Вавилонские хроники 3 page

Ицхак сказал, что купит мне микстуру. Очень горькую. А также лично придет ставить клизму. После этого я быстро завершил разговор.

Мурзик осторожно спросил разрешения набрать номер салона Корректирующей Магии «Белая Аркана». Он почему‑то проникся особенным доверием к этому заведению. Номер запомнил, когда называли по телевизору.

Мурзик дозвонился туда и стал договариваться о посещении. Несмотря на то, что мой раб плохо понимал слова «пациент», «сеанс», «гонорар», а слов «экстрасенсорика» и «психика» не понимал вовсе, он сумел объясниться довольно бойко.

Адрес – в квартале Шуанна и время – через полторы стражи – повторил вслух, кося на меня темным глазом: как?

Я кивнул. Я был не против.

Я велел подать мне черный свитер и черные брюки, затянулся серебряным ремнем. Посмотрел на себя в пыльное зеркало. Видно было плохо, но я остался доволен.

От усталости я был бледен, как смерть. Мурзик с его внешностью застенчивого громилы выглядел вполне подходящим спутником для носителя родового проклятия. Я похлопал его по спине, и мы вышли из дома.

Салон Корректирующей Магии размещался на третьем этаже большого доходного дома в скучном спальном квартале Шуанна. На темной лестнице остро пахло кошками. Мы поднялись по вытертым ступеням. Мурзик шел впереди, я держал его за полу куртки, чтобы не споткнуться – в отличие от моего раба, я почти ничего не вижу в темноте. У железной двери без номера и каких‑либо опознавательных надписей Мурзик остановился и нерешительно обернулся на меня.

– Что встал, – проворчал я. – Звони.

Мурзик надавил на звонок толстым пальцем. Сперва ничего не происходило. Потом послышались стремительные легкие шаги, и дверь распахнулась. Из темноты длинного коридора повеяло прохладой.

На пороге появилась белокурая девушка в одежде египетского мальчика: накрахмаленная набедренная повязка из тончайшего полотна и широкий круглый воротник, встопорщенный ее маленькими конусовидными грудями. Соски с озорным ехидством глядели из‑под воротника. Воротник показался золотым, но присмотревшись, я определил, что это позолоченная пластмасса.

Девица оглядела нас с ног до головы, подняв круглые вызолоченные брови. Мурзик медленно покраснел.

После краткой, выразительной паузы девушка бросила:

– Идемте.

И повернулась к нам спиной. Острые лопатки торчали из‑под воротника почти так же вызывающе, как грудки. Плавно переступая босыми ногами по темному старому паркету, она поплыла в недра коридора.

Из одной двери выбралась старая бабка в необъятном фланелевом халате. Тяжко пронесла большую кастрюлю, откуда поднимался дымок. Поглядела на нас неодобрительно, пожевала беззубым ртом. Из кастрюли пахло домашней пищей. Я вдруг сглотнул – после мурзиковой‑то стряпни!..

Бабка сказала полуголой девице, наряженной египетским мальчиком:

– От мужчин стыдно, тьфу!..

И прошлепала по коридору в сторону кухни.

Мы протиснулись боком мимо вешалки, ломящейся от старых, полусъеденных молью шуб. Вернее, протиснулись девица и я, а Мурзик безнадежно запутался в шубах и своротил несколько. Когда я обернулся, мой раб лихорадочно водружал их на место, цепляя за прорехи в воротниках и за петли.

– Пошли, – прошипел я.

Девица уже стояла в открытых дверях.

– Входите, – молвила она.

И улыбнулась холодной улыбкой. Губы у нее были выкрашены блестящей сиреневой помадой.

Хозяйка салона, госпожа Алкуина, оказалась внушительной особой размером с добрую священную корову. Ее серебряные волосы длинными прядями падали на плечи. У нее были красивые густые волосы. И свои. Это был не парик, я потом потихоньку проверил.

Одета она была в парчовое платье с разрезами по бокам и на рукавах. Ее полные белые руки с длинными черными ногтями медленно перебирали колоду карт.

Завидев нас, она царственно улыбнулась, еле подняв уголки пухлых, густо накрашенных губ. Такую улыбку можно было бы назвать «тонкой», не будь ее рот столь устрашающе велик.

Резко подведенные синей краской глаза казались черными. На скулах мерцали искры золотой пудры.

От нее пахло всем сразу: благовонными маслами всех городов Двуречья, свечным воском, курениями и крепким дешевым табаком.

Мой раб был сражен. Распахнул глаза, побагровел, в углу рта у него скопилась слюна, а широкие, блестящие, будто натертые маслом брови ожили на лбу и сами собой заходили ходуном.

Госпожа Алкуина оценила произведенный ею эффект. Улыбнулась еще раз, еще тоньше, с оттенком сердечности. Глубоким, низким голосом осведомилась о причине нашего посещения. Левой рукой небрежно двинула в мою сторону глянцевый листок с рекламой салона «Белая Аркана». Я мельком глянул: «снятие порчи… сглаза… навсегда приворожу… спасу, когда другие отказались…»

Я кашлянул. Глянул на Мурзика. А тот набрался наглости и брякнул:

– Такое вот, значит, дело, госпожа… Сглазили господина моего… Порчу навели… И то сказать: с лица спал, почти не спит, во сне словеса плетет непонятные… Тревога его ест, что ли…

И замолчал, заметно вспотев.

Госпожа Алкуина глянула на меня.

– Ваш раб, как я вижу, весьма встревожен вашей судьбой, дорогуша.

Я пожал плечами. Кроме всего прочего, мне не понравилось обращение «дорогуша».

А госпожа Алкуина уже рассматривала мою руку.

– Да, дорогуша, – молвила она наконец, – у вас сильные линии, очень сильные…

И подозвала девушку‑мальчика согнутым пальцем. Та подошла, склонилась над моей ладонью. У нее под мышками курчавились рыжеватые волосы. Я смотрел на эти волосы. И еще на маленькие косточки на ее острых плечах. Обожаю такие плечики.

– Моя ученица, – пояснила мне госпожа Алкуина. И девушке: – Глянь, дорогуша, какие линии… Вот, – острый черный ноготь прочертил по моей ладони полоску, – линия интеллекта… Очень сильная линия интеллекта… И линия таланта… – Быстрый близкий взгляд влажных глаз: – Нечасто встретишь такую мощную линию интеллекта… У вас, дорогуша, очень красные линие, видите?

Она отогнула мою ладонь назад. Линии действительно покраснели.

– Да? – глупо переспросил я. – И что это значит?

– У вас сильные страсти, – молвила госпожа Алкуина. – Да, вы – сильный человек, дорогуша, и вами владеют сильные страсти.

И выпустила мою руку. Девушка‑мальчик с каменным лицом отошла в сторону и замерла, чуть выдвинув вперед левую ногу. У нее были узкие коленки, безупречно холеные.

Полные белые руки госпожи Алкуины вспорхнули над колодой. Карты, шурша, раскладывались на столе – будто сами собой.

– Свечу, – не глядя, бросила она своей ученице.

Девушка, глядя куда‑то поверх голов, двумя руками водрузила на стол свечу. Свеча была синяя, в виде крылатой женщины с золотыми крыльями. Ученица зажгла свечу. Огонь красиво озарил восковую фигурку.

Госпожа Алкуина склонилась над картами. Некоторое время созерцала их. Иногда восклицала: «Так!..», «Ясно!..», «Не может быть!» или «О, боги!» Иногда брала из колоды еще одну или две и клала их накрест, а затем, поводив над ними ладонью, переворачивала. Рассматривала, поднося к глазам.

Свеча, треща, горела. Комната постепенно наполнялась удушливым запахом воска. Краска катастрофически облезала с изящной восковой фигурки, так что синяя крылатая женщина очень быстро сделалась похожей на пациентку городского лепрозория.

Наконец госпожа Алкуина решительным движением смешала карты и отодвинула их в сторону. Подняла на меня глаза. Я сидел, смирно сложив руки на коленях. Я чувствовал себя полным дураком.

Она это знала. Снисходительно улыбнулась. Кивнула на карты:

– Объяснять долго и не к чему. Вы пришли не объяснения слушать. Вы пришли ко мне за помощью. Вы очень и очень нуждаетесь в действенной, решительной помощи. Черные силы уже проникли в вашу жизнь. Но к счастью, дорогуша, вы пришли вовремя. Еще несколько дней промедления – и вас постерегло бы несчастье… А теперь вы предупреждены. Кто предупрежден – тот вооружен.

– Какое еще несчастье?

– У вас огромные дыры в поле, – мрачным тоном произнесла госпожа Алкуина. – Я пыталась узнать, кто навел на вас порчу, но ответа не получила. Вижу только, что порча есть, что она велика и, кажется, была передана вам по наследству.

– По какой линии? – поинтересовался я. – По материнской или по отцовской?

Госпожа Алкуина бросила на меня проницательный взгляд.

– Я знаю, вы мне не верите. Я и не прошу вас верить. Зачем? Я прошу одного: позвольте помочь вам. Это моя работа – помогать таким, как вы. Помогать, а не учить… Помогать, а не задавать вопросы… Для этого я и получала посвящение, для этого я и обретала Силу ценой усилий, которых вам не понять…

Разговор с госпожой Алкуиной нравился мне все меньше и меньше. Я поерзал, мысленно решив выпороть Мурзика.

Она уже кивала мне на табурет, стоявший посреди комнаты.

– Сядьте, – властно молвила она.

Я подчинился.

Она поднялась. Прошумела парча. В разрезах мелькнули ее белые ноги, в вырезе колыхнулась большая молочная грудь.

– Отвлекитесь от лишних мыслей, – проговорила девица‑мальчик строго.

Госпожа Алкуина, улыбаясь, прошла мимо меня и встала у меня за спиной. Девица присоединилась к ней.

В зеркало на стене я видел, что Мурзик изо всех сил тянет шею, силясь что‑то разглядеть.

Госпожа Алкуина провела руками над моей спиной, не касаясь тела.

– Сосредоточьтесь, – велела она. – Перестаньте думать о моей груди. Сейчас не это главное.

Я слегка покраснел.

– Так‑то лучше, дорогуша, – усмешливо сказала госпожа Алкуина и слегка коснулась моей макушки. Затем голос ее сделался серьезен. Она больше не разговаривала со мной. Она обращалась к девице. – Видишь пробоины в биополе?

После краткой паузы девица ответила замогильным голосом:

– Вижу…

– Черное пятно на пятом уровне – видишь?

– Да…

Она поводила руками. Девица с выражением невыносимого усилия двигала пальцами вслед за нею.

– Помогай! – почти выкрикнула госпожа Алкуина.

– Я… липкий, гад! А! – вскрикнула девица.

– Скорей! Стряхивай! Да не сюда! Сюда! Вон туда!

Девица, растопырив пальцы, стремительно пробежала через комнату. Мурзик шарахнулся, давая ей дорогу. Девица прошуршала шторами у двери и канула.

Я обернулся. Госпожа Алкуина вся лоснилась от пота. Грудь ее тяжело вздымалась, она трудно дышала. Встретив мой взгляд, она улыбнулась усталой улыбкой рабочего, возвращающегося после ночной смены откуда‑нибудь из забоя.

– Все в порядке, – ободряюще сказала она. – Сидите спокойно, дорогуша. Очень липкий гад попался.

– Какой еще гад?

– Который сидел на вашем биополе и перекрывал вам доступ энергии. Неужели вы не чувствовали? Он высасывал вашу энергию.

– Не знаю… – растерялся я.

Ее пальцы легли на мои плечи и слегка смяли их. По моей коже побежали мурашки, совсем как от подключения к датчикам на крыше обсерватории.

– Спокойно, спокойно… – бормотала она. – Сейчас качнем энергии, восстановим связи с космосом… И как только почувствуете, что гад возвращается – немедленно ко мне. Я отважу его навсегда… Сейчас поставлю вам защиты…

Прошелестела штора – вошла девица. Неслышно прошестовала, встала рядом – неподвижная, суровая. Госпожа Алкуина кивнула мне на нее.

– Моя лучшая ученица. Каждый день рискует жизнью, унося гадов. Отважная девушка.

– Да уж, – сказал я.

– А куда она их уносит? – неожиданно встрял Мурзик. – В сортире, что ли, топит?

– Простите его, – поспешно сказал я и скорчил Мурзику через плечо свирепую рожу. – Это говорящее орудие само не понимает, что молотит…

– О, пустяки… – Жирно накрашенный рот госпожи Алкуины в очередной раз тронула тонкая улыбка. – Многие относятся скептически, тем более – необразованный раб… Ведь он любит вас? – И она устремила на него свой магнетический взор. – Ты ведь любишь своего господина, не так ли, дорогуша?

– Ну… – пробормотал Мурзик. – Я больше… женщин…

Я побагровел. Госпожа Алкуина тихонько рассмеялась.

– Ведь это ты звонил? Ведь это ты беспокоился о порче?

– Ну…

Мурзик смутился окончательно. Девица повернулась к нему и уставилась на него немигающими глазами.

– Не сердитесь на него, – сказала мне госпожа Алкуина. – Астральных вампиров невозможно утопить в унитазе. Если бы все было так просто, как говорит ваш раб… – Она вздохнула, взмахнула ресницами. – Нет, мы заключаем их в серебряный контейнер…

Внезапно девица вмешалась в разговор.

– Госпожа, – сказала она резко, – гада нет, но пробоина осталась… и края светятся красным – видите? Боюсь, все не так просто. Это родовое проклятие. Он должен вспомнить, кто в их роду был проклят. Кем. И за что. Он должен провести ритуалы очищения…

– Арргх! – неожиданно вырвалось у меня. – Гхнамм!.. Арр!..

Пальцы госпожи Алкуины на моих плечах дрогнули.

– Что?.. Что вы сказали?

– А? – Я посмотрел на нее невинным взором. – Понятия не имею, дорогуша.

– Это что‑то… – Она метнулась глазами к своей ученице, к Мурзику. – Что‑то древнее… непонятное…

– Это как‑то связано с родовым проклятием? – быстро спросил я.

– Не знаю… Откуда у вас это?

– Если бы я знал… Однажды я пришел домой усталый, заснул и во сне говорил на этом языке. Мой раб записал мою речь на пленку. Потом я несколько раз слушал, но не мог разобрать ни слова.

– Странно, – промолвила она. Теперь в ее низком голосе не было ни придыханий, ни деланной задушевности. – Нет, это действительно странно. Я видела в картах, что ваш кармический путь не похож на другие. Карты говорили о великом прошлом, об очень великом прошлом… О древней крови… Нет, не той, что течет в ваших жилах, хотя вы, несомненно, старинного и очень хорошего вавилонского рода… Друг мой, чтобы определить это, не нужно карт, достаточно взглянуть на линии вашего рта…

Я польщенно улыбнулся.

– Нет, – продолжала госпожа Алкуина. Она прошуршала парчой и уселась напротив меня в кресло. В ее пальцах откуда‑то появилась дешевая папироска, из тех, что курят работяги. – Нет, я говорю не о крови вашего нынешнего воплощения, лейкоцитах‑эритроцитах. Я говорю о крови духа, об ахоре.

– Простите?

– Ахор – кровь богов. – Снова тонкая улыбка. В три затяжки она съела папироску, придавила окурок о серебряный подлокотник. На окурке остался жирный след помады. – Ахором у нас принято называть ту духовную субстанцию, которая заменяет кровь. Несет в себе генетический код души, знаки ее древности, ее благородства… Ваш ахор говорит о происхождении едва ли не божественном… Я не поверила картам. Да, впервые в жизни я не поверила картам. Но вы – вы поверьте. Карты никогда не лгут…

Девушка‑мальчик скрестила руки под воротником, задрав соски. Уставилась в пустоту. Замерла.

Я кивнул на нее и спросил госпожу Алкуину:

– Я могу с ней переспать?

– Нет, – спокойно ответила госпожа Алкуина.

– Жаль, – сказал я.

Лицо девушки осталось совершенно бесстрастным.

– Сколько я вам должен, госпожа Алкуина? – спросил я.

– Я работаю не для денег, – сказала госпожа Алкуина. – Но когда дают – не отказываюсь. Таковы наши правила.

Я дал ей десять сиклей ассигнациями. Она не притронулась к деньгам, кивком велела положить на стол. Придавила подсвечником. Восковая фигурка догорела. От нее осталось только неопрятное пятно.

Я поцеловал руку госпожи Алкуины, встал. Девушка‑мальчик придержала штору, открыла перед нами дверь.

Я вышел в коридор и наткнулся на бабку. Та копалась в шубах, рухнувших с вешалки. Пыталась водрузить их на место. Шубы падали снова и снова, обдавая бабку пылью, молью и трухой.

Завидев нас, старуха выпрямилась и разразилась длинной бранной тирадой. Девица не осталась в долгу и вступила в склоку. Затем они вцепились друг другу в волосы.

Мурзик хотел остаться поглядеть на драку, но я уже выходил из квартиры, и раб поплелся за мною следом.

* * *

Я был зол на него за всю эту историю. После слов госпожи Алкуины мне сделалось совсем худо. Теперь я точно знал, что где‑то поблизости может оказаться невидимый «гад», буде он вырвется из серебряного сосуда. Передвижения гада не отследить, а он того и гляди снова вопьется в мой загривок. «Пятый уровень». Интересно, где это?

Я потер шею. На ощупь ничего не обнаружил.

И дыры в биополе… Красные… Пульсирующие… Нет, она сказала – светящиеся… Мне было зябко, как будто я зимой в одних трусах вышел на набережную Евфрата. В дыры ощутимо задувал ледяной ветер. Это был космический ветер. Или ветер тысячелетий.

Ахор неприятно стучал в висках. Хотелось выпить и одновременно с тем хотелось выпороть раба.

Я решительно свернул на Пятую Хлопковую, где располагался центральный городской экзекутарий. Одно время, после мятежа мар‑бани, когда в Великом Городе расплодилось множество мелких кооперативных лавочек, появились и частные рабопоролища, но государство, этот хищный бык Ваал, быстро смекнуло что к чему. Порка рабов, особенно после мятежа, приносила неслыханные сверхприбыли. Дело это было настолько доходным, что Вавилонская администрация не поленилась разогнать частные поролища и особым указом – через парламент протащила! – объявить порку рабов государственной монополией.

Центральный экзекутарий был оснащен новейшим оборудованием – отчасти отечественными разработками, отчасти выписанными из дружественного Ашшура.

Мурзик, не подозревая о том, куда я его привел, открыл передо мной тяжелую респектабельную дверь с блестящей медной ручкой. Мы поднялись по мраморной лестнице и оказались в вестибюле.

Я приник к регистрационному окошечку, оставив Мурзика изумленно таращиться на себя в блестящее серебряное зеркало. Из окошечка показалась строгая старуха.

– Первое посещение? – спросила она неожиданно любезно. И придвинула к себе пухлый регистрационный журнал.

– Первое.

– Имя, адрес.

Я назвал.

– Имя поромого?

Я не знал имени Мурзика. Я сразу дал ему кличку. О чем и поведал строгой бабушке.

– Мурзик, – повторила она, вписывая, и снова подняла ко мне взгляд. – Два сикля обследование и диагностика, один сикль три лепты – медицинское заключение, пять сиклей – услуга и четверть быка – налог на себестоимость.

Я заплатил. Она выписала мне квитанцию об уплате, дала круглый железный ярлык с грубо выбитым номером «18» и показала по лестнице наверх.

– Лаборатория – на третьем этаже, порольня‑автомат – там же по коридору налево.

– А что на четвертом? – заинтересовался я. Пока что чисто теоретически. На всякий случай.

– Кастрационный зал и пыточная. Но там другие расценки. Работа ручная, подход индивидуальный. Необходимо сделать предварительный заказ.

– Намного дороже?

– Существенно. – Она с сомнением поглядела на Мурзика. – Вам ведь это пока что не нужно?

И улыбнулась еще раз, показав длинные желтые зубы.

Я кивнул Мурзику и стал подниматься по лестнице.

Перед лабораторией сидела небольшая очередь. Поромые скитались по маленькому висячему садику, созерцая крошечные фонтанчики, спрятанные среди искусственных деревец. Деревца были сделаны с таким мастерством, что их было не отличить от настоящих. Поромые недоверчиво трогали синтетические листья и качали головами.

Хозяева с каменными лицами сидели на скамьях. Я спросил, у кого номер «17» и послушно уселся в очередь. Мурзик отправился к остальным рабам – щупать листья, цокать языком и качать головой.

Очередь двигалась быстро. Наконец нас пригласили в лабораторию. Мурзик вошел и разом оробел до слабости в коленях. Белые стены ослепляли. Прибор, похожий на бак для кипячения воды, но холеный, с длинной тонкой трубкой, с резиновыми насадками и зелеными деликатными огоньками на табло, лишил моего раба дара речи.

Однако до прибора дело так и не дошло. Санитар – гориллообразный мужчина лет пятидесяти – что‑то писал неразборчивым почерком в растрепанном гроссбухе. Не поворачивая головы в нашу сторону, он бросил:

– Ярлык.

Я положил ярлык на гроссбух. Санитар аккуратно щелкнул ярлыком о пачку других, нацарапал «18» в гроссбухе и спросил:

– Жалобы есть?

– Совсем распустился, мерзавец… – начал было перечислять я свои жалобы на Мурзика, но санитар, скучая моей тупостью, перебил: – На здоровье раба жалобы есть?

– А?

Я обернулся к Мурзику. Тот был подавлен великолепием обстановки и, похоже, до сих пор не сообразил, куда его привели и зачем.

– Мурзик, – спросил я, – как у тебя со здоровьем?

– Ну… – сказал раб и покраснел. – В общем…

Санитар равнодушно нацарапал в графе «жалобы» длинный неровный прочерк.

– А на приборе обследовать не будете? – спросил я. Мне самому было любопытно посмотреть, как действует эта штука.

– Голубчик, – сказал санитар, быстро вписывая что‑то неразборчивое на листок, – на этом приборе никого не обследуют. А жалобы… это только у стариков, так их не порют. Или если кто кровью харкает. Так этих не сюда пороть водят…

Мурзик насторожился. Санитар шлепнул на справку печать и вручил мне. Я тут же размазал свежие чернила и заполучил фиолетовое пятно на палец.

– Идем, что стоишь, – сказал я Мурзику, подталкивая того к выходу.

Санитар протянул руку и надавил на кнопку, вмонтированную в стол. Над дверью загорелась лампочка с надписью «входите».

Мы с Мурзиком вышли в коридор, прошли, следуя указанию любезной старухи в регистратуре, направо и оказались перед большой белой дверью с надписью «Государственный Экзекутарий. Порольня‑автомат. Вход строго по приглашению.» Перед дверью никого не было.

– Сюда, – сказал я.

Мы толкнули дверь и оказались в большом зале, похожем на физкультурный. Пахло здесь, как в зверинце. По всему залу стояли длинные кушетки, над которыми имелись откидные крышки, по форме напоминающие гробы. Сбоку от кушетки имелась небольшая приборная доска.

К нам подошла, переваливаясь, толстая женщина в голубом халате – оператор.

– Давайте, – не глядя на нас, сказала она.

Я вложил в ее сарделькообразные пальцы бумажку, выписанную санитаром. Она мельком глянула на нее, потом повернула вверх ногами и еще раз глянула. Затем перевела взгляд на Мурзика.

– Этот? – на всякий случай спросила она.

Я покраснел и прогневался.

– Арргх!.. – заклокотало у меня в горле. Но женщину‑оператора, в отличие от госпожи Алкуины, это не тронуло.

– Мало ли, – невозмутимо ответствовала она. – С этой модой не угонишься, кто во что одет да какую морду наел… А то бывает, что раб в офисе работает, а господин на мотоцикле гоняет, вот и разбирайся, кто кого пороть привел. Был такой случай… Перепутали…

Она еще раз посмотрела в справку и велела Мурзику раздеваться. Мурзик избавился от свитера, принялся копаться в застежке на джинсах. Женщина‑оператор уже шла к кушетке.

– Сюда ложись! – крикнула она, шевеля откинутый гроб.

Сверкнув голой задницей, Мурзик неловко пошел к кушетке.

– Рубаху сними, – сказала она укоризненно. – Что ты как чурка безмозглый. Первый раз, что ли…

Мурзик снял рубашку и майку и остался совершенно голый. Ежась, улегся на кушетку. Хрустнул полиэтилен.

– Во, – одобрительно сказала ему оператор. И мне: – Рот заклеивать будем, чтоб не орал? Четверть быка за клейкую ленту.

– Не надо, – сказал я. – Он и так орать не будет, верно, Мурзик?

Мурзик не отозвался.

– Розги у нас одноразовые, – поясняла между тем женщина‑оператор, вытаскивая из ведра, пахнущего медицинской дрянью, четыре березовых прута. – Так что заразы не опасайтесь. А постоянные клиенты со своими ходят. Кстати, имейте в виду. Вам какой материал? Можно и синтетикой, но большинство предпочитает березу. Ближе к природе. Естественное – оно всегда лучше.

Она взмахнула прутами, пробуя их и стряхивая с них капли той дряни, в которой они были замочены. Вставила их в пазы. Прутья легко ушли во чрево гроба.

– Ну, – бодро сказала оператор, – поехали…

И надавила обеими ручищами на белый блестящий гроб. Гроб плавно опустился и накрыл простертого на кушетке Мурзика.

– Здоровье в порядке, уровень жалоб второй… – пробормотала она, шевеля пальцами над кнопками пульта.

– Что значит – «второй»?

– Стал много себе позволять, высказывает свое мнение, проявляет лишнюю инициативу… – пояснила она. И повела пальцем по инструкции, выбитой на металлической пластинке и прикрученной к боку гроба. – Рекомендуется десять ударов без оттяжки.

– Хватит и пяти, – сказал я.

– Дело ваше.

Она нацарапала цифру «5» на заранее проштампованном стандартном бланке «Справка Государственного Экзекутария. Экзекуция произведена. Порольня‑автомат номер 11», криво расписалась. Отдала бумажку мне. Набрала несколько цифр на табло.

В машине что‑то зажужжало и тихонько запело. Потом свистнуло. Мурзик тихонько охнул из‑под гроба.

Порольная машина работала с небольшими интервалами. После пятого мурзикова оха она перестала жужжать и как бы умерла. Оператор подняла гроб. На спине Мурзика опечатались пять ровных красных полосок. Мурзик был потный и несчастный.

Мурзик сполз с кушетки и принялся одеваться. Он заметно присмирел. Женщина‑оператор выдернула березовые пруты и бросила их в корзину с надписью «использованные». Я поблагодарил ее и вышел из порольни. Я решил ждать Мурзика в коридоре.

Мурзик появился – тихий, даже какой‑то задумчивый. Свитер он надел на левую сторону.

– Переодень, – велел я, – не то побьют.

– Уже, – сказал Мурзик. Но свитер переодел.

Мы вышли из экзекутария. Я вдруг понял, что очень проголодался.

– Мурзик, – сказал я, – сегодня ты стряпать не будешь. Я этого не выдержу. Ты пойдешь в ближайший ресторан и возьмешь там готовый обед. Пусть запакуют. Скажи: герметично.

Мурзик повторил, как болванчик:

– Это… герметично.

Я продолжал:

– Суп из морепродуктов, пареный рис с маслом, тушеная свинина и светлое легкое пиво. Запомнил?

Мурзик ошеломленно кивнул. Я вручил ему сорок сиклей и отправился домой.

Два дня после посещения экзекутария прошли тихо и незаметно. Все было как обычно. В день Мардука я вознесся на вершину обсерватории, обнажил орудие прогнозирования и бездумно отдался на волю присосок и насадок. Легкий ток приятно отозвался во всем моем естестве. Все неприятные мысли разом покинули меня. Мне было хорошо – вольно и покойно.

Приятный ветерок долетал до башни обсерватории со стороны садов Семирамис. Еле слышно доносилась музыка – в садах играл духовой оркестр.

Здесь, над Городом, все выглядело иначе. Суета, бедность, уродливые лица, неуверенность в будущем, зависимость – все, что слагается в отвратительную гримасу мегаполиса, – все это осталось внизу, на мостовой, у подножья высокой башни. Вокруг открытой площадки на крыше медленно плыли облака. Тягуче раскинулся лазоревый небосвод. Кое‑где высились другие башни, но даже и башня Этеменанки выглядела мне ровней – отсюда, из обсерватории.

Здесь я переставал быть собой – Даяном из древнего вавилонского рода, маменькиным (что скрывать!) сынком, повелителем Мурзика, обитателем маленькой однокомнатной квартирки, захламленной и пропыленной. Здесь я вообще переставал БЫТЬ. Я растворялся в эфире! Я парил в Будущем!

Словом, вы понимаете, что я хочу сказать.

Я предавался этим ощущениям, а жопа моя тихонько потряхивалась и передавала данные вниз, на самописец. Все шло, как обычно.

Когда время истекло, я отключился от приборов, оделся и нырнул в люк, на чугунную винтовую лестницу.

– Все в порядке? – спросил я Ицхака.

Он кивнул, не отводя сосредоточенного взгляда от кривых. Самописец замер на высшей точке одного из пиков.

Ицхак был не в костюме, как обычно, а в стареньких джинсах и просторном студенческом свитере. В этой одежде он утопал, как в море. Один только нос наружу торчал.

– Сегодня у нас комиссия, – сказал Ицхак. Он наконец обернулся ко мне, и я увидел, как он устал. По его пройдошливой физиономии разлилась зеленоватая бледность. Мне даже жаль его стало.

Я спросил:

– Какая еще комиссия?..

– Из числа представителей охлоса, вот какая, – сквозь зубы выговорил Ицхак. – Работу нашей фирмы проверять будет.

– Эти? – поразился я. – Да что они понимают?

– Ничего, – согласился Ицхак. – Кстати, будет также пресса.

– «Вавилонский Быстроног»?

– Хуже. «Этеменанки‑курьер». «Обсерер», то есть, «Обсервер», конечно. И – держись за что‑нибудь – «Ниппурская правда»…

– «Ниппурская правда»? – Я был поражен. – Это же желтый листок…

Ицхак пожал костлявыми плечами.

– Вот именно. Любимая газета охлоса. Считается оппозиционной.

Я надулся. Я распушился. Я сказал, что как представитель древнего вавилонского рода не потерплю присутствия грязных комми…

Ицхак молчал. По тому, как он молчал, я понял, что комми будут.

Посетителей оказалось даже больше, чем я предполагал.

Охлос был представлен тремя дородными дамами из детского дошкольного учреждения. Они ровным счетом ничего не понимали, хотя тщились. Задавали вопросы. Требовали объяснять помедленнее. Одна особенно гневалась, наливалась краской.

– Не частите, господин Ицхак, это у вас не пройдет! Объясняйте нам с толком, медленно! Что значит – «диагностика»?