I. Июнь 4 page

Дальше мечтать стало некогда.

Все‑таки я не успел – чересчур поздно уловил момент, когда лучи фар в брюхе туннеля начали дрожать и странно расплываться, а потом впереди вдруг вспыхнуло целое облако мельчайших радужных искр, какое бывает только от подсветки коллоидной взвеси. Отчаянно тормозя, я влетел в самую кашу, и радужное сияние сразу облепило машину со всех сторон. Мотор чихнул и простудился. Какие‑то заскорузлые серые тени метнулись было навстречу, но сейчас же отпрянули в темноту, съежились и пропали. Будто растворились. И тотчас далеко, теперь уже очень далеко впереди дробно и внятно затопотали чьи‑то спешащие ноги. Я оглянулся – так и есть: в туннель медленно, с низким тектоническим гулом вкатывался приземистый и широкий, как камбала, полицейский броневик. Вовремя.

Иногда приятно сознавать, что в полиции работает отнюдь не банда идиотов, по крайней мере броневик в кашу не полез, а, включив слепящий прожектор, замер в безопасном отдалении от радужного облака, и из его распахнувшейся утробы четко, по двое, посыпались люди в уродливых бронекомбинезонах. Четверо, натягивая на ходу пулестойкие «морды», пробежали мимо, не обратив на меня никакого внимания, и скрылись впереди в черноте. Пятый остановился и побарабанил мне в дверцу:

– Выходите.

Я бы и без него вышел: коль скоро опасность миновала, торчать в машине не было никакого смысла. Моего «Марлина» уже цепляли тросом к броневику. Коллоид – штука сильная. На несколько часов машину можно было считать мертвой, да и потом первые пять‑десять километров двигатель будет сбоить, приходя в себя, астматически задыхаться и временами трястись, как припадочный.

– Ваша машина? – спросил полицейский.

– Моя.

– Значит, ваша… А что вы в ней делаете?

Рано я полицию похвалил.

– Сижу, – сердито сказал я. – То есть сидел.

– Документы есть?

Впереди послышались приглушенные голоса, потом что‑то лязгнуло, чмокнуло, раздирающе затрещало и донесся гулкий удар металла по пластику – там что‑то ломали.

– Эй! – крикнул в черноту мой полицейский. – Что такое?

– Еще машина! – крикнули оттуда. – Крепко ее, сволочи… Тут один убитый и еще, кажется, женщина. Сейчас вытащим.

– Жива?

– Хватил… Носилки есть?

Появились носилки. Я не стал смотреть. Когда говорят: «Кажется, женщина», – то смотреть уже действительно не на что. Оба тела унесли куда‑то за броневик – очевидно, позади был еще автомобиль. Броневик заурчал, медленно пополз назад, и трос натянулся.

– Куда ее? – спросил я полицейского.

– Машину‑то? Отбуксируем в участок, – он назвал адрес, – завтра получите.

– А может быть, вы ее отбуксируете в… – я тоже назвал адрес.

Полицейский смерил меня взглядом с головы до ног.

– Еще чего…

– Я заплачу, – посулил я.

– Еще чего, – сказал он. – Ты что, не видишь, что творится? Слепой? Тебя вот, если хочешь, подбросим, коли недалеко. Хочешь?

– Хочу, – сказал я.

– Зверье… – меня он словно не слышал и взгляд имел невидящий. – Сволочи поганые, чем дальше, тем хуже. Да что же это у нас делается, а?..

Я даже не вошел к Дарье. Я ввалился. Должно быть, примерно так же во все исторические эпохи вваливались после вылазки в свое логово человеческие самцы всех пород и достоинств, от насупленных троглодитов, выплевывающих на ходу из пасти чужую шерсть и влачащих по полу пещеры окровавленную дубину, до какого‑нибудь завалящего, завшивевшего в Палестине средневекового барона, громыхающего иззубренным эскалибуром по осклизлым ступеням родимого донжона, – впрочем, и много позже процесс вваливания в логово не претерпел существенных изменений. Так что ввалился я по всем правилам, притом чувствуя себя кем‑то вроде победителя. Почему бы нет? Времена меняются, и не я в этом виноват. Если в наше, извините, время и в нашем, еще раз извините, континууме человек вообще что‑нибудь чувствует, он уже должен чувствовать себя победителем. Потому что живой. И, сообразно исторической традиции, он вправе последовательно требовать вина, мяса и женщин. Первого и второго – побольше, а женщину можно одну, но такую, как Дарья.

В ванной горел свет и шумела вода – Дарья была дома. Из боковой комнаты сдержанно гавкнули и застучали лапами по паркету – надо полагать, там маялся взаперти гладкий лощеный доберман Зулус и, судя по отсутствию подкроватного шороха, там же пребывал морской свин Пашка, нахальнейшая тварь из всех грызунов его весовой категории. Я торопливо скинул куртку, сковырнул, наступая себе на пятки, с ног ботинки и заспешил прямиком к бару. Пусть даже никакой я не победитель, куда там, пусть все мои сегодняшние телодвижения, нужные и ненужные, выглядели достаточно убого и даже шкурно, а вовсе не героически, – но на прогрев суставов я себе заслужил, и все тут. Дарья, конечно, тоже, с ее профессией данаиды я бы вообще удавился по собственному желанию, но выпить с ней вдвоем мы еще успеем, у нас впереди не только вся ночь, но и весь вечер, исключая, конечно, время на выгул добермана…

Настоящего коньяку не оказалось. Настоящий мы выпили вчера. Водки тоже не было. Было какое‑то подозрительное бренди какого‑то не менее подозрительного Усть‑Кишского изготовления, судя по надписи мелкими буковками на этикетке. Стаканчики Дарья куда‑то задвинула. Я нашел фужер под шампанское и налил себе до половины в намерении интеллигентно выцедить, но поперхнулся и заглотнул разом, как удав. Меня прожгло. Энное время я стоял без дыхания, вроде персонажа Эдгара По, и дико сканировал пространство вращающимся взглядом, в желудке бушевали Этны с Толбачиками и плавились минералы, гортань варилась заживо, а в пищеводе рвались мелкие петарды. И ко всему было невыносимо гадко. Дверь в ванной звучно хлопнула задвижкой. Образовалась щелка, вся в свету и ошалелом метании водяного пара.

– Самойло, ты? – крикнула Дарья. – Опять булькаешь?

Я перевел дыхание. Если в Усть‑Кише спирт для этого бренди не делают из местных энцефалитных клещей на креозоте, тогда я не знаю, из чего его делают. Ладно, бывает хуже.

– Ничего, тут нам с тобой еще хватит, – сказал я, вытирая слезы. – Спинку потереть? Имей в виду, считаю до трех, потом раздумаю. Раз, два… два с половиной…

– Потереть. Эй, где ты там?

– Бегу! – я кинул на диван пиджак, содрал с себя свитер и очутился в ванной. Там было жарко, влажно и дышалось как в коллоиде. – Вот я уже и добежал… Что тут нужно потереть? О‑о! – отшатнулся я и закрылся рукой. – Не показывайте мне этого, я сейчас сойду с ума…

– Болтун! – сказала Дарья. – Э, ты что делаешь?

– Рубашку снимаю, – объяснил я. – Жарко.

– Не вздумай ко мне забраться, – предупредила она. – Я тебя позвала работать, вот ты и работай…

– Я и не собирался, – соврал я, беря и намыливая губку. – А ну‑ка вот так… Привстань. Так хорошо?

– Алкоголик, – сказала Дарья. – Пришел, дышит тут какой‑то отравой… И каждый день пьет, да еще слабую женщину в пьянство втягивает. Другой бы на его месте давным‑давно стал доктором, а этому хоть кол на голове теши…

– А зачем? – спросил я, работая губкой. – Мне и кандидата за глаза хватит, а остальное у меня уже есть. – Тут я приналег на губку, и остальное застонало, выгибая спину. – Не нужно засорять собой науку, это антиэкологично…

Я развил эту мысль. В конце концов, сила науки заключается отнюдь не в том, какое иерархическое место занимает в ней некий доцент, говорил я Дарье, вновь намыливая губку. Если угодно, сила науки в том, чтобы каждый имеющий к ней касательство делал именно то, к чему он на данный отрезок времени наиболее приспособлен, а вышеупомянутый доцент именно этим изо дня в день и занимается как проклятый… Да, конечно, если бы лет десять назад ему сказали, чем все кончится, он бы крайне удивился, поскольку был в те годы бодр, настырен, самолюбив и непомерно глуп, не представляя ни себя без науки, ни даже, совсем уж смешно сказать, науки без себя. Так что в глазах того сопляка, ворковал я, с наслаждением водя губкой по восхитительной упругой спине, – да, в глазах того целеустремленного глупого сопляка вышеприведенное суждение имело бы некоторый вес, и даже, можно сказать с уверенностью, очень большой вес в силу обозначенных только что причин… Да. Что я хотел сказать?.. Пожалуй, теперь некий доцент, заменивший благополучно вымершего кайнозойского сопляка, считает, что занимает более честную позицию, нежели какой‑нибудь бездарный выползень, каких на государственных грантах пруд пруди, какой‑нибудь от науки прихлебатель профессор Антилопов‑Гнусов… И потом, ты что, экран не смотришь? Теперь самые достойные профессии – энергетик и учитель, разве нет?