Глава V. В тот же вечер после ужина он договорился с хозяйкой, чтобы она предоставила ему гостиную

В тот же вечер после ужина он договорился с хозяйкой, чтобы она предоставила ему гостиную. По счастливой случайности такая комната как раз примыкала к его спальне – большое удобное помещение с красивым камином, который, как заверила его мисс Кармайкл со знанием дела, «хорошо тянул». Уладив этот вопрос, он сделал междугородний звонок в Швейцарию, к себе на виллу.

Трубку снял Артуро и до смешного обрадовался, услышав голос хозяина. Мори распорядился, чтобы тот выслал ему клюшки для гольфа и кое‑какую одежду авиафрахтом из Цюриха. Что касается почты, то слуге предстояло самому решить, какие из писем важные, и переслать их в Шотландию. Новости есть? Все идет хорошо, отвечал Артуро, погода отличная, они собрали все сливы, и Елена наварила десять кило джема, один из детей начальника причала болел, но сейчас уже поправился, и дважды звонила мадам фон Альтисхофер, интересовалась его адресом: что ей сообщить? Мори хоть и был ей благодарен за беспокойство, но, подумав минуту, ответил, что сам напишет мадам.

Однако позже, готовясь спать, он вдруг ощутил в себе перемену настроения. Он перебирал многочисленные события того дня, когда его неожиданно накрыла холодная волна самоосуждения. Как быстро он нашел утешение в перспективе осыпать Кэти своими благодеяниями. Как это дурно – забыть дорогую Мэри, принять дочь и стереть из памяти мать, лишь на секунду опечалившись. «Стареющая женщина, которая могла бы встретить его со злобой» – неужели он так думал о ней всего час спустя после того, как побывал на ее одинокой могиле? Никогда, никогда она не встретила бы его с другим чувством, кроме прощения и любви. Стоя в шелковой, украшенной монограммой пижаме, одной из тех, что специально были сшиты на заказ Груенманном в Вене, он воздел глаза к потолку и поклялся завтра с утра все исправить. Эта мысль его успокоила.

На следующий день, верный своей клятве, он узнал у мисс Кармайкл название лучшего цветочного магазина в Эдинбурге и сделал по телефону заказ. Вскоре с особой доставкой прибыл огромный великолепный венок из белых лилий. Он отнес его лично на кладбище и почтительно установил под кельтским крестом. После чего с легкой душой отправился побродить, размахивая тросточкой, в сторону моря, где осмотрел поле для гольфа, глубоко вдыхая бодрящий воздух. Подавив желание, он даже близко не подошел к Маркинчу, мудро рассудив, что кем бы ни была для него Кэти, он для нее по‑прежнему оставался, в общем‑то, незнакомцем. Затем наступило воскресенье, и тогда он надел темный костюм, строгий галстук, уточнил у бесценной мисс Кармайкл начало утренней службы и направился в деревенскую церковь.

Он сразу даже и не вспомнил, когда в последний раз посещал церковную службу. По воскресеньям в Америке он играл в гольф с Бертом Холбруком, проводил типичные выходные обеспеченных людей в местном загородном клубе, несуразно названном «Горелая лепешка». Там собирались в основном руководители нью‑йоркских компаний, которые демонстрировали замечательную спортивную моду, начиная от бледно‑зеленых шорт и заканчивая алыми шотландскими беретами, – дружелюбная, приятная компания. Но Мори никогда не чувствовал себя там как дома. Просто по своему складу он не мог легко предаваться бурному веселью в исключительно мужской компании, да к тому же ему казалось, что все они в курсе его злосчастных личных обстоятельств, а потому испытывают к нему жалость. Тем не менее поле там было хорошим, и ему нравилась игра, в которой он вскоре преуспел. Если же воскресенье оказывалось слишком дождливым для гольфа, он обычно уходил к себе в заводскую лабораторию. В одно такое дождливое и удачное воскресенье он случайно вывел формулу – ни больше, ни меньше – новых духов, которые Берт, обладавший безошибочным чутьем на коммерческие названия, тут же окрестил «Пасхальный парад». Они выпускались как побочная линия и принесли фирме немалый доход. Так что, должно быть, прошло лет пятнадцать с тех пор, как в ту пятницу, когда Дорис наконец признали невменяемой и увезли в клинику Виленского на Яблоневую ферму, он потихоньку прокрался на задний ряд церкви Святого Томаса на Пятой авеню. По дороге в университетский клуб, который располагался по соседству, он случайно прочел объявление: «Открыта целый день для молитвы и медитации». На душе было очень скверно, он сам себя ощущал чуть ли не психом, поэтому решил зайти – вдруг поможет. Не помогло: хотя он пробрался на задний ряд, украдкой поглядывая на тускло освещенный алтарь, и даже проронил несколько скупых слезинок – при случае он умел пустить слезу, – церковь он покинул, не чувствуя ни малейшего облегчения или улучшения, что вынудило его вернуться к первоначальному плану: турецкие бани в клубе.

Однако сейчас он пребывал в более подобающем душевном состоянии и, подходя к маленькой деревенской церкви, куда на службу стекалась малочисленная паства под неблагозвучный перезвон треснутого колокола, испытывал острое нетерпение. И сразу, как только вошел, поймал на себе мимолетный взгляд Кэти, которая узнала его и быстро потупилась, чем он остался очень доволен. Служба началась с гимна, спетого весьма неуверенно, затем последовала проповедь Фодерингея, длинная и скучная, истинный плод титанических усилий, и все это время он не упускал возможности наблюдать за Кэти, хотя и украдкой. Она сидела очень прямо в окружении деревенской ребятни, и его поразило, как умело она справляется со своими непоседливыми подопечными и с каким терпением выслушивает нудную речь. Ее профиль напомнил ему своей чистотой линий итальянских примитивистов… возможно, Уччелло,[44]хотя нет‑нет… милое выражение предполагало полотно гораздо более позднего периода – «Юная учительница» Шардена,[45]наконец решил он, довольный, что попал в самую точку, однако нестройный хор, запевший громче, заставил его поморщиться.

Награда последовала позже, когда он поджидал девушку снаружи церковных дверей. Она вышла вместе с миссис Фодерингей. Жена священника была маленькая, крепко сбитая женщина, прямолинейная и простая, на широком честном лице с морщинками в уголках глаз, сохранивших свою голубизну, выделялись румяные скулы – лицо как на портрете Реберна,[46]инстинктивно подумал Мори. Она была при полном параде: в древней черной шляпке с перьями и темно‑сером костюме, хорошо послужившем ей на своем веку, но теперь слишком тесном. Мори был ей представлен, а вскоре к их беседе присоединился Фодерингей. Мори поспешил поздравить священника с удачной проповедью.

– Весьма нравоучительно, – сказал он. – Слушая вас, сэр, я вспомнил духовное влияние, которое на меня оказала одна служба в церкви Святого Томаса в Нью‑Йорке.

Подспудное сравнение со службой в огромном городе заставило Фодерингея раскраснеться от удовольствия.

– Как это любезно с вашей стороны посетить нашу деревенскую службу. Паства здесь небольшая, а наш несчастный старый колокол не так часто привлекает людей из внешнего мира.

– Я заметил, – неодобрительно вздернул брови Мори, – что звон не отличается чистотой.

– И громкостью, – подхватил священник, подняв взгляд на церковную башню с внезапным раздражением. – В прошлом году колокол упал из‑за прогнившей балки. Чтобы его отлить заново, нужно почти восемьдесят фунтов. И где же бедному приходу найти такую сумму?

– По крайней мере, с вашим голосом все в порядке, – дипломатично заметил Мори. – Я нахожу вас весьма красноречивым. А теперь, – продолжил он приятным тоном, – я возьму на себя смелость пригласить вас троих на воскресный обед. В гостинице уже все приготовлено. Надеюсь, вы свободны и не откажетесь.

Наступила короткая удивленная пауза: к подобным приглашениям здесь не привыкли. Но Фодерингей моментально просветлел.

– Вы очень добры, сэр. Должен признаться, когда я спускаюсь с кафедры, меня всегда мучает зверский голод. – Он бросил на жену чуть ли не шутливый взгляд. – Что скажешь, дорогая? Жаркое пригодится нам и завтра, зато сегодня тебе не придется мыть посуду.

С самого начала она открыто рассматривала незнакомца, явившегося неизвестно откуда, причем при таких драматических обстоятельствах. Эту женщину можно было убедить, но отнюдь не уговорить. Но видимо, ее первое впечатление было благоприятным, а перспектива избавления от черной работы, навязанной скудостью мужниного жалованья, устранила последние сомнения. Она сухо улыбнулась Мори.

– С большим удовольствием. Если Мэтью зарабатывает аппетит за кафедрой, то я теряю свой у кухонной плиты.

Кэти выглядела довольной – не столько, возможно, перспективой посетить «Прибрежную», сколько его радушным обхождением с ее старыми друзьями. Мори усадил всех в машину: священника и Кэти – позади, миссис Фодерингей – рядом с собой, впереди, и они поехали. Он сразу понял, что нужно завоевать чету Фодерингеев и, если понадобится, умиротворить, но все вроде бы шло как надо.

В гостинице их встретила мисс Кармайкл. Так как сезон фактически подошел к концу – осталось всего несколько приезжих, – половина ресторана была закрыта, и хозяйка предоставила им столик у камина в уютном утреннем зале, чтобы никто не мешал. Еда, незатейливая и без претензий, была превосходного качества: шотландская мясная похлебка с перловкой и овощами, седло барашка с печеным картофелем и фасолью, домашние пирожные, пропитанные хересом и украшенные взбитыми сливками, затем местный данлопский сыр и горячие овсяные лепешки. Мори надеялся, что священник с супругой оценят угощение, и не ошибся, особенно в отношении миссис Фодерингей, которая честно и прямо выражала свое одобрение всему, что было на столе. Чем больше он общался с этой простой и откровенной женщиной, тем больше она ему нравилась. Но особенно его порадовало то, что сытная трапеза, столь не похожая на скудный паек, который, по его убеждению, ожидал Кэти дома, постепенно окрашивала ее щеки ярким румянцем, делая глаза ярче, а улыбку теплее. Слава богу, подумал он, она не бесплотный дух, и настоял, чтобы она взяла себе второе пирожное, позаботившись, таким образом, о плоти. С присущей ему гибкостью и способностью свободно общаться в любом обществе он оказался превосходным хозяином – любезный и скорее серьезный, чем веселый, он очаровал их всех. Осторожно направляя разговор, он вскользь упомянул о своем бизнесе в Америке, раннем отходе от дел и возвращении в Европу, наконец описал дом, который устроил для себя над озером Шванзее; а так как Кэти слушала с неподдельным интересом, то постарался и с чувством поведал об озере, деревне и окружающих красотах.

– Видели бы вы все это под снежным покрывалом чистейшего белого цвета, – завершил он рассказ на высокой ноте, – как будет уже совсем скоро.

– Похоже, премилое местечко, – изрекла миссис Фодерингей. Удостоверившись, что ее первые сомнения оказались неоправданны, она давно уже оттаяла, проявляя игривость, которую в ней трудно было заподозрить. – А вы везунчик, раз живете среди такой красоты.

– Да, везунчик, – улыбнулся он. – Но одинокий при этом.

– Значит, вы не женаты?

– Овдовел несколько лет назад.

– О боже, – посочувствовала дама, – но дети хоть есть?

– Нет. – Он поднял глаза и печально взглянул на нее. – Мой брак… был не особенно счастливым.

Скорбные слова, произнесенные со сдержанностью истинного джентльмена, повлекли за собой внезапную паузу. Но прежде чем она затянулась, Мори приободрил своих гостей.

– Все это в прошлом. А сейчас я счастлив, что вернулся на родину и нахожусь в таком окружении. – Он улыбнулся. – Пройдемте в гостиную выпить кофе?

Священник с сожалением взглянул на часы.

– Боюсь, мы должны отклонить ваше предложение. Кэти дает урок в три часа в воскресной школе. А сейчас уже половина третьего.

– Боже правый, – подхватила миссис Фодерингей, – как пролетело время. За приятной обстановкой ничего не замечаешь. И всем этим мы обязаны нашему новому другу. Идем, дорогая, оставим мужчин на минутку. – Она поднялась и взяла Кэти за руку, добавив со своей обычной прямотой: – Мисс Кармайкл покажет нам, где мы можем привести себя в порядок.

Оставшись наедине с пастором, который тоже поднялся и стоял теперь у окна, разглядывая побережье, Мори воспользовался паузой и вынул из внутреннего кармана чековую книжку. Несколько росчерков шариковой ручкой, после чего он подошел к священнику.

– В знак дружбы и доброй юли позвольте мне предложить вам это, с тем чтобы вы могли собирать вашу паству более подобающим образом.

Фодерингей резко обернулся. Унылый, занудливый человечек, у которого в жилах текло больше желчи, чем крови, совершенно потерял дар речи. Уставившись на чек, он ошалело стал заикаться:

– Мой дорогой сэр… это более чем щедро… это… это сверх всякой меры великодушно.

– Не стоит благодарности. Для меня это удовольствие. Я могу себе его позволить. – Мори приложил палец к губам. – Но прошу вас, ни слова остальным.

Не успел он договорить, как вернулись дамы, и миссис Фодерингей, пораженная переменой в супруге, воскликнула:

– Мэтью! Что случилось, скажи на милость?

Тот сделал глубокий вдох, сглотнул сухой ком в горле.

– Ничего не могу поделать. Я должен сказать. Мистер Мори только что вручил мне восемьдесят фунтов на переплавку нашего колокола!

Наступила напряженная тишина. К щекам пасторской жены прилила кровь, хотя они и без того уже были красные после сытной еды.

– Надо же, – тихо пробормотала она. – Как это мило!

Она медленно подошла к Мори и крепко обхватила его ладонь обеими руками.

– Этот злосчастный колокол вконец допек моего бедного старика. Даже не знаю, как вас благодарить. Хотя уже через пять минут после нашего знакомства я поняла, что вы один из лучших.

Он не часто терялся, подыскивая слова, но сейчас искренность в ее голосе неожиданно его смутила.

– Пустяки… пустяки, – неловко произнес он. – Если я должен доставить вас вовремя, нам нужно поторопиться.

Не обращая внимания на дружные протесты, Мори настоял, что отвезет их в своей машине. На этот раз чета Фодерингеев расположилась на заднем сиденье, а Кэти – рядом с ним. Во время короткой поездки она молчала, а когда он попрощался со всеми у дома пастора, задержалась на секунду, чтобы поблагодарить его – немногословно, застенчиво, но с неподдельной искренностью.