найти нужных слов, хотя, как и всегда, чувствовала, что он не совсем прав.

– Вот что… – заговорила она наконец. – Вот ты говоришь, что ты потомок черни. Чернь – это не обязательно беднота. Наоборот, бедняк много думает, размышляет над своей судьбой. И даже над человеческими судьбами. И между прочим, – тут Надя улыбнулась, – в процессе этих размышлений именно бедняки иногда приходили к гениальным открытиям! Чернь – это что‑то другое – не кажется тебе?

Леонид Иванович ничего не сказал на это.

– Это действительно что‑то черное, – задумчиво продолжала Надя. – И страшное. Самое плохое. Оно стремится захватить побольше и все время кривит душой. А когда захватит – сразу разжиреет, и все равно у него будет морда, а не лицо…

Леонид Иванович остро посмотрел на нее, сел и обхватил голову желтыми пальцами.

– А то, что ты назвал «возвышенной натурой», а я говорю «простой честный человек» – лиши его всего, сделай его нищим – он все равно светит людям. Нашел, где искать самомнение! У Лопаткина, который сам ничего не имеет, а думает о том, как помочь дочке твоего слесаря Сьянова? Ах! воскликнула вдруг Надя и, закрыв лицо руками, стала качаться из стороны в сторону. – Ах, господи, что я наделала!

– Что это? Надя! – Леонид Иванович еще заметнее встревожился.

– Ты знаешь, ведь я с ним целый год не здоровалась! Один раз мы сошлись на узкой дорожке – и я голову в сторону отвернула! И он понял, пожалел, пожалел меня! Он тоже сделал вид, что не заметил меня или не узнал!

Леонид Иванович неуверенно засмеялся, положил руку Наде на плечо.

– Вы проявили невоспитанность. Но при чем здесь я?

– Ты совершенно ни при чем? – тихо спросила Надя, и Леонид Иванович опять развел руками.

– Хоть бы не оправдывался, – опять заговорила Надя, взглянув на мужа. Я теперь не знаю, как с ним встречаться. Господи – ватмана лист поскупился дать! Не поскупился, а хуже – поленился пальцем пошевелить! Бумаги клок человеку не дал!

– Милая, это судьба индивидуалиста. Если бы он был в коллективе – ему дали бы ватман. Кто же с ним, с кустарем‑одиночкой, считаться будет?..

– Значит, ты прав? – прервала его Надя. – Никто не будет считаться? Совершенно никто? На чем же он чертит?

И Леонид Иванович пожал плечами, ничего не сказав.

– Что я вижу… Во всем нашем разговоре… – сказала Надя тихо и вздохнула. – Есть у людей свойство – думать чувствами. Вот я не знаю человека, не имею перед собой его анкеты и с первого взгляда решаю: он симпатичен! Он приятен! Мне хочется быть в его обществе. Я ему верю. Я угадываю, что ему трудно живется. Замечал ты за собой такое?

– Это ты верно, конечно…

– Так вот, «верно». Мне кажется, что я тебя всегда побеждаю в споре чувств. Хоть ты и доказываешь мне логически, что ты прав. Иногда доказываешь… Да‑а… – она задумчиво посмотрела на стену, туда, где висела фотография молодого Дроздова. – Ты был лучше тогда.

– Валяй, валяй, – сказал Дроздов. Быстро поднялся и заходил по ковру.

– Если бы здесь была аудитория, – сказала Надя, – человек на триста, твое красноречие завоевало бы их. Заговорить бы их ты смог, а мне бы ты просто не смотрел в глаза. Только нет ее, аудитории – нет. И ты мне смотришь в глаза. И я вижу, что ты не можешь мне ничего возразить. Скажи‑ка мне, Леня, что ты сейчас задумал?

– Когда?

– Сейчас. Пять минут назад. Почему встал и начал ходить, как ты ходишь сейчас?..

– Надя, это же невозможно! Ты прямо прокурор! Да, я думал кое‑что… Насчет авдиевской машины…

– А что с нею?..

– Да так… технические неполадки.

– А еще о чем ты подумал? Когда вскочил и зашагал?

– Вот о том. Больше ни о чем.

– Значит, ни о чем? Ну, ладно. Иди спи.