Капитул Дюны 16 page

Но почему я думаю об этих вещах именно сейчас?

– Никаких сообщений от Дортуйлы? – спросила Верховная, пока Тамалейн готовилась войти в диспетчерскую, где их ожидали сопровождающие. Как же их много? Зачем такая большая свита?

Одраде увидела Стрегги, которая, стоя у трапа, разговаривала с послушницей из отдела коммуникаций. Там же находились еще с полдюжины послушниц из того же ведомства.

Тамалейн не сочла нужным скрывать свое раздражение.

– Дортуйла! Мы же сказали, что поставим вас в известность сразу, как только получим от нее первое же сообщение!

– Я просто спросила, Там. Просто спросила.

Одраде смиренно последовала за Тамалейн в диспетчерскую. Мне обязательно нужен монитор, чтобы следить за всем, что здесь может произойти. Ментальные вмешательства всегда приносили несомненную пользу делу. Таков обычай Бене Гессерит, как не раз напоминала Беллонда.

Одраде немного удивилась, поймав себя на мысли, что ей порядком поднадоели обычаи Бене Гессерит.

Пусть Беллонда сама немного побеспокоится, как изменить эти вещи!

Настало время свободного полета. Надо отвечать на все происходящее, как дым, подхваченный потоком ветра.

Дитя Моря знало толк в потоках и течениях.

***

Время не способно считать себя само. Остается только смотреть на бесконечный его бег по кругу, и это – очевидная истина.

Лето II (Тиран)

– Смотри, смотри! Полюбуйся, до чего мы докатились! – простонал Раввин. Он сидел, скрестив ноги, на выщербленном холодном полу, с головой укрывшись накидкой.

Комната была мрачной, под сводами отдавался неумолчный гул аппаратов, вызывавший у Раввина тошнотворную слабость. Господи, хоть бы прекратились эти проклятые звуки!

Ребекка стояла перед ним, упершись руками в бока, в ее взгляде ясно читались злость и подавленность.

– Не смотри на меня так! – крикнул Раввин и взглянул на женщину из‑под накидки.

– Если вы в отчаянии, то, значит, мы погибли? – спросила она.

Звук ее голоса привел его в ярость, но через мгновение он справился с этим непрошеным чувством.

Она осмеливается меня учить? Но разве не говорили мудрые, что не зазорно учиться даже у полевой травы? Тяжкий вздох сотряс его тело. Раввин сбросил накидку с головы на плечи. Ребекка помогла ему подняться на ноги.

– Убежище‑невидимка, – пробормотал Раввин. – Здесь мы прячемся от… – Он вперил взгляд в темный потолок. – Лучше даже здесь не высказываться откровенно.

– Мы и прячемся от того, что нельзя высказать вслух, – произнесла Ребекка.

– Нам нельзя открывать эту дверь даже для пасхального агнца, – сказал он. – Как же тогда войдет к нам Пришелец?

– Мы не хотим, чтобы к нам проникали некоторые пришельцы.

– Ребекка, – при этом Раввин склонил голову. – Ты для меня больше, чем испытание, больше, чем просто хлопоты. Вместе с тобой в изгнание отправляется частица Тайного Израиля, потому что…

– Не говорите этого! Вы абсолютно не понимаете, что со мной случилось. Мои проблемы? – Она приблизилась к нему. – Моя проблема состоит в том, чтобы остаться человеком вопреки Другой Памяти.

Раввин отпрянул.

– Так ты больше не одна из нас? Ты принадлежишь Бене Гессерит?

– Вы узнаете, когда это произойдет. Вы увидите, что я смотрю на себя, как на себя саму.

Брови мужчины поползли вверх.

– О чем ты говоришь?

– На что смотрит зеркало, Равви?

– Х‑м‑м‑м.

Она заговорила загадками.

Однако улыбка тронула углы его рта. В глазах появилась прежняя решимость. Он оглядел комнату. Их было здесь восемь, гораздо больше, чем могла вместить эта комната‑невидимка. Невидимка! С каким трудом им удалось соорудить это помещение из контрабандных, добытых потом и кровью частей. Оно так мало. В длину всего двенадцать с половиной метров. Он сам мерил. По форме комната напоминала опрокинутую набок древнюю бочку, на концах которой находились сферические двери. В ширину убежище составляло не более пяти метров, но кривизна потолка и пола делали помещение еще более узким. Питаются они сушеной пищей и пьют очищенную воду. Так им приходится жить и сколько это еще продлится? Не больше одного стандартного года, если, конечно, их не обнаружат раньше. Раввин не слишком доверял надежности этого укрытия. Какой странный звук у этих машин.

Наступал вечер, когда они заползли в эту лачугу. На улице уже наверняка темно. Но где остальные люди? Разбежались в поисках надежного убежища, вспоминая о старом долге и почетных заслугах былой службы. Некоторые должны выжить. Может быть, это удастся им лучше, чем тем, кто остался здесь.

Вход в убежище был замаскирован свалкой золы, рядом с которой стояла труба. Металл трубы был армирован ридулианским хрусталем, эти волокна пропускали свет и позволяли видеть, что происходит снаружи. Пепел! В помещении и так воняло горелым, и к этому запаху примешивался запах комнаты повторной утилизации. Какой эвфемизм для обозначения обычного туалета!

Кто‑то подошел к Раввину сзади.

– Разведчики ушли, какая удача, что нас вовремя предупредили.

Это был Джошуа, один из строителей убежища. То был невысокий стройный человек с треугольным лицом, сужавшимся к подбородку. Темные волосы вились над высоким лбом. Широко расставленные карие глаза смотрели внутрь, что очень не нравилось Раввину – он не доверял людям с таким взглядом. Он слишком молодо выглядит, чтобы разбираться в серьезных вещах.

– Итак, они уходят, – сообщил Раввин. – Но они вернутся, и тогда это не покажется тебе такой удачей.

– Они не догадаются, что мы скрываемся так близко от фермы, – сказала Ребекка. – Разведчики пришли сюда, чтобы поживиться.

– Слушайте, что говорит нам Бене Гессерит, – провозгласил Раввин.

– Равви, – какой детский голос у этого Джошуа! – Разве я не слышал, как вы говорили, что благословенны те, кто умеет укрывать пороки других даже от самих себя?

– Все начали мнить себя учителями! – сказал Раввин. – Но кто может сказать, что случится с нами завтра?

Ему пришлось поверить в истинность слов Джошуа. Меня больше всего тревожит безысходность нашего бегства. Малость нашей диаспоры. Но мы не рассеемся из Вавилона. Мы спрячемся… в погребе!

Эта мысль успокоила его. Ураганы не страшны погребу.

– Кто отвечает за пищу? – спросил он. – Надо для начала составить наш рацион.

Ребекка испустила вздох облегчения. Не было ничего хуже, чем Раввин в крайних состояниях – либо очень эмоционален, либо слишком интеллектуален. Но сейчас он, кажется, снова взял себя в руки. Теперь он станет интеллектуальным и рассудочным. Это тоже надо преодолеть. Воспитание Бене Гессерит научило ее по‑новому смотреть на окружающих. О, эта наша иудейская восприимчивость. Посмотрите на этих интеллектуалов!

Такие мысли были очень распространены среди Сестер Общины. Очень уж велики недостатки того, кто слишком сильно полагается на достижения интеллекта. Ребекка не могла отрицать очевидных вещей, о которых сообщили ей Другие Памяти с Лампадас. Голос говорил с ней всегда, когда она начинала колебаться.

Ребекка пришла в хорошее настроение, когда вспомнила о Другой Памяти. Знание о прошлых временах других людей заставляло ее забывать собственное прошлое. Ее заставили верить в такие вещи, о которых она теперь знала, что они – сущий вздор. Мифы и химеры – импульсы в высшей степени детского поведения.

Наши боги должны взрослеть вместе с нами.

Ребекка с трудом удержала улыбку. Голос истины часто слегка дружески подталкивал ее в бок, зная, что ей понравится такое напоминание.

Джошуа вернулся к своим аппаратам. Она видела, что кто‑то принялся за изучение каталога оставшихся запасов пищи. Раввин взирал на эту активность со своим обычным видом. Все прочие завернулись в одеяла и уснули в темном конце помещения. Видя все это, Ребекка поняла, что должна делать. Я должна уберечь нас от скуки.

– Мастер игр?

Если тебе нечего предложить, то не пытайся говорить мне о моем народе, Вещатель.

Что бы еще ни было сказано во время этого внутреннего диалога, у Ребекки не было и тени сомнения, что все фрагменты тесно связаны между собой. Прошлое с этой комнатой, а комната с проекциями Ребекки в будущее – с предвидением последствий. И это было великим даром Бене Гессерит. Никогда не думай: «Будущее». Предназначение? Но как тогда быть со свободой, которая дана тебе от рождения?

Теперь Ребекка видела свое рождение в совершенно новом свете. Оно направило ее к неведомому берегу ее предназначения в жизни. Это предназначение было насыщено неведомыми опасностями и радостями. Они обогнули излучину реки и обнаружили там врагов, за следующим поворотом может ждать ливень или мирный, ласкающий глаза пейзаж. А вот здесь нас поджидает приманка предзнания, соблазну которого поддались Муад'Диб и его сын Тиран. Оракул знает, что грядет. Голос Лампадас предостерегал: «Не ищи оракулов!» Известное может наскучить больше, чем незнаемое. Сладость нового в удивлении. Неужели Раввин не видит и не понимает этого?

– Кто может сказать, что случится с нами завтра? – спросил он.

– Ты этого хочешь, Равви? Тебе не понравится то, что ты услышишь. Я гарантирую это. С того момента, когда ты начинаешь слушать оракула, твое будущее превращается в прошлое. Ты утонешь в небывалой скуке. Никогда, никогда не познаешь ты ничего нового. Все станет прошлым и старым в этот момент откровения.

Я слышу, как ты говоришь: «Но это совсем не то, что я хотел услышать!»

Ни жестокость, ни дикость, ни спокойное счастье, ни взрыв радости не смогут обрушиться на тебя неожиданно. Как поезд, несущийся по туннелю, твоя жизнь помчится по расписанию к конечному противостоянию с вечностью. Как мотылек в машине, ты будешь биться крыльями о стекла и молить судьбу, чтобы она выпустила тебя на волю. «Пусть же туннель прихотливо и неожиданно меняет свое направление. Пусть все время случается что‑то новое! Пусть же не произойдет самое ужасное из того, что мне пришлось видеть!»

Внезапно она поняла, что с ней только что говорил сам Муад'Диб. Кому возносил он свои молитвы?

– Ребекка! – Это был уже вполне земной голос Раввина.

Она подошла к тому месту, где Раввин взирал на вид окружающей местности, видимый на экранах приборов Джошуа.

– Надвигается буря, – сказал Раввин. – Джошуа думает, что после него пепел превратится в окаменевшую массу.

– Это хорошо, – сказала женщина. – Значит, поэтому мы построили убежище здесь и покрыли вход, остававшийся за пределами ямы, пеплом.

– Но как мы выйдем отсюда?

– Для этого у нас достаточно инструментов, – ответила Ребекка. – Но даже если бы их не было, мы могли бы надеяться на свои руки.

***

Главная концепция Защитной Миссии: целенаправленное обучение масс. Мы твердо убеждены в том, что целью спора является изменение природы истины. В таких делах мы предпочитаем использование власти, но не грубой силы.

Кодексы

Для Дункана Айдахо жизнь на корабле‑невидимке приобрела черты игры с тех пор, как он обрел глубокое видение природы поведения Досточтимых Матрон. Введение в игру Тега было обманным маневром, а не простым добавлением нового игрока.

Сейчас он стоял у консоли управления и легко узнавал элементы этой игры, параллельные собственному детству в Убежище Гамму, когда престарелый башар учил его самого обращаться с оружием.

Образование. Тогда, как и теперь, это было главной заботой. Охранники, они не мозолили глаза и были очень ненавязчивы, но их присутствие чувствовалось всегда, как и на Гамму. Вокруг было множество следящих приборов, тщательно замаскированных среди декора помещений. Помнится, он приобрел немалое мастерство в уклонении от этих всевидящих глаз еще на Гамму. Здесь с помощью Шианы он довел это мастерство до совершенства.

Активность стражей в последнее время заметно снизилась, превратившись в обычную рутину. Охранники были безоружны. Правда, в большинстве своем это были Преподобные Матери и несколько послушниц. Они считали, что им не нужно оружие.

Некоторые элементы обстановки на корабле‑невидимке создавали иллюзию свободы, особенно это касалось сложности оборудования и масштабности самого корабля. Судно было большим, насколько оно велико, Айдахо не имел точного представления, но доступные ему коридоры и палубы имели протяженность более тысячи шагов.

Туннели и трубы, системы лифтов и дропшютов, удобные пути подхода, стопоходящие подвески, просторные коридоры с люками, которые с легким шипением открывались, стоило лишь прикоснуться к ним (или оставались закрытыми. Это были запрещенные люки!) – все это запечатлелось в памяти, стало одним из ее слоев. Для него корабль выглядел совсем иначе, чем для стражи.

То количество энергии, которое требовалось для того, чтобы посадить корабль на поверхность планеты и поддерживать его в рабочем состоянии, говорило о чрезвычайной важности корабля для Общины Сестер. Община же считала ценность того или иного предмета не в обычных казначейских единицах, во всяком случае не в обычной межпланетной валюте. Активом банка Бене Гессерит были люди, пища или плата, которая имела значение тысячелетия, – эта плата была как материальной, так и моральной – она включала в себя верность.

Плати, Дункан! Мы ждем от тебя твоих банкнот!

Этот корабль не был обычной тюрьмой. Айдахо рассмотрел несколько ментатских проекций. Первая: это была лаборатория, в которой Преподобные Матери искали способы сохранения человеческих способностей в условиях жизни на корабле‑невидимке.

Корабль‑невидимка, как игровая доска, – сплошные лабиринты и головоломки. И все это для того, чтобы содержать троих узников? Нет. Задача была куда грандиознее.

У этой игры были свои тайные правила, о некоторых из них он мог только догадываться. Но Айдахо чувствовал себя окрыленным с тех пор, как Шиана прониклась духом этой игры. Я знал, что у нее будут свои планы. Это стало очевидным с тех пор, как она начала практиковать обычаи Досточтимых Матрон, одновременно шлифуя мою технику.

Шиана требовала интимной информации о Мурбелле и, более того, ей нужна была память людей, которых он знал на протяжении своих многочисленных жизней, особенно же ее интересовала память Тирана.

А мне нужна информация о Бене Гессерит.

Община Сестер содержала его в условиях минимальной активности. Они приводили его в подавленное состояние, чтобы усилить его ментатские способности. Он не находился в гуще тех событий, которые, в чем он ни на минуту не сомневался, потрясают мир вне корабля‑невидимки. Искушающими и мучительными были для него фрагментарные намеки на затруднения Бене Гессерит, которые сквозили в вопросах Одраде, которые она задавала Дункану.

Не достаточно ли принимать новые допущения? Он ничего не сможет сделать без данных. Но получить эти данные с помощью предоставленной ему консоли он не сможет никогда.

Это тоже его проблема, будь они все прокляты! Он сидит в ящике, запертом в их ящике. Все ящики – одна сплошная западня.

Одраде стояла возле этой самой консоли неделю назад и клятвенно уверяла его, что ему открыта вся возможная информация. Она стояла вот здесь, опершись на консоль и скрестив руки на груди. В этот момент никто не смел бы отрицать ее поразительного сходства с Майлсом Тегом. Они были похожи даже в том, что оба любили стоять во время беседы (или это было намеренное притворство?). Не любила она и кресла‑собаки.

Дункану было ясно, что он имеет весьма смутные представления о ее мотивах и планах. Но он и без этого не доверял им. Хватило опыта Гамму.

Все это приманка в мышеловке. Именно в этом качестве они его и используют. Ему повезло, что он не разделил судьбу Дюны – не превратился в обгорелую шелуху. Все для пользы Бене Гессерит.

Когда Айдахо начинали грызть подобные сомнения, он предпочитал сесть в кресло у консоли. Иногда он сидел в нем часами в полной неподвижности, стараясь охватить разумом всю сложность мощных источников данных корабля. Система могла опознать присутствие на борту даже одного‑единственного живого существа. Значит, здесь есть автоматические мониторы. Надо было знать, кто говорит, задает вопросы и отдает распоряжения, допуская, что эти люди могут быть временной командой.

Полетные контуры отклоняют мои попытки взломать замки. Это будет означать разгерметизацию? Так говорили охранники. Но ключ к контурам жизнеобеспечения, в которых была система опознания того, кто вторгается в контур, располагался здесь, и Айдахо твердо это знал.

Поможет ли ему Шиана? Слишком доверять ей было нельзя – это неоправданно высокая ставка в его игре. Иногда, когда Шиана наблюдала за ним с помощью консоли, он сразу вспоминал об Одраде. Шиана – ученица Одраде. Это воспоминание отрезвляло.

В чем же заключался их интерес к тому, как он воспользуется системами корабля? Как будто надо было об этом спрашивать!

За три года своего пребывания здесь он получил доступ к секретным данным, используя свой собственный ключ. Для того чтобы обмануть вездесущие видеокамеры, ему пришлось притвориться, что он просто смотрит на консоль. Было очевидно, что он вводит какие‑то данные, но получение он осуществлял с задержкой, используя вторичные обманные послания и сообщения. Для ментата это было сущим пустяком, но при этом можно было выяснить потенциал систем корабля. Он закладывал эти данные в систему без всякой логики и без надежды когда‑либо снова их открыть.

Беллонда заподозрила его, но на все ее прямые вопросы он отвечал загадочной улыбкой.

Я скрываю свою историю, Белл. Все мои последовательные жизни, вплоть до моего истинного «я», когда я еще не был ни гхола, ни ментатом. Я помню самые интимные места из этих жизней: это очень зыбкая почва для такой болезненной памяти.

Сидя сейчас у консоли, Айдахо испытывал смешанные чувства. Заключение злило и раздражало его. Какая разница, насколько велика и комфортабельна тюрьма – она всегда остается тюрьмой. Некоторое время назад он понял, что при желании может выскользнуть отсюда, но Мурбелла и его возрастающее понимание их затруднительного положения удерживали его от этого шага. Он чувствовал себя не только пленником стражи и хитроумных приспособлений, но и пленником собственного разума. Корабль‑невидимка, естественно, был чудовищным приспособлением. Это был инструмент, орудие. Способом незаметно передвигаться в полной опасностей вселенной. Это было орудие, с помощью которого можно было скрыть себя и свои мысли даже от тех, кто обладал способностью к предзнанию.

Накопленные за много жизней опыт и навыки позволяли ему смотреть на окружающее сквозь пелену сложностей и неискушенности. Это была странная смесь. Ты начинаешь думать, что знаешь верный способ ослепить самого себя. Это было не медленное нарастание способности тормозить накопление знаний (этому всегда учили ментатов), но и накопление фактов, «которые мне хорошо известны».

Новые источники данных, открытые для него Сестрами (если им можно было доверять), подняли целое множество вопросов. Как было организовано сопротивление Досточтимым Матронам в Рассеянии? Очевидно, что в нем были группы (он колебался в оценке их сил), которые охотились на Досточтимых Матрон точно так же, как они сами теперь охотились на Преподобных Матерей. Их тоже убивали, и свидетельством тому была трагедия Гамму.

Футары и Дрессировщики? Он нарисовал ментатскую проекцию: отпрыски Тлейлаксу в Рассеянии продолжили свои генетические манипуляции. Те двое, которых он видел сейчас на своей проекции, – не они ли были теми, кто создал футаров? Можно ли объединить их с лицеделами? Были ли они независимы от Мастеров Тлейлаксу? В Рассеянии все было не так однозначно, как кажется.

Будь оно все проклято! Ему нужен доступ к дополнительным источникам данных, к более мощным источникам. Его нынешние источники даже приближенно нельзя было называть адекватными. Консоль – это инструмент с ограниченными возможностями, но ее можно приспособить и к более широким нуждам, но его возможности к адаптации хромают. Он должен выступить, как истинный ментат.

Я споткнулся и дал себя стреножить, в этом моя ошибка. Доверяет ли мне Одраде? Она же Атрейдес, черт бы ее побрал! Она знает, что я должник их семейства.

Я должен им много жизней, и этот долг никогда не будет полностью оплачен!

Айдахо понимал, что сильно нервничает. Внезапно его ум замкнулся на этом. Ментат нервничает! Это сигнал того, что он стоит на краю важного открытия. Первичная проекция! Это то, чего они не сказали ему о Теге?

Вопросы. Это были невысказанные вопросы, которые стегали его, словно хлыст.

Мне нужна перспектива! Вопрос заключается не в расстоянии. Можно приложить перспективу даже к своему внутреннему миру, если избежать искажений.

Он почувствовал, что в опыте Бене Гессерит (возможно, даже в столь ревностно охраняемых Беллондой архивах) данные лежат в несобранных кусках и фрагментах. Белл сама одобряет это! Она его собрат – ментат и должна знать все волнение, которое охватывает ментата в момент такого открытия. Его мысли были подобны смальте мозаики. Все куски в руках, и они готовы сложиться в картину. И дело здесь не в решениях.

В мозгу Айдахо раздались слова его первого учителя‑ментата: «Собери свои вопросы на противоположной грани и брось свои временные данные на одну из чашу весов. Решения выводят из равновесия любую ситуацию. Это нарушение равновесия выявляет то, что ты ищешь».

Да! Достижение дисбаланса с помощью специальных вопросов – давний трюк ментатов.

Мурбелла что‑то сказала прошлой ночью, но что именно? Они лежали в постели. Он вспомнил, что на потолке появилась проекция времени: 9:47. Он тогда подумал: Эта проекция забирает энергию.

Он почти физически ощущал циркуляцию мощной энергии по кораблю, этому анклаву времени. Лишенные трения двигатели и машины, шум движений которых ни один самый современный детектор не в состоянии отличить от природного фона. Сейчас же, в состоянии покоя, этот корабль был недоступен не только глазу, но и предзнанию.

Рядом с ним Мурбелла: проявление еще одной власти, которая стремится соединиться с предыдущей. Оба они знают, что эти силы стремятся удержать их вместе. Какую энергию они должны развить, чтобы преодолеть это взаимное притяжение! Сексуальная притягательность длится, длится и длится!

Мурбелла что‑то говорит. Да, вот оно. Странная для нее попытка анализа. Она рассматривает свою жизнь с новой, довольно зрелой точки зрения, с точки зрения Бене Гессерит – это возвышенное понимание и уверенность в том, что в ней растет какая‑то новая сила.

Каждый раз, когда он видел свидетельства влияния Бене Гессерит, Айдахо испытывал грусть. Приближается день нашего расставания.

Но Мурбелла говорила:

– Она (подруга Айдахо часто называла Одраде просто «она») продолжает спрашивать, точно ли я люблю тебя.

Вспомнив это, Айдахо проиграл в памяти всю сцену.

– То же самое она пытается делать и со мной.

– И что ты ей отвечаешь?

– Odi et ато. Excrucior.

Она приподнялась на локте и посмотрела ему в лицо.

– Что это за язык?

– Это очень древний язык, которому когда‑то научил меня Лето.

– Переведи. – В тоне чувство превосходства. Старая закваска Досточтимой Матроны.

– Ненавижу и люблю. Я распят.

– Ты действительно ненавидишь меня? – В тоне сквозит недоверие.

– Я ненавижу то, что меня связывает, то, что не я являюсь хозяином своего «я».

– Ты бы покинул меня, если б смог?

– Я бы хотел принимать решения ступенчато, момент за моментом. Мне хочется контролировать свои решения.

– Это игра, из которой нельзя выбрасывать куски.

Вот оно! Это ее доподлинные слова.

Вспомнив, Айдахо не испытал воодушевления, но его глаза словно бы открылись после долгого сна. Игра, из которой нельзя выбрасывать куски. Игра. Это его взгляд на то, что представляет собой корабль‑невидимка и что делают здесь Сестры Общины.

Но разговор с Мурбеллой не кончился на этом.

– Корабль – это наша специальная школа, – сказала она.

С этим оставалось только согласиться. Община Сестер многократно усилила его способность просеивать данные и представлять то, что не могло быть просеяно сквозь сито. Он чувствовал, куда это может завести и испытывал гнетущий свинцовый страх.

«Ты очищаешь пути проведения по нервам. Ты отсекаешь все, что тебя отвлекает, и блокируешь всякие бесполезные умственные блуждания».

Ты направляешь свои ответы и реакции в направлении, которого должен избегать любой ментат. Об этом предупреждали все учителя:

– На этом вы можете потерять себя.

Студентам показывали людей, превратившихся в растения. Их сохраняли живыми в назидание будущим поколениям ментатов.

Однако какое это искушение. В таком режиме поведения начинаешь ощущать свое могущество и власть. Для меня нет ничего тайного. Я знаю все.

Он был все еще охвачен этим страхом, когда Мурбелла повернулась к нему, и Айдахо немедленно ощутил невероятное половое возбуждение.

Нет, не время! Еще не время!

Один из них сказал что‑то еще. Что? Он в тот момент думал, что одной логики недостаточно для того, чтобы ясно представить себе мотивы Общины Сестер.

– И часто ты пытаешься их анализировать? – спросила Мурбелла.

Каким‑то непостижимым образом она сумела ответить на его невысказанные мысли. Мурбелла отрицала у себя способность читать чужие мысли.

– Я просто читаю тебя, мой гхола. Ты же мой, знаешь?

– И наоборот.

– Это слишком верно. – Слова прозвучали почти как добродушная подначка, хотя подразумевалось что‑то гораздо более глубокое.

Любая попытка анализа человеческой души скрывает волчью яму, и он сказал Мурбелле от этом.

– Если ты думаешь, что знаешь, почему ведешь себя тем или иным образом, то это дает тебе все шансы простить себе любое экстраординарное поведение.

Простить экстраординарное поведение! Это был еще один кусок мозаики. Игра продолжалась, но теперь на кону были вина и упреки.

Голос Мурбеллы стал почти задумчивым.

– Мне кажется, что можно рационализировать практически все, чтобы исцелить такой рационализацией любую травму.

– Рационализировать до такой степени, что получаешь моральное право сжигать целые планеты?

– В этом есть некая жестокая самонаправленность и решимость. Она говорит, что решительный выбор дает чувство своей идентичности, на которое можно положиться в состоянии стресса, Ты согласен со мной, мой ментат?

– Ментат не твой. – Но в голосе Айдахо не было силы.

Мурбелла рассмеялась и откинулась на подушку.

– Ты понимаешь, чего хотят от нас Сестры, мой ментат?

– Детей.

– И много больше сверх того. Они хотят нашего осознанного участия в их мечте.

Еще один кусок мозаики!

Но кто, кроме Бене Гессерит, может знать конкретное содержание мечты? Сестры – великие актрисы, очень мало можно прочесть по их маскам. Истинные лица они не показывают, а если и показывают, то скупо и отмеренными дозами.

– Почему она хранит у себя ту древнюю картину? – спросила Мурбелла.

Айдахо почувствовал ком в горле. Одраде принесла ему голокопию картины, которая висела в ее спальне. Домики в Кордевилле Винсента Ван Гога. Для этого она однажды разбудила его среди ночи почти месяц назад.

– Ты спрашивал, сохранила ли я в себе хоть что‑то человеческое, и вот мой ответ, – сказала Одраде, обрушив на полусонного Айдахо краски картины. Он сел и уставился на копию, стараясь понять, чего от него хотят. Что случилось с Верховной Матерью? Одраде выглядела очень взволнованной.

Она оставила копию у него в руках и включила яркий свет, который придал всем предметам в комнате необычайную резкость, какой можно быдло ожидать от всей этой механики корабля‑невидимки. Где была тогда Мурбелла? Они же ложились спать вместе.

Он сосредоточился на картине, и она неожиданно тронула его, привязав его к Одраде. Она сохранила в себе человечность? Копия была холодна на ощупь. Она взяла у него картину и поставила ее на стол возле кровати, а сама села в изголовье. Какая‑то сила заставляла ее держаться поближе к Айдахо!

– Эта картина была написана одним сумасшедшим на Древней Земле, – сказала она, глядя на картину и прижавшись щекой к щеке Дункана. – Посмотри на нее! Это момент сохраненной на века человечности.

В этом ландшафте? Да, черт возьми, она права!

Он снова изо всех сил уставился на копию. Какие замечательные краски! Это были не просто краски, это была цельность, всеобщность.

– Большинство современных художников посмеялись бы над методом, которым он создавал это, – сказала Одраде.

Неужели она не может помолчать, пока он смотрит на это величие?

– Живой человек создал это своими собственными руками, – продолжала Одраде. – Человеческой рукой, человеческим глазом, человеческой сутью того, кто вобрал в себя средоточие сознания личности, испытующей пределы.

Испытующей пределы. Это еще один кусок цельной мозаики.

– Ван Гог создавал это из примитивных материалов и примитивного оборудования. – Одраде говорила, словно пьяная. – Эти краски были, видимо, знакомы пещерному человеку! Картина написана на холсте, который он мог бы выткать собственными руками. Кисти он тоже мог бы изготовить сам из меха и диких ветвей.