МУАД'ДИБ 20 page

– Отдохнем, – сказала Джессика, – и продолжим наши занятия.

Подавив внезапно нахлынувшее негодование, он сказал:

– Мать, а ты не думаешь, что мы могли бы сегодня обойтись без…

– Сегодня ты запаниковал, – сказала она, – свой разум и бинду‑нерватуру ты знаешь, быть может, лучше, чем я, но тебе еще предстоит многое узнать о своей прана‑мускулатуре. Тело, Пол, иногда поступает само по себе, и я могу тебя еще многому научить. Ты должен научиться управлять каждым мускулом, каждым волокном своего тела. Надо вновь заняться руками. Начнем с мускулатуры пальцев, сухожилий ладони и чувствительности кончиков пальцев, – она повернулась. – Ну, пошли в палатку.

Он пошевелил пальцами левой руки, следя, как она проползает сквозь сфинктер клапана палатки, понимая, что не следует отговаривать ее… надо согласиться.

«Чтобы они ни сделали из меня, все равно без моего участия не обошлось», – подумал он.

Вновь заняться руками!

Он поглядел на собственную ладонь. Какой беспомощной казалась она по сравнению с гигантскими червями!

***

Мы пришли с Каладана, райского уголка для нашей жизненной формы. На Каладане не было необходимости создавать рай для тела или ума, – его мы видели вокруг себя. И мы заплатили за это, как платят за райскую жизнь, мы стали мягки, наши мечи затупились.

Принцесса Ирулан. «Беседы с Муад'Дибом»

– Так значит, ты и есть великий Гарни Холлек, – сказал мужчина.

Холлек, стоя, глядел на контрабандиста, сидевшего за металлическим столом в округлой пещере‑приемной. На сидевшем была одежда фримена, бледная синева глаз говорила, что ему случается есть и инопланетную пищу. Приемная была отделана под главный пульт управления фрегата: обзорные и коммуникационные экраны занимали шестую часть полусферы. По бокам – секторы дистанционного заряжания и стрельбы. У стены напротив – стол.

– Я – Стабан Туек, сын Исмара Туека, – сказал контрабандист.

– Значит, именно тебе я обязан принести благодарность за оказанную нам помощь, – произнес Холлек.

– Ах‑х‑х, благодарность… – сказал Туек, – садись.

Корабельное складное кресло выдвинулось из стены возле экранов, Холлек со вздохом опустился в него, ощущая навалившуюся усталость. Он увидел собственное отражение в темной стеклянной поверхности возле контрабандиста и нахмурился, заметив усталость на шишковатом лице. Кривой шрам на челюсти зазмеился. Отвернувшись от своего изображения, Холлек поглядел на Туека. В лице контрабандиста он заметил фамильное сходство – тяжелые, нависающие отцовские брови, словно высеченные из камня щеки и нос.

– Твои люди сказали мне, что отец твой мертв, убит Харконненами, – начал Холлек.

– Или Харконненами, или предателем твоего народа, – сказал Туек.

Гнев помог Холлеку преодолеть усталость. Он распрямился, бросил:

– Ты можешь назвать имя предателя?

– Мы не вполне уверены.

– Сафир Хават подозревал леди Джессику.

– Ах‑х‑х, эта ведьма‑гессеритка… может быть. Но сам Хават теперь в плену у Харконненов.

– Я слыхал, – Холлек глубоко вздохнул, – похоже, впереди новая резня.

– Мы не станем привлекать к себе внимание, – ответил Туек.

Холлек опешил:

– Но…

– Мы спасли вас, тебя и твоих людей, и с охотой предоставляем вам здесь убежище, – сказал Туек. – Ты говоришь о благодарности. Очень хорошо. Отработайте свой долг. Людям у нас всегда найдется применение. Но мы перебьем вас до одного, если вы вновь открыто выступите против Харконненов.

– Но они ведь убили твоего отца!

– Быть может. И если так, я скажу тебе, что мой отец говорил тем, кто действует не думая. «Камень весом и песок тяжел, но гнев глупца еще тяжелее».

– Значит, просто оставишь все как есть? – пренебрежительно усмехнулся Холлек.

– Разве ты слышал от меня такие слова? Я просто хочу, чтобы ты знал: у нас контракт с Гильдией. Они требуют от нас осторожности. А погубить врага можно и по‑другому.

– Ах‑х‑х‑х‑х.

– Действительно, ах. Если ты хочешь разоблачить эту ведьму… действуй. Но я предупреждаю: скорее всего ты опоздал… и еще – мы сомневаемся в том, что именно она повинна в предательстве.

– Хават ошибался редко.

– Но он допустил, чтобы его взяли в плен бандиты барона.

– Ты думаешь, что предатель – он?

Туек пожал плечами:

– Вопрос чисто теоретический. Мы думаем, что ведьма мертва. Так по крайней мере считают сами Харконнены.

– Похоже, ты неплохо осведомлен о том, что известно барону.

– Так, намеки и предположения… слухи и догадки.

– Со мной семьдесят четыре человека, – сказал Холлек. – Если ты серьезно хочешь, чтобы мы перешли к тебе на службу, у тебя должны быть весомые доказательства гибели герцога.

– Мои люди видели его тело.

– И мальчика тоже… юного господина Пола? – Холлек попытался глотнуть, но что‑то комом застряло в горле.

– В соответствии с самыми последними сообщениями, он вместе с матерью пропал в песчаной буре. Скорей всего, от них не разыщут и косточки.

– Значит, и ведьма мертва… все погибли. Туек кивнул:

– А зверь Раббан, как говорят, вновь примет здесь бразды правления.

– Граф Раббан с Ланкивейла?

– Да.

Холлеку не сразу удалось погасить в себе ярость, грозившую лишить его самообладания. Тяжело дыша, он проговорил:

– У меня с Раббаном давние счеты. Я не отплатил еще ему за гибель семьи, – он тронул шрам на щеке. – И за это украшение.

– Не следует поспешно ставить на карту все, чтобы сквитаться, – сказал Туек. Он хмурился, следя, как вздулись желваки на скулах Холлека, не отрывая глаз от полуприкрытых веками глаз менестреля.

– Знаю я… знаю, – глубоко вздохнул Холлек.

– Ты и твои люди, вы можете заработать на дорогу с Арракиса, послужив нам. Найдется много мест.

– Я освобождаю своих людей ото всех обязанностей, они могут выбирать сами. Но если Раббан здесь – сам я остаюсь.

– Я сомневаюсь, что мы согласимся на это, если твое настроение не изменится.

Холлек поглядел на контрабандиста:

– Ты сомневаешься в моем слове?

– Не‑е‑е‑т…

– Ты спас меня от Харконненов. Я преданно служил герцогу Лето по той же причине. Я остаюсь на Арракисе, – с тобой… или с фрименами.

– Мысль задуманная и высказанная – две разные вещи, сказанное слово имеет силу, – произнес Туек, – может оказаться, что ты найдешь грань между жизнью и смертью слишком острой… и быстрой, если окажешься среди фрименов.

Холлек на мгновение прикрыл глаза, чувствуя, как его одолевает усталость.

– Где же Господь, что вел нас через земли пустынные и дикие? – пробормотал он.

– Не торопись, и день твоей мести настанет, – сказал Туек. – Торопливость придумал шайтан. Успокой свою печаль, у нас для этого есть все необходимое. Три вещи, что успокаивают сердце, – вода, зелень травы и красота женщин.

Холлек открыл глаза:

– Я бы предпочел стоять в крови Раббана Харконнена, – он перевел взгляд на Туека. – Так ты думаешь, такой день настанет?

– К твоему будущему, Гарни Холлек, я почти не имею отношения… Могу лишь помочь провести твое сегодня.

– Тогда я принимаю твою помощь и остаюсь до того дня, когда ты прикажешь мне отомстить за твоего отца и всех остальных, кто…

– Слушай меня, воин, – сказал Туек. Он перегнулся вперед над столом, голова его втянулась в плечи, он не отрывал напряженного взгляда от Холлека. Лицо контрабандиста вдруг стало похожим на источенный непогодой камень – За воду моего отца я отплачу сам… своим собственным лезвием.

Холлек глядел на Туека. В эту секунду контрабандист напомнил ему герцога Лето, смелого, уверенного в своем положении и поступках предводителя. Действительно, словно герцог… до Арракиса.

– Хочешь ли ты, чтобы мое лезвие было рядом с твоим? – спросил Холлек.

Туек откинулся назад, молча вглядываясь в лицо Холлека.

– Ты видишь во мне только воина? – поинтересовался Холлек.

– Из всех лейтенантов герцога уцелел только ты один, – сказал Туек, – враг подавлял, но ты откатывался… и победил, мы побеждаем Арракис.

– Э?

– Пока мы все покорны барону, Гарни Холлек, – сказал Туек, – Наш враг – Арракис.

– А врагов бьют поодиночке, не так ли?

– Так.

– Не таким ли путем, пошли и фримены?

– Быть может.

– Ты сказал, что жизнь среди фрименов может показаться мне слишком жесткой. Только ли потому, что они живут в пустыне, на открытом просторе?

– Кто знает, где живут фримены? Для нас Центральное плато – ничейная земля. Но я хотел бы еще поговорить о…

– Мне говорили, что Гильдия изредка принимает лихтеры со специей над пустыней, – сказал Холлек, – но, по слухам, сверху, если знаешь, где искать, видны клочки зелени.

– Слухи! – фыркнул Туек. – Или будешь выбирать между мной и фрименами? Мы пользуемся известной безопасностью, наше стойбище вырезано в скале, у нас есть собственные укромные котловины. Мы ведем жизнь цивилизованных людей. А фримены – просто шайка оборванцев, что ищут для нас специю.

– Но они убивают Харконненов.

– А ты не хочешь узнать, каков результат? До сих пор их травят, словно животных, с лазеружьями, потому что у них нет щитов. Их вырезают. Почему? Потому что они убивали Харконненов.

– Разве они убивали только Харконненов? – спросил Холлек.

– Что ты имеешь в виду?

– Ты не слыхал, что среди Харконненов были сардаукары?

– Тоже слухи.

– Но погром… на барона это не похоже. Погром расточителен.

– Я верю тому, что видел собственными глазами, – сказал Туек. – Выбирай, воин. Тебе я обещаю убежище и шанс пролить ту кровь, которой мы оба жаждем. Будь в этом уверен. Фримены предоставят тебе лишь возможность вести жизнь гонимого.

Холлек колебался, угадывая мудрость и сочувствие в словах Туека, причину собственной нерешительности он не мог понять.

– Верь в свои собственные способности, – сказал Туек. – Кто принимал решение, выведшее твой отряд из битвы? Ты. Решай.

– Надо решать, – согласился Холлек. – Так ты уверен, что герцог и его сын мертвы?

– Харконнены уверены в этом. А там, где речь идет о подобных вещах, я склонен им доверять.

Угрюмая улыбка тронула губы Холлека:

– Но ни в чем более доверять им я не собираюсь. Надо решать, – повторил Холлек. Он протянул вперед правую руку вверх ладонью, прижав к ней в традиционном жесте большой палец. – Предлагаю тебе мой меч.

– Принимаю.

– Ты хочешь, чтобы я убедил своих людей?

– Ты собирался предоставить право решать им самим.

– Пока они следовали за мной, но большинство рождено на Каладане. Арракис совершенно не таков, каким они его представляли. Здесь они потеряли все, кроме жизни. Я бы предпочел, если бы они решали теперь сами.

– Ты не должен сейчас проявлять неуверенность, – сказал Туек, – они ведь шли за тобой.

– Тебе они нужны, не так ли?

– Опытному воину всегда найдется дело… а в наше время более, чем когда‑либо.

– Ты принял мой меч и хочешь, чтобы я убедил их остаться?

– Я думаю, они последуют за тобой, Гарни Холлек.

– Надеюсь.

– Конечно.

– Тогда я могу кое‑что решать сам?

– Как угодно.

Холлек приподнялся, чувствуя, как много сил потребовало даже это маленькое усилие:

– А теперь пригляжу за их размещением по квартирам и благополучием, – сказал он.

– Обратись к моему квартирмейстеру, – сказал Туек, – его зовут Дрискв. Передай ему: я желаю, чтобы с вами обходились со всей любезностью. Попозже я зайду к вам сам. А сейчас мне нужно приглядеть за отправкой партии специи.

– Удача проходит повсюду, – сказал Холлек.

– Повсюду, – согласился Туек, – а смутное время представляет такие возможности для нашего дела!

Холлек кивнул, послышался слабый свист, воздух рядом с ним всколыхнулся… люк отворился. Он повернулся и, нырнув в него, оставил приемную.

Теперь он оказался в общем зале, куда его отряд привели адъютанты Туека. Длинный очень узкий зал вырезали в скале, ее гладкая поверхность свидетельствовала, что для этого пользовались лучевыми резаками. Потолок круто уходил вверх, следуя естественному изгибу скалы, чтобы обеспечить внутреннюю конвекцию. Вдоль стен стояли шкафы и стеллажи с оружием.

С оттенком гордости Холлек заметил, что его люди, – все, кто мог, – стояли, не ища себе отдыха в усталости и поражении. Медики контрабандистов сновали среди них, помогая раненым. Рядом были собраны лежаки. Около каждого раненого – сопровождающий из Атридесов.

«Обычай Атридесов «Заботимся о своих!» нерушим в них, крепок словно скала», – подумал Холлек.

Один из его лейтенантов шагнул вперед, доставая девятиструнный бализет из чехла. Четко отсалютовав, он сказал:

– Сир, врачи говорят, что Маттаи безнадежен. Здесь нет банков костей и органов; простой фельдшерский пункт. Они говорят, Маттаи не протянет долго, и у него к вам просьба.

– Чего он хочет?

Лейтенант подал ему бализет:

– Раненый хочет, чтобы вы песней облегчили его отход. Он говорит, вы ее знаете, он часто просил ее спеть, – лейтенант судорожно глотнул, – она называется «Моя женщина», сир. Если…

– Я знаю, – Холлек взял бализет, выдернул медиатор из струн. Взяв мягкий аккорд, он почувствовал, что кто‑то уже настроил инструмент. Глаза его защипало, но он постарался забыть обо всем, и, подбирая мелодию, шагнул вперед, растянув губы в улыбке.

Над носилками склонились несколько его людей и врач из контрабандистов. Один тихо запел, с легкостью подбирая давно знакомый мотив:

Ты стоишь у окна,

Волосы ниспадают на плечи,–

Вся ты – золотое солнце и ветер…

Руки… белые руки,

Обнимите меня!

Твои руки, белые руки,

Вы мои, вы ждете меня.

Певец замолк, протянул перевязанную руку и закрыл глаза человеку на носилках.

Взяв последний тихий аккорд, Холлек подумал: «Теперь нас осталось семьдесят три».

***

Семейную жизнь императорских ясель многим трудно понять, но я попытаюсь кое‑что объяснить вам. Мне кажется, что у моего отца был только один настоящий друг, граф Хасимир Фенринг, генетический евнух, один из самых страшных бойцов Империи. Граф, уродливый щеголь, однажды привел к отцу новую рабыню‑наложницу, и мать отправила меня проследить за всем происходящим. Все мы шпионили за отцом в целях самосохранения. Конечно, ни одна из рабынь‑наложниц, разрешенных отцу по соглашению Бинэ Гессерит и Гильдии, не могла родить наследника, но кто‑то интриговал постоянно, однообразие замыслов угнетало. Мы – моя мать, я и сестры – научились искусно избегать тончайших орудий убийства. И ужасно даже подумать такое, но я вовсе не уверена, что отец не принимал участия в некоторых покушениях. Императорская семья отличается от обычных. Новая рабыня‑наложница была рыжеволоса, как мой отец, гибка и изящна. У нее были мускулы балерины, а подготовка, вне сомнения, включала обольщение на уровне нейронов. Мой отец долго смотрел, пока она позировала ему без одежды. Наконец он сказал: «Она слишком прекрасна. Лучше сбережем ее в качестве подарка». Вы даже не представляете, какой ужас вызвало это самоограничение в императорских яслях. Коварство и самообладание, в конце концов, представляли наиболее смертельную угрозу для нас.

Принцесса Ирулан. «В доме моего отца»

Поздним вечером Пол вылез из конденспалатки. Расщелина, в которую он втиснул их крошечный лагерь, погрузилась в глубокую тень. Он глянул через пески на дальний утес, размышляя, будить ли мать, еще спавшую в палатке.

Гребни за гребнями перед глазами… тени вдали густели и казались осколками ночи.

Кругом равнина.

Ум его бессознательно искал какой‑нибудь ориентир, но в дрожащем от жары воздухе не было видно ничего: ни цветка у ног, ни раскачивающейся от дуновения ветерка ветви поодаль. Только дюны да словно обтаявший камень дальнего утеса под блестящим серебристо‑голубым небом.

«Что если там окажется одна из заброшенных испытательных станций? – подумал он. – Вдруг там нет и фрименов, а растения, которые мы видим, выросли там сами?»

Джессика проснулась, повернулась на бок и поглядела через прозрачный торец палатки на Пола. Он стоял спиной к ней, и что‑то в фигуре сына напомнило ей герцога. Почувствовав, как вздымается в душе волна горя, она отвернулась.

Она подрегулировала конденскостюм, пригубила воды из кармана палатки, выскользнула наружу и потянулась, чтобы взбодриться.

Не поворачивая головы, Пол сказал:

– Я начинаю наслаждаться тишиной, что царит здесь.

«Как быстро ум его приспосабливается к ситуации!» – подумала она и припомнила аксиому из кодекса Бинэ Гессерит: «Человеческий разум, если его вынудить, может устремиться в обоих направлениях, положительном и отрицательном, в сторону «да» либо «нет». Считайте, что перед вами спектр, пределом которого является бессознательное с одной, отрицательной, стороны и гиперсознание с положительной стороны. И в какую сторону уклонится при воздействии разум, зависит от обучения».

– Здесь можно неплохо жить, – сказал Пол.

Она попыталась увидеть пустыню его глазами, принять как должное все трудности, представить себе те варианты будущего, которые могли открыться взгляду Пола. «Здесь, в пустыне, можно быть одному, – подумала она, – не боясь, что за спиной окажется кто‑то… не опасаясь охотника».

Она шагнула вперед, стала впереди Пола, приставила бинокль к глазам, отрегулировала масляные линзы и вгляделась в скалу перед ними. Правильно, сагуаро, колючий кустарник… в тени его – спутанная желто‑зеленая трава.

– Надо собираться, – сказал Пол.

Джессика кивнула, подошла к выходу из расщелины, откуда вид на пустыню открывался пошире, и… резко взметнула бинокль к глазам. Впереди ослепительной белизной поблескивал окаймленный бурой коркой грязи солончак, белое поле, белизна которого говорила о смерти. Но существование солонца свидетельствовало и о другом – о воде. Когда‑то она текла по этому теперь ослепительно белому ложу. Она опустила бинокль, поправила бурнус, на мгновение прислушалась к движениям Пола.

Солнце клонилось все ниже. Солонец пересекли тени. Невероятное буйство красок заполыхало в стороне заката. Отблески заходящего солнца отбрасывали черные тени, щупальцами тянувшиеся по песку тени росли, росли… и наконец тьма поглотила пустыню.

Звезды.

Она глядела вверх, когда к ней подошел Пол. Ночь словно тоже глядела из пустыни вверх, на звезды, едва не взлетала к ним, освободившись от тяжкого груза дня. Легкий ветерок тронул лицо.

– Скоро взойдет первая луна, – сказал Пол. – Ранец собран, колотушку я уже поставил.

«Мы можем погибнуть здесь, – подумала она. – И никто не узнает».

Ночной ветерок вздымал песчинки, шелестящие по лицу, нес с собою запах корицы, опутывал их во тьме облаками запахов.

– Понюхай, – сказал Пол.

– Чувствуется даже сквозь фильтр, – проговорила она. – Сокровища. Но на них не купишь воды. – Она показала на скалу напротив котловины – Огней не видно.

– За этими скалами укрыто стойбище фрименов, – сказал он.

Серебряная монетка первой луны выкатилась на небосклон справа от них. Она поднималась все выше, на диске угадывался отпечаток сжатой ладони. Джессика глядела на серебристо‑белую полоску песка под нею.

– Я поставил колотушку в самой глубокой части ущелья, – сказал Пол, – если зажечь свечу в ней, у нас останется около тридцати минут.

– Тридцать минут?

– Прежде чем колотушка начнет звать… червя.

– Ох, я готова.

Пол скользнул в сторону, она услышала, как он поднимается вверх по расселине.

«Ночь словно тоннель, – думала она, – дыра в завтра… если завтра настанет для нас. – Она качнула головой. – Откуда эта хворь? Меня учили не этому!»

Пол вернулся, взял ранец, спустился вниз, к подножию первой дюны, и остановился, прислушиваясь к шагам матери. Он слышал ее тихие шаги – холодные камешки звуков, которыми пустыня отмеряла их жизнь.

– Надо идти без ритма, – сказал Пол, припоминая все, что он слыхал об этом… и в реальной памяти, и в провидческой.

– Посмотри, как я иду, – сказал он. – Так фримены ходят по пескам.

Он ступил на наветренную сторону дюны и зашагал вверх по пологой кривой, приволакивая ноги.

Шагов десять Джессика следила за ним, потом, подражая, отправилась следом. Она поняла смысл: шаги должны казаться естественным шорохом песка… как от ветра. Но мышцы возражали против этого рваного, неестественного ритма: шаг… шарк… шарк… шаг… шаг… стоп… шарк… шаг. Время словно растянулось… Скала впереди, казалось, не приблизилась. А та, за спиной, еще была высока.

Тук! Тук! Тук! Тук!

Загрохотало позади них.

– Колотушка! – сквозь зубы прошептал Пол.

Она мерно стучала, и вдруг оказалось, что идти в другом ритме трудно.

Тук… тук… тук… тук…

Во всей залитой луной чаше отдавался этот гулкий стук. Вверх и вниз по осыпающимся дюнам: шаг… шарк… стоп… шаг… песчаные комки под ногами: шарк… стоп… стоп… шаг.

И ожидание: вот‑вот раздастся знакомое шипение.

Оно зазвучало сперва так незаметно, что было едва различимо за звуками их собственных шагов. Но оно становилось все громче… громче… приближаясь с запада.

Тук… тук… тук… тук… барабанила колотушка.

Шипение приближалось за их спиною откуда‑то сбоку. Повернув голову, можно было увидеть движущийся холм над червем.

– Скорее, – шепнул Пол. – Не оглядывайся.

В тени у скал, откуда они вышли, послышался яростный скрежет. Он обрушился на уши гремящей лавиной.

– Скорее, – повторил Пол.

Он заметил, что они достигли той точки, откуда обе скалы, впереди и позади, оказались одинаково далекими.

А за спиной в ночи яростно хлестал скалу червь.

Вперед… вперед… вперед… Мускулы болели… казалось, эта мука продлится бесконечно… но манящие скалы впереди медленно росли.

Джессика шла, сосредоточившись до предела, как в пустоте, сознавая, что лишь одна воля гонит ее вперед. Глотка иссохла от жажды, но звуки за спиной не позволяли подумать об остановке даже на шаг, чтобы отхлебнуть глоток воды из карманов‑ловушек конденскостюма.

Тук… тук.

Дальний утес словно взорвался, в бешеном грохоте колотушка умолкла.

– Тишина!

– Быстрее, – шепнул Пол.

Она кивнула, понимая, что он не видит жеста, который предназначался ей самой, мышцам, до предела измотанным неестественным ритмом.

Сулящие безопасность скалы перед ними уже доставали до звезд. Пол заметил, что у подножья их простирается ровная полоса песка. Усталый, он ступил на нее, поскользнулся, непроизвольно топнул ногой, чтобы не упасть.

Громкое эхо сотрясло песок под ногами.

Пол на два шага отступил вбок.

– Бум! Бум!

– Барабанные пески, – охнула Джессика.

Пол восстановил равновесие, мельком глянул вперед, на скалы, – сотни две метров.

– Бежим! – взвизгнула Джессика. – Пол, бежим!

И они побежали.

Песок барабаном грохотал под ногами. А потом начался мелкий гравий. На какое‑то время бег был отдыхом для мышц, ноющих от непривычно неритмичного движения. Бег – привычен, в нем есть ритм. Но песок и гравий – плохая опора для ног. А шипение приближалось, как буря, готовая поглотить их.

Споткнувшись, Джессика упала на колени. Она ощущала теперь только усталость, ужас и неотвратимое приближение звука.

Пол потянул ее вверх.

Они побежали дальше, не выпуская рук друг друга.

Из песка перед ними вырос тонкий шест, они миновали его, увидели другой.

Лишь когда оба шеста остались за спиной, Джессика смогла изумиться.

Вот еще один… а за ним – трещина в скальной стене.

Еще один.

Скала!

Наконец она под ногами, жесткая твердь! Ощущение это придало Джессике сил.

Глубокая трещина уходила в стену утеса перед ними. Они рванулись к ней, забились в ее узкое лоно.

Позади звук движения червя замер.

Джессика и Пол, замерев, глядели в пустыню.

Там, где кончались дюны, метрах в пятидесяти от скального подножия вздыбился серебристо‑белый холм, весь в потоках песка и пыли. Он рос, становился все выше и выше. И вот в нем разверзлась гигантская ищущая пасть – черная круглая дыра, края которой поблескивали в лунном свете.

Пасть тянулась к ним, к расселине, где прижались друг к другу Джессика и Пол. В ноздри им ударил запах корицы. На хрустальных зубах червя поблескивал лунный свет.

Громадный рот сновал из стороны в сторону.

Пол затаил дыхание.

Джессика, сжавшись в комок, не отводила глаз.

Лишь напряженная концентрация, практикуемая Бинэ Гессерит, помогла ей осилить первобытный ужас, подавить наследственный страх, угрожавший переполнить ее разум.

Пол чувствовал душевный подъем. Только что через временной барьер он попал в еще более незнакомое ему место. Впереди – тьма, внутренний взор не в состоянии что‑либо различить в ней. Словно один шаг низвергнул его в колодец или, точнее, во впадину между двумя волнами времени, откуда будущее неразличимо. Ландшафт времени коренным образом изменился.

Но обступившая его тьма, неизведанность времени не пугали его, напротив, все чувства словно обострились. Он понял, что впитывает и зрением, и прочими чувствами знания об этой твари, что поднялась из песков, разыскивая его. Пасть ее была метров восемьдесят в диаметре. Изогнутые кристаллы зубов, словно крисы, поблескивали вокруг… дыхание извергало запах корицы… альдегидов… кислот…

Червь ударил головой в скалу над ними, затмив свет луны. Дождь мелких камней и песка осыпался на их узкое укрытие.

Пол подтолкнул мать поглубже в расщелину.

Корица! Запах ее заполнял все вокруг.

«Что общего у червя со специей и меланжем?» – спросил он себя. И он вспомнил, как Лайет‑Кайнс проговорился о связи червя и специи.

– Барррууум!

Сухой гром прокатился откуда‑то справа.

И снова: барррууум!

Червь втянулся обратно в песок, на мгновение застыл, поблескивая в лунном свете зубами.

Тук! Тук! Тук! Тук!

«Новая колотушка!» – подумал Пол.

Она загрохотала справа.

Дрожь пробежала по телу червя. Он оседал все глубже и глубже в песок. Дугой высилась теперь над песком пасть, входом в уходящий под дюны туннель.

Зашипел песок.

Тварь втянулась поглубже, повернулась боком и отступила. Осыпающийся гребень потянулся обратно, в седловину между дюн.

Шагнув из трещины, Пол следил, как песчаная волна уползла в пустыню на зов другой колотушки.

Джессика последовала за ним, прислушиваясь.

Тук… тук… тук… тук.

Наконец звук прекратился.

Пол нащупал трубку в конденскостюме, пососал воды.

Джессика глядела на него, не в силах прийти в себя после пережитого ужаса.

– Он точно ушел? – прошептала она.

– Его позвали, – отвечал Пол. – Фримены.

Самообладание возвращалось к ней:

– Он так огромен!

– Поменьше того, что сожрал наш топтер.

– Ты уверен, что это были фримены?

– Они воспользовались колотушкой.

– Зачем им помогать нам?

– Может быть, они не помогали… просто позвали червя.

Ответ маячил на краю его сознания, но не шел на язык. Он чувствовал какую‑то связь с телескопическими крючковатыми палками в ранце – с крюками делателя.

– Зачем им звать червя? – спросила Джессика.

Страх дыханием своим прикоснулся к его разуму, и он заставил себя отвернуться от матери, поглядеть вверх.

– Хорошо бы забраться туда еще до рассвета, – показал он, – три шеста мы миновали, впереди еще несколько.

Она поглядела по направлению его руки, заметила торчавшие в скале источенные ветром шесты, тень узкого карниза, загибавшегося к расщелине наверху.

– Ими отмечен путь на утес, – сказал Пол. Он вдел плечи в лямки, подошел к основанию карниза и начал подниматься.

Джессика передохнула, набираясь сил, потом последовала за ним.

Они карабкались вверх, следуя вехам, пока карниз не сузился в узкую полку, уходящую в темное ущелье.

Пол нагнулся вперед, чтобы заглянуть во тьму. Он чувствовал под ногами твердую скалу, но заставлял себя из осторожности медлить. В ущелье царила сплошная тьма. Она уходила вверх, к самым звездам. До ушей доносились вполне мирные, обычные звуки: тихий шелест песка, возня насекомых, топот убегающего зверька. Он проверил тьму перед собою ногой. Скала была покрыта песком. Медленно, дюйм за дюймом он обогнул угол, знаком поманил за собой мать. Ухватив ее за край одеяния, помог ей обогнуть грань.

Оказавшись между двух стен в свете звезд, они огляделись. Мать казалась Полу смутной серой дымкой неподалеку.

– Если бы можно было рискнуть зажечь фонарь, – проговорил он.

– Помимо зрения есть и другие чувства, – отвечала она.

Скользнув ногой вперед, Пол перенес на нее вес, попробовал другой, встретил препятствие. Он поднял ногу, нащупал ступеньку, поднялся. Подавшись назад, он нащупал руку матери и потянул ее за одежду, зовя за собой.

Еще ступенька.

– Скорей всего, лестница идет до самой вершины, – шепнул он.

«Невысокие ровные ступени, – вне сомнения, дело рук человека», – решила Джессика.

Она следовала за Полом, нащупывая ступени. Скалы сужались, наконец они почти охватили ее за плечи. Лестница закончилась пологой тесниной около двадцати метров длиной, ровная подошва ее выходила в узкую, залитую лунным светом котловину.