Глава двадцать пятая

РАК

Рак — трудная для меня тема. Мне тяжело вспоминать и излагать эту историю целиком от начала до конца. Все это было так ужасно, что долгое время я мог вспоминать о том периоде только частями, фрагментами — не более. Иногда я мог коснуться этой темы в разговоре с человеком, к которому чувствовал сильную симпатию. Однако недавно Табби Клейтон из «Ток-Эйч»[14]уговорил меня изложить эту историю целиком. Он сказал, что таким образом я помогу другим, попавшим в беду, и что рассказать об этом — мой долг. Я сопротивлялся вначале, но потом понял, что действительно должен пойти на это, потому что, кроме меня самого, мою историю не расскажет никто. Кстати, именно благодаря решению написать о своем недуге я вообще сел за эту книгу.

Год 1957-й был для меня тяжелым: бизнес доставлял много хлопот, и парусу я отдавал немало сил. На «Джипси Мот II» я участвовал в трех гонках Королевского клуба. После одной из них я перешел на борт отличной американской яхты «Фигаро»; ее владелец Билл Снейт пригласил меня штурманом в серию гонок Адмиральского кубка. Этот кубок был учрежден адмиралом клуба для парусной гонки, в которой должны участвовать три яхты из разных стран. «Фигаро» имела отличный экипаж. Сам Билл Снейт первоклассный яхтсмен, великолепный шкипер, суровый, но справедливый, Бобби Симонетте считался одним из лучших в мире шкотовых; Эд Реймонд один из лучших в Америке специалистов по производству парусов и к тому же настоящий морской волк. Кнут Реймерс — шведский яхтенный конструктор; он сказал мне, что не помнит, сколько яхт сконструировал. Наконец, юный Бакки — первоклассный матрос; он участвовал в корейской войне, а теперь постоянно ходил с Биллом и отвечал за состояние его яхты. Мне очень нравилось находиться в их команде. Я постигал знаменитые приемы, которые помогли им победить, и вообще многому научился у них. Кроме прочего, меня все время забавляло то, как отличаются наши, британские, привычки от американских. Такая, например, мелочь: они намазывали мармелад на бекон. Уж не знаю, что они думали обо мне.

Первая гонка была на Кубок Британии. Я находился в сложном положении: проиграем — американцы могут обвинить своего британского штурмана, выиграем — британская команда может заклеймить меня как предателя. В любом случае мне от кого-нибудь да достанется, но спорт есть спорт, и я страшно хотел выиграть. Мое первое тактическое предложение вывело нас в лидеры. Все во мне пело. Увы, мой следующий «гениальный» ход обернулся провалом, и мы упустили победу, которая была у нас в руках.

В нашей следующей гонке на Кубок Нью-Йоркского яхт-клуба мне удался необычный для больших яхт штурманский прием, сыгравший решающую роль. В слабый ветер мы взяли в сторону материкового берега Солента[15], чтобы уйти от сильного течения. Глубина все уменьшалась и уменьшалась, еще немного — и мы, кажется, сядем на мель. Билл скомандовал: «На другой галс!» — но я возразил: «Так держать, так держать!» Мне как-то раз пришлось быть у этого берега, я тогда помучился здесь и помнил, что за длинной отмелью есть узкий проход. Мы подняли шверт и продолжали держать на берег. Глубина все уменьшалась, я затаил дыхание. Потом она стала увеличиваться, и я облегченно вздохнул: нам удалось пройти мель. Здесь, под самым берегом, встречное течение было минимальным. На какое-то время мы легли в дрейф и выбросили плавучий якорь. Я воспользовался случаем и сам бросился за борт — поплавать. Думаю, моих американских друзей шокировало такое отношение к гонке, но в этот раз они проявили вежливость и промолчали. Вскоре мы обошли всех и выиграли гонку.

Следующая гонка — Фастнет. Я возлагал большие надежды на «Фигаро». На Фаетнетской гонке, как ни на какой другой, проявляется искусство штурмана. Почти каждая миля 600-мильной дистанции требует особого внимания, условия меняются непрерывно. Гонка проходила в тяжелую погоду, только 12 яхт из 45 стартовавших дошли до финиша. Правда, я особых неприятностей не почувствовал и с удивлением прочел потом о штормовой погоде — «Фигаро» в сравнении с моей 8-тонной «Джипси Мот II» была яхтой устойчивой и комфортабельной.

После драки, как известно, кулаками не машут, но я все-таки приведу некоторые свои соображения по поводу того, почему не все у нас получилось гладко. Во-первых, накануне старта Билл и его команда, по-видимому, неплохо отпраздновали предыдущую победу, в результате чего мы замешкались на старте. Когда прошли Нидлз[16], я предложил взять на Ла-Манш, для этого требовался поворот на правый галс. Билл возразил: «Разве мы не можем пойти на Суонидж — так, похоже, будет полегче». Навигационное чутье — штука очень тонкая, и я не смог внятно объяснить, чем один галс лучше другого. Мы взяли на Суонидж, и, как потом оказалось, это стоило нам потери нескольких драгоценных часов.

На американских яхтах брать рифы предпочитают риф-сезнями, и они, несомненно, держат парус лучше, чем roller reefing. Но на «Фигаро» над трапом был натянут большой pram hood, и это осложняло доступ к гику, когда надо было дотянуться до паруса. На pram hood не встанешь — не выдержит. В результате мы неохотно брали рифы, запаздывали с этим, а потом, когда ветер стихал, столь же неохотно разрифлялись, запаздывая и с этим. Другой наш недостаток — слишком много экспертов в экипаже, и каждый хотел проявить свои знания. Бобби продемонстрировал свой новейший прием поворота оверштаг, после чего мы долго приводили в порядок спинакер. Эдд любил нагружать передние паруса и все время старался показать нам, насколько они прочны. Он то и дело выбирал стаксель-шкоты двумя большими лебедками и, похоже, делал это бессознательно. Передние паруса действительно были замечательные, но их сверхнатяжение нередко отрицательно сказывалось на скорости. Конечно, все это мое сугубо личное мнение. Не сомневаюсь, что и им было к чему придраться в моей навигации.

А вообще, не хочу создать превратное представление о нашей яхте — в целом она управлялась отлично. Мы потеряли только один парус — унесло спинакер, когда мы уже обошли скалу Фастнет. От него, осталось лишь несколько лоскутков. Билл в это время завтракал внизу. Кто-то из команды сунул голову в люк и сообщил:

— Спинакер улетел.

Билл продолжал есть, потом отреагировал:

— Скажи Эду, что ему не повезло, — за этот спинакер я еще не заплатил.

Замечательная это была гонка, она доставила мне удовольствие во всем, от старта до самого финиша. Мы заняли третье место в своем классе. Победа досталась Джону Иллингуорту, второй была «Уайт Мист»-яхта той же постройки, что и «Фигаро». После гонки Билл попросил меня перегнать «Фигаро» в Лондон, откуда яхту должны были отправить пароходом в Соединенные Штаты. Я ответил:

— Согласен, если и Шейле можно пойти с нами.

Мне хотелось показать ей, что представляет собой хорошая яхта. Кроме нас в команде были Бакки и 19-летний американский студент Тедди Робине. Лучших матросов, чем эти двое, нельзя было и пожелать. Мы быстро дошли до острова Уайт, и я хотел выбраться в Солент и стать там на ночь на якорь. Ребята этот план не одобрили, я уступил, и мы пошли дальше. После мыса Святой Катерины поднялся ветер: Я задал курс и отправился немного поспать — ночь, очевидно, предстояла веселая; Ребята спросили Шейлу: как она думает, знаю ли я, где мы находимся? Вскоре после наступления темноты Бакки позвал меня на руль, а они с Тедди стали убирать грот и ставить трисель. Я видел, что нам паруса вообще не понадобятся, но Бакки настаивал. Шторм разошелся в полную силу, но ветер дул в нужном нам направлении. Трисель периодически перекидывало с галса на галс, и он стрелял при этом, как из пушки. Следить за триселем было весьма утомительно, а главное — совершенно зря. Поэтому, как только настала очередь Бакки идти в койку, я велел Тедди убрать парус. Ночь выдалась впечатляющей. Без парусов мы неслись по Ла-Маншу, делая в среднем 5 с половиной узлов. Будь ветер другого направления хотя бы на 5 градусов, мы бы чувствовали себя весьма неуютно, но «Фигаро» держал курс точно по ветру, и кокпит обеспечивал нам относительный комфорт. Стоило мне слегка изменить курс — в любую сторону, как тут же рев ветра заглушал все другие звуки. Согласно метеосводке, порывы ветра в районе Брайтона (мы прошли его ночью) достигали 90 миль в час, но я думаю, что все же было не больше 75-ти. В другой ситуации, при другом ветре, наше положение беспокоило бы меня, но шторм нес нас прямо к Дуврскому проливу, к выходу в Северное море, и, несмотря на темноту и близость берегов, мы были в относительной безопасности. Тревожило только то, что мы находились прямо на линии прохода судов, а интенсивность судоходства в Ла-Манше всем известна. Иногда нам казалось, что огни больших судов окружают «Фигаро» со всех сторон. Следить за ними было нелегко: каждая волна скрывала их от нас.

Шейла безмятежно спала — койки на этой яхте были устроены так, что обеспечивали комфорт, чего на нашей «Джипси Мот II» мы никогда не имели. На рассвете она проснулась и услышала, как я сказал, что мы скоро увидим мыс Бичи-Хед. Шейла выглянула наружу, осмотрелась и заявила:

— Никогда не знала, что скалы на Бичи-Хед зеленого цвета.

Это она съязвила: кругом была одна вода, и в предрассветных сумерках море выглядело бледно-зеленым. Шейла всегда могла сказать что-нибудь такое, отчего я прекращал относиться к жизни слишком серьезно.

Обогнув Дунгенесс, мы оказались в более спокойных, защищенных от ветра водах, а когда дошли до Дувра, шторм стих. Поставили паруса, вошли в Дуврскую гавань и стали на якорь рядом с подводными лодками.

Еще в начале года Шейла заявила, что мне нужна новая лодка, и сказала это так, словно речь шла о новом костюме.

— Если ты способен брать призы на нашей старой лодке, — пояснила она, — ты далеко пойдешь на новой.

— Но у нас нет на это денег.

— Я не сомневаюсь — что-нибудь да появится, если ты на это нацелишься. Верь и действуй.

На обороте конверта я набросал чертеж такой яхты, какую мне хотелось бы иметь. Рисунок был передан Роберту Кларку; он спроектировал для нас «Джипси Мот III», ее стали строить на судоверфи Джека Тиррелла в Арклоу, Ирландия.

В течение всего года я находился под прессом сильных эмоций. Постоянные волнения доставляли мне и мой бизнес, и затея с новой яхтой. Походы на «Фигаро» на время отвлекли меня от моих проблем, но, когда я вернулся к делам, меня стали одолевать сильнейшие — просто отчаянные приступы беспокойства. Я изо всех сил старался сделать свой картоиздательский бизнес рентабельным. Мне нужны были новые оригинальные разработки и в производстве, и в реализации, но я не мог позволить себе нанять хотя бы одного менеджера, В то же время масштабы моего бизнеса достигли уже таких размеров, что сам я был не в состоянии выдавать идеи, необходимые для его развития. А теперь еще на мне висел новый чудовищный груз — моя новая лодка. Надо было многое учитывать и планировать, ездить в Ирландию. Я страшно боялся, что не сумею продать «Джипси Мот II» и останусь с двумя яхтами. Психологическая нагрузка была слишком велика. А к концу Фастнетской гонки я еще вымотался и физически. Если бы только я мог хоть на одну неделю забыть обо всех делах, я бы восстановил силы и справился со своими проблемами.

Каждый выходной я отправлялся к «Джипси Мот II» и пытался приводить ее в порядок после гоночного сезона. Я работал на ней много и лихорадочно, сам, только сам — я не мог себе позволить платить кому-то за эту работу. Шейла говорила, что я делаю глупости, я обвинял ее в том, что она мне не помогает. Я работал на своей яхте как безумный, должен был и еду себе там готовить, и заниматься ежедневной уборкой, поэтому времени не хватало. Старая краска на полу кубрика уже плохо сохранилась, и я удалял ее с помощью сильного растворителя. Работал, стоя на коленях, люк не открывал из-за холода. Думаю, испарения от этого растворителя подействовали на мои легкие, и от этого начались мои легочные беды. Я был переутомлен, постоянно отравлял себя негативными эмоциями: отчаянием, обидами, сожалениями, страхом, бесконечными волнениями. Меня стал одолевать кашель. Я чувствовал холод в груди, пришлось некоторое время отлеживаться в моей маленькой комнате, в доме № 9 по Сент-Джеймс-плейс. Мне стало лучше, и я вместе с Робертом Кларком съездил в Ирландию. Там мы осмотрели каркас «Джипси Мот III» и обсудили детали постройки. Вернувшись домой, я слег с плевритом. Когда немного поправился, мой натуропат посоветовал как можно чаше бывать на свежем воздухе. Я погулял на холодном ветру и схватил пневмонию — таков, по крайней мере, был диагноз. Потом опять почувствовал себя лучше, и снова по глупости разгуливал на холодном воздухе, и в очередной раз оказался в постели — теперь уже с гнойным плевритом. Месяца через три-четыре после этой болезни я как будто излечился настолько, что на выходные мы с Шейлой отправились в Брайтон. Там мы познакомились с одним океанским гонщиком, шкипером. Он оказался еще и врачом и убедил нас в том, что мне необходимо сделать рентген легких.

Мой домашний доктор идею с рентгеном поддержал, так что я поехал в одну известную лондонскую больницу и провел там 6 часов — в основном сидя на скамейке в ожидании. Радиолог, взглянув на снимки, задал мне странный вопрос: не попало ли мне когда-нибудь в легкие перо? Хирурги хотели внимательнее изучить снимки, поэтому через несколько дней мне пришлось снова приехать в эту больницу. Тем временем я стал чувствовать себя гораздо хуже — думаю, из-за поездок в больницу и обратно, из-за долгих ожиданий. При повторном посещении больницы со мной беседовал главный хирург, один из ведущих в Британии специалистов по легочным и сердечным заболеваниям. Мы сидели в его кабинете, и вдруг к нам нагрянула дюжина студентов-хирургов. Их шеф использовал меня в качестве наглядного пособия.

— Вот вам типичный пример запущенной карциномы, — он указал на меня. — Выдохните. Ну, зачем же мне в лицо… Все обычные симптомы присутствуют, наблюдаете?

Он подробно обсудил мое дыхание, потыкал мне в шею пальцем, потом взял мою руку и хотел что-то показать на ногтях, но опустил руку. Я вышел из больницы с чувством унижения, какой-то брезгливости и глубокой подавленности. Но я не знал тогда, что карцинома — это рак. Я думал, просто опухоль или что-нибудь подобное.

Вернувшись домой, я застал у нас Тома Киллефера. Он приехал из Америки со своей молодой женой Изабель. Я очень любил Тома, его все любили. Он был лейтенантом морской авиации Соединенных Штатов и проходил курс обучения в Центральной летной школе, когда я служил там штурманским офицером. Я постарался как можно лучше принять Тома и Изабель, повел их обедать в Уилтонс, но чувствовал себя отвратительно. За обедом меня мучили приступы кашля, и, вообще, вечер, надо полагать, не очень удался.

Через несколько дней мне опять пришлось приехать в больницу — на бронхоскопию. По глупости я отказался от общего наркоза — не забыл еще неприятности от хлороформа, когда в детстве мне резали палец после укуса змеи. Хирург запустил мне в горло перископ с подсветкой и исследовал мои легкие. Процедура несложная, но страшно неприятная. К тому же и сделали ее не слишком аккуратно — сломали мне зуб. Все это было отвратительно. Я чувствовал, что все глубже и глубже погружаюсь в состояние физической и моральной деградации.

Меня оставили в больнице на ночь, а утром я поймал хирурга, который делал мне бронхоскопию, и припер его к стене. Сначала он отказывался сообщить мне результат. Но он был австралийцем, а я знаю, как с ними разговаривать. В конце концов он признался: рак.

— Но ведь это неточно, правда?

— Мы постоянно проводим эти исследования, и вряд ли тут может быть ошибка.

— Я не верю, откуда вы знаете?

— Во-первых, я видел. Во-вторых, взял пробу из вашего легкого и отправил ее в лабораторию на исследование.

— Что можно сделать?

— Думаю, для операции уже слишком поздно. Я понял это так, что поражены оба легких.

— Ваша единственная возможная надежда, — заключил хирург, немедленно удалить легкое.

Я вышел из больницы. Было замечательное апрельское утро. Солнце светило мне прямо в лицо. Весело щебетали птицы. Деревья уже покрылись зеленоватой дымкой. Я впервые остро почувствовал, какая это прекрасная и бесценная штука — жизнь и как бесконечно и невыразимо жаль терять ее. Но жизнь, казалось, уже почти ушла из моего тела, оно было какое-то пустое, осталась будто одна вода. Я ощущал себя словно в кошмаре, в бездонной пропасти одиночества. Я читал о подобном состоянии. Но то было с другими людьми, я никогда не мог вообразить, что это случится со мной. Медленно брел куда-то. Сколько мне еще тлеть на виду у этой восхитительной юной весны?

Подходя к дому, я решил, что надо собраться, что сдаваться нельзя. Но, рассказывая все Шейле, я не мог придать себе хоть немного бодрости. И только тут я понял, что она все уже давно знает, что сто раз обсуждала мою болезнь и с нашим семейным доктором, и с другими врачами.

— Что ты собираешься делать? — спросила она.

Я ответил, что сделал то, что они советовали, — записался на операцию через неделю.

— Как ты можешь быть таким слабым? Как ты можешь с ними соглашаться? Совсем не то надо делать.

Шейла думала, что болезнь уже так меня подкосила, что я не способен ни на какие решительные действия.

— Черт возьми, — пытался я возразить, — сначала этот радиолог говорит, что он постоянно изучает снимки и что ошибиться тут вряд ли можно. Потом хирург подтверждает, что не только видел у меня рак, но и пощупал его, взял кусочек. И главный хирург сказал, что это рак. Что еще я могу сделать, как не согласиться на операцию?

— Операцию делать нельзя, — ответила жена. — Твое легкое в таком состоянии, что ты умрешь, если они будут тебя резать.

Прежде всего Шейла хотела, чтобы я прошел совершенно независимое обследование у одного легочного специалиста, имевшего очень высокую репутацию. Он сказал, что никогда не видел более запущенного случая, и подтвердил диагноз. Теперь у меня были заключения от пяти различных специалистов, и их мнения совпадали. Спустя неделю, как мы и договорились, я отправился в больницу. Перед этим я зашел в Королевский океанский гоночный клуб выпить на прощание. Я разговаривал у бара со знакомыми яхтсменами и чувствовал себя бесконечно одиноким. Мысли о том, что я покидаю своих товарищей, добавляли мне, вероятно, страха и страданий, лишали последних сил. Мы уже были в разных мирах. Я не сказал им, куда иду: незачем портить людям настроение.