Глава одиннадцатая, последняя Дно

В октябре 1922 года Троцкий в последний раз приехал в Горки. Ильич опять находился на лечении, и Лев Давидович боялся увидеть человека, подмятого болезнью и усиленно делающего вид, что ничего особенного не происходит. Комендант усадьбы сказал, что Владимир Ильич сидит в беседке над Пахрой.

Нарком пошел туда, разбивая сапогами первый ледок на лужах, которые сладко хрустели, будто сахар под щипцами. Лев вспомнил детство, как он топтал этот хрупкий лед осени или весны, и освобожденная вода, словно язык холодного пламени, подбиралась к ступням, пытаясь их лизнуть. Детство!.. Оно, оказывается, никуда не ушло из меня, а я-то думал, что дав-ным-давно с ним распрощался.

Беседка присела на косогоре, поросшем бурьяном. Сорная трава, тронутая первыми заморозками, совсем не красила загородную резиденцию вождя. Хорошо, что я свой, ко всему привык, а если появится иностранцы? Что они скажут, сопоставляя этот беспорядок с аккуратностью Версаля или Потсдама? Нужно сказать ему, пусть найдет нового садовника, а старого уволит…

Внизу текла уютная, словно гамак, река. Таких много в Подмосковье – неброских скромниц, смешливых сестер с косичками притоков, которые приласкают и исцелят лучше любого врача. Должно быть, здесь водятся раки, и мужики тащат их ведрами, продавая в тех же Горках… Можно сторговаться и купить два ведра по цене одного. Им же все равно, этим грубым мужикам, – все деньги пропьют и опять полезут за раками…

В круглой деревянной беседке, чем-то похожей на маленькую обсерваторию, сидел в кресле-качалке человек в ушанке и пледе, накинутом поверх пальто. Ноги его были в валенках, глаза закрыты. Надежда Константиновна, также одетая по-зимнему, притулилась рядом на деревянной скамейке.

Она обрадовалась, увидев Льва Давидовича. Он вошел в беседку в длинной красноармейской шинели до пят, похожей на монашескую рясу. Звезда горела во лбу, как у пушкинской царевны, но глаза не излучали всегдашней уверенности. Они как будто стали грустнее. Троцкий приложил палец к губам, улыбнувшись Наде. Они давно чувствовали взаимную симпатию, которая переросла бы в нежность, если бы они были мужчиной и женщиной. Но они были и оставались товарищами по борьбе, лишенными пола, и всякая нежность, во всяком случае напоказ, являлась неуместной.

– …Можно, – прошептала Надежда Константиновна в ответ на его палец, – Он просил разбудить, если вы придете.

– …Кто здесь? – спросил Ильич, пробуждаясь.

– Пришел Лева, Володенька!..

– Это я, Владимир Ильич… – Троцкий наклонился и пожал протянутую руку в варежке. – По-моему, не вовремя…

От всегдашнего смущения, которое его охватывало при виде вождя, он снял свою буденовку, похожую на железнодорожную трубу, и остался без шапки.

– Вы всегда вовремя. Чаю пили с дороги?

– Комендант угостил меня. Как себя чувствуете?

– Как потрошеная рыба. Меня уже зажарили, сбрызнули лимоном, но еще не подали к столу… Наденьте же свою шапку! Вы же не над могилой!..

– Все мы… как потрошеная рыба, – согласился Лев Давидович, присаживаясь рядом с Надей.

– Вы не похожи на глупую покорную рыбу… Ваша шинель! Она зовет к подвигам! А ведь и правда хорош? Да, Надюша? В такой шинели нужно быть на передовой!

– А где она, передовая? – осведомился Троцкий.

– Гм!.. В самом деле, где? Не совсем ясно. И я нахожусь в некотором затруднении.

– Как раз о передовой я и хочу с вами переговорить.

Ленин внимательно посмотрел на второго человека в партии и не совсем его узнал…

– Можно я скажу вам одну вещь, Лев Давидович? Только не обижайтесь… даете слово?

– На вас? Никогда, Владимир Ильич.

– Вы стали очень похожи на русского в последнее время.

– Это хорошо или плохо? – не понял Лев.

– Не хорошо и не плохо. Просто любопытный биологический факт.

– А я всегда думал, что у коммунистов нет национальности.

– Национальности нет, – согласился Ильич. – Но вы стали русским. Так же, как и я. Такое иногда происходит… Говорят, в Харбине все русские, которые там живут, имеют желтую кожу и узкие глаза. Их не отличить от китайцев. Мимикрия. Защитные цвета. Опять же, биология. А точнее, зоология из школьной программы.

– Мимикрия – тревожная политическая тенденция. Ее требуется обсудить, – пробормотал Троцкий, и словно гиря сорвалась с его уст.

– Наде можно присутствовать?

– От Надежды Константиновны у меня тайн нет.

Ленин с трудом встал со своей качалки. Похожий на снеговика, но только без снега, присел на скамеечку рядом с Троцким и Крупской.

– Давайте… Давайте свою пулю. Во мне сидят две. Будет и третья.

– Я прошу отставки с поста наркома по военным делам. А также со всех постов, которые в партии занимаю, – решился Троцкий, прыгая в ледяную воду.

– Причина? – спокойно осведомился Ильич.

– Буржуазное перерождение нашего партийного аппарата.

Ленин хмыкнул.

– Загнули вы, батенька, загнули… О каком перерождении вы говорите? Наше ЦК на две трети состоит из мелкой буржуазии. Это те же самые меньшевики, но утащенные в воронку социализма авторитетом… Моим и вашим.

– И это хорошо?..

– Хорошо или плохо… это не политические категории. Политика есть целесообразность. Советский буржуа теперь целесообразен. К сожалению… – добавил он тихо.

Посмотрел с косогора на реку. Подумал: В ней бы и утопиться. И пусть они без меня варят свою кашу.

– Это вы-то буржуа? – переспросил он Троцкого, возвышая голос. – Вы – создатель Красной Армии и исполнитель октябрьского переворота… вы называете себя буржуа?

– Пустое. Революция не достигла своей цели. А армия… ее боеспособность проверяется только на войне. Оборонительной или наступательной революционной войне. А ее нет!..

В голосе Льва Давидовича зазвучала обида: он играл в прятки, но никого не нашел. Дорогой инструмент расстроился, струны начали дребезжать и фальшивить. Войны хочет. Предложил мне недавно поход на Индию. Я отказал. Тогда он попросился в Варшаву громить Пилсудского. Тоже ведь придется отговорить. Ему скучно. Богатеть не желает, хотя шампанское пьет с тоски, как мне рассказывали… Странный тип!

– Буржуа … – Ленин по-прежнему крутил это слово, присматриваясь к нему со всех сторон, потому что оно его возбудило. – Не вы ли привели дезертиров в чувство? Лично расстреливали каждого пятого?

– Каждого десятого. И не я, а специально обученные люди.

– Все равно. И дисциплина в наших войсках превосходит царскую. Буржуазность вам не светит, не надейтесь. Переговоры в Гельсингфорсе и Бресте вы провели, как умели. Никто бы не сделал лучше. Кайзер наступать не может, вы оказались правы. Возвращение Прибалтики и Западной Украины – дело ближайшего будущего. Тогда и понадобится ваша армия.

– А сохранение Николая Романова… Это тоже не буржуазность? – наконец сказал свое главное слово Лев Давидович.

– Это, скорее, оппортунизм. Который помог нам избежать международной интервенции, – бесцветно сообщил Ленин, снимая с себя ушанку. – Никто ничего не понял. И до сих пор никто ничего не понимает…

– Вот здесь у нас с вами расхождения нет, – согласился красный нарком.

Ильич покрутил ушанку в руках и отдал ее Наде со словами:

– Развяжите уши… Мне холодно. После выстрелов я все время мерзну, – объяснил он Троцкому. – Даже летом. А давайте уедем вместе. Например, на Капри к Горькому?.. Там всегда тепло.

– А что мы там будем делать? Кормить чаек?

– Да. Кормить чаек. Горьким… – согласился задумчиво Ильич.

Он был на Горького зол. Тот некоторое время назад написал ему письмо о неспособности отсталого русского человека жить в прогрессивном социалистическом государстве. Между строк сквозило, что русский темный мужик является угрозой для всего человечества. А я будто и сам не знаю. Умник. Хотя в идее что-то есть. Россия без русского мужика… Об этом нужно подумать.

– Не забывайте, что именно вы предложили эту буржуазность. Ваша записка и легла в основу НЭПа, – напомнил Ленин то, что никогда не забывал.

Хотя в партии автором новой экономической политики считался именно Старик.

– И НЭП, как советская власть, всерьез и надолго, – почти передразнил вождя Троцкий.

– Всерьез и надолго… – как эхо, откликнулся Ильич.

– Я списал свою записку у эсеров.

– Не в этом дело. Сохранив революцию даже в нашем урезанном и непоследовательном виде, мы готовим будущее. Все, что происходит здесь, крайне важно для всех мыслящих людей планеты. Мы с вами – часть всемирной истории. Как и эта беседка с оврагом, как холодное стеклянное солнце и эта девочка-река со своими песчаными отмелями… Она никогда не согреется, потому и будет всегда прозрачной, словно колодезная вода.

– Не будет. По ней поплывет мазут, когда начнется индустриализация, – сказал нарком.

– Да. Индустриализация. Это вопрос решенный, – согласился Ленин. – Деньги от НЭПа пойдут на строительство новых фабрик. В тяжелую и легкую промышленность. Там родится другой пролетариат, образованный и ответственный. Он довершит начатое нами дело. Кстати, и вооружения здесь красной строкой. Это уже по вашей части.

Крупская тем временем развязала уши на зимней шапке и отдала Ильичу. Тот, нахлобучив ее по самые брови, стал похожим на старого мальчика. Или на лилипута, который всегда старый мальчик.

– А что с деревней? – поинтересовался Троцкий.

– Она ожила за этот год. За счет ее все завертелось. А что предлагаете вы?

– Я подсчитал… Сейчас шестьдесят процентов хлеба дают шесть процентов крестьянских хозяйств. Остальные являются, по сути, иждивенцами.

– Перекос. Согласен.

– Нам нужны коллективные хозяйства. Примерно двести тысяч колхозов, которые переварят двадцать пять миллионов частных производителей.

– Переварят… Да. И что останется после этого переваривания?

Ответ напрашивался сам собой. Что обычно остается – дурнопахнущие отходы. Но Троцкий не стал огорчать Ильича.

– Середняк добровольно не пойдет в колхоз. Ему и так хорошо теперь, – сказал Ленин.

– Не пойдет – значит заставим.

– Насильно мил не будешь. Только убеждением и словом. Не сметь трогать середняка!..

– И сколько же лет уйдет на это убеждение? – горько спросил Лев Давидович.

– Сколько нужно. Помните крота Карла Маркса, который, по его выражению, славно роет? Медленно, но верно. Это и есть история. И мы ее плодов, по всей вероятности, не увидим… – Ильич посмотрел куда-то в небо, и всем показалось, что он всхлипнул.

– Я, кажется, понимаю, что хочет сказать Лев Давидович, – подала голос Надя. – Я вам сейчас объясню…

Так бы и крикнул ей: Молчи, женщина!.. Здесь теоретики поумнее вас!.. Но не могу. Еще обидится. А я теперь всецело от нее завишу. С тех пор как начал болеть… Спасибо интеллигенции! Ее пули навсегда примирили меня с глупостью жены.

– Лев Давидович хочет сказать, что ему ужасно скучно.

– Всем скучно, всем, – подтвердил Ленин.

– Нет, не только это… – пробормотал Троцкий. – Без всемирной революции мне жизни нет…

– Это вы серьезно?

– Вполне.

– И как вы ее представляете? В качестве экспортного товара?

– Именно. Но только в тех странах, которые захотят ее импортировать.

– Какие же? Германия? Но там все захлебнулось.

– С нашей подачи, – напомнил Троцкий.

– Восстание в Венгрии – тоже мимо. Финны пьют и не годятся к насилию против самих себя. Где же? В Америке?..

– А почему бы нет? – поддержал Троцкий. – Я Америку знаю. По теории Маркса ее пролетариат должен быть особенно готов к революционным изменениям.

– Мотивации – где они? Кроме теории Маркса?

– Сухой закон, – сказал Лев. И было непонятно, шутит ли он или говорит серьезно.

Ленин горько усмехнулся.

– Все как у нас… Правильно мыслите! Кого рекомендуете военным наркомом вместо себя?

– Рекомендую Фрунзе. Энергичен и жесток. Он справится.

– Нет, – сказал Ленин.

Подумал и повторил:

– Я вас не отпускаю. Только через мой труп.

Троцкий с благодарностью посмотрел на вождя.

– Тогда позвольте откланяться. Вам нужно отдыхать. А у меня еще сегодня много дел в наркомате.

Он пожал протянутую ему руку вождя. Она была мягкой, как у куклы.

Обменялся рукопожатием с Надеждой Константиновной и, неожиданно для себя, поцеловал ее в щеку.

Испытывая жжение в носу и глазах, пошел по дорожке прочь от беседки-обсерватории.

Сентиментальность душила его. И благодарность за отказ Ильича поддержать отставку.

Но, задавив эти слезы волей, он понял, что все равно уйдет. Мирное строительство не для него. Тем более на рельсах компромисса, который был нарушением теоретических построений и вел неизвестно куда. НЭП хорош как временная мера, как тактический выкрутас, победивший бедность. А дальше что? Его нужно сворачивать и переходить к чистому социализму, как только будет подготовлена его материальная база. А Ильич этого явно не хочет. Всерьез и надолго … Это не укладывается в голове!

Сегодня же напишу заявление об отставке. Или завтра… И кто может удержать меня? Разрыв отношений с Лениным… это страшная мука! Но ведь в эмиграции он сильно воевал со мной. А потом все простилось и срослось. Может быть, так будет и сейчас.

Троцкий был готов к борьбе. Он питался этой борьбой, жил за счет нее и стоял на ногах, покуда висела угроза над его собственной жизнью. В этом плане он был похож на альпиниста, который вырубает ледорубом новую ступеньку к вершине горы.

Америка… туда, туда!.. И вечный бой, который продолжится и после смерти.

В ночь на 2 марта 1929 года Николаю Александровичу приснился скверный сон.

За окном штормило, и его квартира на Гороховой напоминала корабль в открытом море. Мачты трещали, паруса были свернуты, и за штурвалом никто не стоял. Утром он причастился в Невской лавре, вечером подошел под елеопомазание. Более в ушедшем дне не случилось ничего.

Наступление каждого марта он теперь ожидал с трепетом. Когда-то, более трехсот лет тому назад, его давний предок, шестнадцатилетний Михаил Романов, застенчивый и нелюдимый мальчик, у которого борода росла клочками, а взгляд не выражал ничего, кроме величайшего изумления, возложил на себя корону по просьбе бояр, голоса которых приписали на всякий случай самому Богу. Участвовал ли Бог в этой смене вех или передоверил все демону государственности, об этом достоверно никто не знал, но один из духовидцев заметил, что демон, сохраняя полное инкогнито, начал судить и рядить по своему усмотрению, прикрываясь чужим именем. От имени Бога в России стала править династия, украсившая себя великими подвигами и великими провалами, идущими от невозможности понять характер территории, которая валялась у их ног.

Территория была странной. Европеец по духу, но азиат по взглядам на общественное устройство, этот народ создал мощное искусство, бесконечно далекое от восточной покорности правящему хану, и уже это одно ставило в тупик. Если искусство выражает душу, то при чем здесь Азия? Где эта Азия в поэзии Пушкина и Лермонтова, в музыке Глинки и Чайковского, в архитектуре Казакова и всего того художественного великолепия, которое отсталые русские обрушили на мир за последние сто лет? Николай Александрович ничего из этого не понимал. О Достоевском лишь слышал, а к Толстому относился так, как положено относиться к любому из богохульников – с сожалением и печалью, обещавшими молитвы во спасение заблудшей души. Но за заблудшую душу он никогда не молился, подозревая почему-то, что где-то там, очень далеко, в краях иных, заблудшая душа молится за самого Николая Александровича. И это была еще одна странность, связанная напрямую с русским духом. Кто он и что такое этот дух? Да, мы владеем Азией территориально, а к Европе питаем нехорошую ревность, но почему-то именно она, эта Европа, влезает вовнутрь нас и заставляет извлекать звуки, совершенно чуждые азиатскому уху?

Он как-то прочел в одной книге, что есть внутренняя и внешняя правда. Эту внутреннюю правду русский носит глубоко в сердце, не позволяя никому из посторонних залезать в нее. Внешнюю же он оставил государству, навсегда разделив себя с ним. Пусть рядят и властвуют, это их право, но нас не касаются, а мы будем делать вид, что целиком эту внешнюю правду разделяем. Казаки бежали от этой внешней правды в степи, колонизируя их и против своей воли присоединяя к Империи. Ермак сделал то же самое, но уже в Сибири. Расширение Русской Империи, таким образом, есть побег подданных от самих себя. Когда он кончится и далеко ли мы убежим? В Европе не так – государство и гражданин в ней слиты, внутренней правды нет, а есть внешние условности, которые подчиняют себе каждого. Верна ли эта теория? Государь не знал, но на всякий случай ее запомнил.

Ему сказали однажды: чтобы идти в ногу со временем, нужно бежать впереди него. Династия шла в ногу и потому всегда опаздывала. Может быть, от того, что не читала других книжек, кроме Библии и европейских романов, и ничего не хотела знать. Несчастный Николай Павлович, проваливший Крымскую войну и попросивший яду у лечащего его доктора Мандта, читал с содроганием строки Пушкина, цензором которого согласился быть. В строках, по мнению цензора, не было ничего хорошего, а самое возмутительное государь вычеркивал и заменял другими словами, пытаясь сам сочинять. Какое мнение составить и на что тут ориентироваться? На внешние заимствованные из Европы мысли или на крепкий азиатский дух неподвижности, который, заменяя покорность, сидит в глубине народного чернозема? Ориентировались на последнее и проиграли. То есть явно бы проиграли, если бы Николай Александрович подписал бы тогда отречение страшным мартовским утром 1917 года.

Иногда он думал, что от Азии и Кавказа нужно совсем отказаться, что с ними хороши только военные союзы, а до внутренней жизни империи их допускать не надобно, съедят, переварят и не подавятся. Но он гнал от себя эти мысли, потому что практические следствия оных были непредсказуемы. Нет, всех примем в себя, и только ассимиляция. Только Христос вместо Магомета. А если не Христос (это их обидит и разозлит), кто тогда?.. Вот тогда и наступит настоящая ассимиляция, когда Азия съест Россию и на ее месте возникнет нечто, что осмыслить и уразуметь можно будет лишь с величайшим трудом…

Дела в стране шли неплохо. Ильич начал брать взятки, и эта была самая добрая весть последних месяцев. Заключение концессионных соглашений с иностранцами происходило за небольшую мзду порядка двух процентов от капитализации сделки. Впрочем, у нас соврут – недорого возьмут, но Ленин стал явно спокойнее и явно толще, что слегка настораживало: отчего это он такой довольный? Сидит на подмосковной скамейке в своей кепке и хитро подмигивает в камеру? Непорядок. От него этого никто не ждал. Перерождение пламенного революционера в потенциального коррупционера происходило постепенно, и этому во многом способствовали выстрелы на заводе Михельсона. После них председатель правительства начал часто болеть и отдыхать головой в Горках, но поворот курса, носивший имя «новой экономической политики», вывел на сцену молодых, справлявшихся и без Ленина. Они совмещали ограниченный капитализм с требованиями социальной справедливости и были скорее прагматиками, нежели вождями. Революционный же порыв, подобный вулкану, весь ушел во «всеобуч» и план ГОЭЛРО. Последний зажег в дремучих селах «лампочку Ильича», а всеобуч обучал грамоте ленивый, но смекалистый народ. Бесплатная медицина, полностью находящаяся в ведении государства, поставила крест на малярии и тифе. Образование в школах приучало читать Толстого, Чехова и Маркса. Что получится из этого симбиоза, государь не знал и слегка беспокоился за будущее: не слишком ли крутой кипяток варится в этой кастрюле? В деревенских домах висели черные тарелки репродукторов, транслировавших новости, народную и классическую музыку. С высоты телеграфных столбов тоже орало радио. Один крестьянин написал ему в письме: «Остановите трубу. Я сам хочу в нее сказать».

В то время как постельничий готовил ему кровать ко сну, Николай Александрович просмотрел по диагонали экономическую сводку, пришедшую из аппарата совета народных комиссаров.

Донецкий угольный бассейн дал 300 тысяч тон угля, превзойдя уровень 1913 года. Хорошо, мерзнуть больше не будем. Введено в строй 20 новых электростанций, вкупе с десятью старыми их суммарная мощность составит около 600 тысяч киловатт. По производству электроэнергии выходим на 11-е место в мире. Хотелось бы быть в первой тройке. Когда? Обещают к 1935 году. Подождем, увидим… В 1926 году промышленность достигла довоенного уровня, то есть выросла более чем в пять раз по сравнению с 1921 годом. Не наградить ли Ульянова? Не ввести ли его, как барона Фредерикса, в графское звание? Нужно подумать. Он, поди, откажется из-за стеснения перед своими партийными товарищами. Но если их тоже наградить, то смущения никакого не будет. А будет много графов. Что они за словечко пустили в оборот? Индустриализация? И не выговоришь, язык сломаешь. А что с сельским хозяйством? Сейчас в России около 25 миллионов самостоятельных кресть-янских дворов… Хорошо ли это? От количества цифр и графиков у государя начала болеть голова.

Он лег в эту ночь ранее обычного и поначалу снов не видел. Но под утро вдруг очутился в том злополучном псковском вагоне на запасных путях. Совсем один. Без семьи и народа, который оказался там, во сне, не своим, богоносным и сострадательным, а равнодушным и жестоким, как сфинксы на берегах ледяной Невы.

Состав был в десять вагонов и голубого цвета, как мундиры охранного отделения. Он был спущен на рельсы в 1914 году, чтобы государь свободно разъезжал по воюющей стране, ни в чем не чувствуя стеснения. В этом же поезде планировалось подписание капитуляции со стороны кузена Вилли – кайзера Вильгельма. В середине состава находился царский салон-вагон со стенами, обитыми зеленым шелком. Что несли другие вагоны и кто в них сидел, он понимал с трудом. Ну, допустим, повара и кухня. Ну, адъютанты и кое-кто из двора. Но десять вагонов, целых десять!.. Это для того, что ежели взрывать будут заложенной миной на путях, то разорвутся крайние – передние и те, что сзади. А его вагон останется невредимым. Впрочем, если все взорвутся, кроме него, то куда ехать на таком вагоне, к чему подцепить?..

Ему доложили, что все командующие фронтами, за исключением адмирала Колчака, стоят за его отречение. Театр боевых действий в лице своих командиров стоит за отставку главнокомандующего – где это видано? В какой французской оперетке подцеплен этот низменный сюжетец?.. Тогда, двенадцать лет назад, ноги его задрожали от комического, по сути, известия, воля оставила и рука не поднялась подписать отречение, просто не было сил. Но сейчас во сне он оказался другим. С волей идти к неотвратимому концу, который погубит детей и империю, навсегда ввергнув ее в исторический провал.

Он даже сказал себе во сне: что я делаю? Зачем подписываю отречение? Неужели я, тот, кого прозвали Николаем Кровавым за давку на Ходынском поле при восшествии на престол, хочу и на самом деле стать Кровавым, окропив страну? Нет, не бывать этому. Я – не агнец на заклание. Даже Авраам не мог принести в жертву собственного сына – ангел остановил руку с ножом. А я – тем более. Я – просто государь, и жертвой быть мне нескромно!..

Но сон на то и есть сон, что поступаешь в нем наперекор логике и идешь на поводу простых соблазнов. И этот соблазн был: ежели его поезд из Пскова сейчас не пропускают в Царское Село, где болела его семья, то, может быть, когда он перестанет быть самодержцем, его пропустят? Пропустят как рядового гражданина, сложившего с себя обязанности быть козлом отпущения за беды огромной непонятной страны?..

За окном его вагона раздались аплодисменты и приветственные крики. Николай Александрович подумал, что это хлопают его внутренней решимости отречься, но это, оказывается, хлопали двум депутатам государственной Думы, прибывшим из столицы сюда, в провинцию, на политические гастроли. Последние гастроли, как показал этот сон. Они сошли на перрон, как на подмостки, и, запахивая свои дорогие шубы от промозглого ветра, поспешили к царскому вагону. Кто они были, трагики или комики, этого государь не знал. Но актеры донесли до него мнение народных избранников: отречься нужно, чтобы избежать смуты. Что смута есть порождение его привязанности к трону. Что он и семья будут в большей безопасности, если отречение состоится немедленно. И вся страна за счет этого отречения встанет наконец на разумный путь развития: разобьет в наступлении немцев (к этому уже все готово), учредит демократическую республику (это само собой) и покажет невиданные ранее темпы экономического развития (это уже как водится). Об управлении думать не нужно. Тем более о карательных мерах по отношению к дезертирам и бунтовщикам. Народ мудр, он пуповиной своей чует истину, а пуповина привязана к суглинку, что зовется Российской империей. Самоорганизация на демократических принципах и небывалый расцвет всех сторон жизни – вот следствия его отречения, например, в пользу брата Михаила. Конституционная монархия, где во главе стоит богопомазанник, не виновный в эксцессах последних двадцати трех лет… что ж, это тоже терпимо. В Англии получается, а почему не можем мы? Конечно, лучше вообще без царя, но если пока нельзя, то пусть будет Михаил, ладно, немного потерпим…

Николаю Александровичу захотелось проснуться. Он даже попытался закричать во сне, но крик его ничего не дал: позолота ручек на дверях вагона намекала на власть, потерять которую нестерпимо. Маленький столик у стены годился на то, чтобы на нем подписывать судьбоносные для страны решения. Зеленый шелк на стенах пророчил расцвет всех сторон общественной жизни. Военная карта с прикрепленными на ней флажками кричала: взвейтесь, соколы, орлами, полно горе горевать, пора лупить и наступать! Соболья шуба на плечах депутата давила непереносимой пошлостью. Неужели и он будет ходить в такой шубе, когда перестанет быть царем? Ведь он же миллионер не хуже Рябушинского, или отберут все земли и дворцы, которыми владела его семья, и нажитое отдадут казне на общие нужды? Нет, что при своих миллионах, что без них он всегда будет в простой солдатской шинели, доступный, неброский и стеснительный, каким его Бог создал. Любящий отец и законопослушный гражданин, тем более что источник всех законов – он сам. Может ли источник законов быть беззаконным? Нет. Но ведь именно в этом его и попрекали, и он никогда не мог понять, валяют ли политики Ваньку или в самом деле думают, что одушевленный Закон, в сущности, есть разбой и попирание Божьей воли. Ведь у него же есть таланты помимо государственных: он неплохо рисует акварелью, может любить и быть любимым, может ходить на охоту и завалить с одного выстрела крупного оленя, если егерь подгонит его поближе… Трупы убитых наповал животных, которые могли чувствовать, но не могли заботиться о народном благе, разве это не признак мужественности охотника? Теплая кровь, струящаяся из ран, в которые можно просунуть кулак, разве это не доказательство силы стрелка? Животные – не человек, они даны нам в услужение. Впрочем, так же и люди. Их не жалко. Или этого всего мало для обыкновенной гражданской жизни? Посмотрим. Сама жизнь подскажет. А акварели мы еще нарисуем, скажем, увядшую красную розу на фоне белого снега… Да. Это будет выразительная акварель.

Он и подписал. Все, что у него просили, подписал.

Здесь бы самое время проснуться, кончить кошмар и заняться утренними делами: прочесть молитвы, поцеловать в лоб уже взрослого Алексея, попить кофию с императрицей, наслаждаясь утренними докладами о росте народонаселения. Сколько нас? Уже под двести миллионов? Недурственно. Будет и триста. И пятьсот будет, если Бог этого захочет. А как же иначе? Если дети родятся, то, значит, есть, на что жить. С таким количеством народа мы без труда освоим Сибирь, богатствами которой будет прирастать русская земля. Кто это сказал, Ломоносов? Но в его времена это казалось сказкой. Сейчас же, при взлете народонаселения, Сибирь покорится, и Дальний Восток обустроится. Правда, преступников тогда некуда будет ссылать. А мы их ссылать не будем. Создадим трудовые армии. Граф Аракчеев тут кстати со своими поселениями, и идеи умницы Троцкого пригодятся: хоть и еврей, а туго знает свое дело. Но мы теперь евреев любим. Точнее, делаем вид, что любим. А от деланья вида до настоящего чувства – один шаг. Трудовые армии, но не для всего населения, а лишь для преступников и на крайне ограниченный срок. Да-с. Из какой ямы мы выбрались, господа! Из какой глубоченной, как ненависть, ямы!..

Но он подписал отречение. А сон никак не кончался. Вместо финала кошмара началась цепь катастроф, которая промелькнула в его спящем сознании и потрясла, как землетрясение.

Михаил отказался от короны. Думал десять часов на квартире князя Путятина на Миллионной улице, и все же отказался. Военачальники, кто настаивал на отречении Николая Александровича, кончили свои жизни странным и трагическим образом. Самый без-обидный из них, адмирал Колчак, был казнен сибирскими партизанами через три года. Вице-адмирала Нелепина растерзали пьяные матросы по прошествии нескольких дней после отречения в голубом вагоне. Командующего Северным фронтом Рузского казнили в Ессентуках. Генерал Эверт был убит солдатами в конце 1917 года. Великий князь Николай Николаевич, что надел красный бант на себя даже раньше революционеров, умер в изгнании в Париже. Начальник штаба генерал Алексеев скончался в 1918 году в донских степях. Долее всех протянул отчаянный Брусилов, аж семь лет после трагического марта он сотрудничал с новой небывалой властью, которая, как энцефалитный клещ, впилась в тело России, отравляя и переплавляя клетки в новую небывалую историческую общность.

Я хочу проснуться, Господи!.. Дай мне силы проснуться!.. Но сон продолжался.

Он подписал свое отречение, думая, что хотя бы внешние признаки подобострастия сохранятся в его ближайшем окружении. Но здесь его ждал еще один удар – прислуга начала избегать его. Офицеры отводили глаза и курили папиросы в его присутствии. Адъютанты усмехались и перешептывались. Некоторые из них были пьяны.

Он поехал в Могилев, в Ставку, чтобы прощаться с войсками. На платформе его никто не встретил. Он сошел на пути, которые продувались ледяным ветром, и некоторое время беседовал со своим адъютантом о превратностях судьбы. Ему даже показалось, что кругом трусость, предательство и измена. Прощание с войсками не состоялось. Прочувствованный им текст письма не был зачитан солдатам, хотя там и содержалась просьба и полном повиновении властям. Тогда же бывший император узнал, что лишен внешней свободы и фактически арестован.

Его привезли в Царское Село к семье. Императрица оказалась в нервическом припадке и не верила, что Ники мог отречься и что у России более нет царя. Он не разубеждал ее и ни на чем не настаивал. Роскошный Александровский дворец казался тесной тюрьмой. Он слонялся по его просторным коридорам вместе с Алекс и плакал. Пока решался вопрос о прислуге и о том, какое имущество оставить в собственности гражданина Романова, слуги разбежались кто куда. Самые прыткие ушли за границу, других добили в пределах благословенной Родины. Она несла в себе заразу, эта часть сбежавшей прислуги, заразу монархизма, и люди, начинающие терять человеческий облик, давили ее, как мерзкую гадину. Наконец Временное правительство разрешило оставить ему в ус-лужение сто пятьдесят человек. Но этих сто пятьдесят человек набрали с величайшим трудом; таких верных, как доктор Боткин, оказалось крайне мало. Единственным, чем он себя развлекал, была колка дров. Пилить и колоть он любил с юности. Физические упражнения на свежем воздухе… что может быть лучше? Только пилить и колоть, чтобы прогнать тоску. Колоть и пилить…

Но и политика тоже была в этом тягостном сне. Начались закулисные переговоры с Англией, чтобы отправить туда семью проштрафившегося монарха. Дело казалось простым и верным. Никто в правительстве не хотел присутствия Николая у себя под боком, а вдруг реставрация? а вдруг Иуда Кровавый возвратиться на трон во славе своей?.. Невозможно, немыслимо и опасно для тех, кто опрометчиво надел на себя красные банты, подкрашенные вареной свеклой, потому что красная материя быстро исчезла из-за повышенного спроса и приходилось выходить из положения народными средствами. Белая кисея с окон, крашеная свекольным соком… годится! Черная от грязи портянка, опущенная вместе со свеклой в кипящую воду… пойдет!

Английский король Георг, милый Джорджи, как я называл его в письмах, казался идеальным выходом. Похожий на Николая, как отражение в зеркале, он, конечно же, не откажет опальной семье в убежище, где горький хлеб изгнания будет подслащен теплым родственным словом и мягким взглядом, прощающим наперед все ошибки и прегрешения. Но Англия предала. Георг вместе со своим двором согласился оплакивать несчастную судьбу Николая на почтительном расстоянии. Потому что дистанции укрепляют любовь, а тем более дружбу, связавшую их навечно.

Я хочу проснуться, Господи! Подними мне веки!..

Но сон длился и длился, и не было конца этому страшному сну. О сепаратном мире с немцами внутри этого сна никто не думал. Солдаты в окопах чувствовали себя обманутыми и отказывались умирать. А это было прямое нарушение присяги, подразумевавшей смерть. Живой солдат нелеп и даже страшен. Только мертвый солдат исполняет свой долг до конца и остается Неизвестным. Над ним разжигают Вечный огонь и сытые гимназисты возлагают к нему венки, думая про себя: ну и осел же ты, парень! как тебя угораздило вляпаться в такую жижу?.. И этого живого солдата не перенесло Временное правительство. Оно хотело управлять, а любое управление, даже мирное, подразумевает некоторое количество трупов. Но отсталый неграмотный солдат хотел просто жить. Хотел есть сало, пахать землю, растить детей и ходить к любовнице, иногда и в церковные праздники, которые подразумевали выходной день. Этого противоречия Временное правительство пережить не смогло. Среди государственных мужей – полемистов, парадоксалистов, экономистов, писателей и адвокатов – не нашлось ни одного, кто мог бы принять спокойно отказ от смерти со стороны неграмотного мужика. Земля под новой властью зашаталась. И момент истины промелькнул, как молния в Новом завете, – с одного конца земли до другого. И внутри этой молнии было написано короткое матерное слово из пяти букв. То самое, которое время от времени появлялось на двери кабинета Антонова-Овсеенко.

…Государь всматривался в свой сон, ничего в нем не понимая. Из глубины раскаленных магм, со Дна поднималось на поверхность планеты довольно странное существо, ужасающее своей двойственностью. Голова у существа была благообразной, вполне человеческой и даже симпатичной. Монгольский прищур узких глаз выдавал ум, пусть и лукавый, но это даже лучше, чем угрюмый идиот с неразборчивой дикцией, который вылез вслед за ним. Кому нужна прямота топора, выдающего себя за энциклопедиста и корифея всех наук? Этот же, лукавый и лысый, был даже остроумен, любил Бетховена, понимал кое-что в политэкономии, а над «Палатой № 6» господина Чехова рыдал в полный голос. Его интеллигентность многих вводила в заблуждение, и прежде всего самого носителя этой интеллигентности: кто я, спрашивал он себя, и как это я попал в подобную передрягу? Однако тело под головой было нечеловечески гигантским, с многочисленными щупальцами, отростками и присосками. С изумлением Николай Александрович узнал в чудовище симпатягу Ульянова, и сердце во сне сделало мучительный перебой: да верить ли своим глазам? Тот ли это Владимир Ильич, умеренный коррупционер с круглым животиком, который и себе возьмет, и России кое-что оставит?.. Нет. Не может быть! Его заколдовали и превратили в гигантское насекомое!..

Но это был именно он – Владимир Ильич. При нем сын восстал против отца и брат пошел на брата. Он, как Христос из Евангелия от Матфея, сказал: не мир пришел Я принести, но меч! Началась величайшая смута. В гражданской войне всех против каждого не могло быть победителя и не могло быть опоры. Но опора все-таки нашлась вопреки ожиданиям.

В несколько месяцев кожаный Лейба, у которого даже галифе скрипели, как несмазанные петли, из дезертиров, бандитов и оковалков, умеющих лишь браниться и играть в очко, сделал боеспособную армию, по-видимому, лучшую в мире. Этот бывший сброд, эти любители, неумехи, вечные неудачники, лентяи и тунеядцы, порубили в капусту асов военного дела из Белой гвардии, и Лебединый стан, общипанный и жалкий, разлетелся по всему миру, плача о своей горькой участи. То же самое они сделали и с Антантой. Случилось военное чудо, осмыслить которое в полной мере не представлялось возможным. Троцкий не был Александром Македонским, в стратегии не разбирался, в оружии знал лишь спусковой крючок, но из-за слабого зрения часто стрелял мимо, рискуя укокошить зазевавшуюся ворону. Говорили, что чудо произошло из-за строгой дисциплины внутри войск, граничащей с террором. Но в этом была лишь малая часть правды. Полной же правдой было то, что люди вдруг узнали цель, за которую не стыдно умереть. Давние полузабытые слова Христа о Царстве Божием и Правде его, которые надобно искать, а все остальное приложится, отлились вдруг в лапидарный лозунг о свободе, равенстве и братстве для всех трудовых людей. Это братство требовалось восстановить внутри страны. Это братство насаждалось далеко за ее пределами. И если бы на Луне жили люди, то красноармеец, конечно же, высадился бы на нее с тем же плакатом о свободе и пением «Марсельезы» в безвоздушном пространстве. Идея традиционной Империи умерла. Неумные феодалы, канонизированные посмертно и машущие копьями при жизни… что может быть пошлее? Ну куда тебе весь мир? Сиди, убогий, в своем околотке и не высовывайся!..

Вместо имперской идеи возникла идея Республики труда на всей земле, все завертелось и запрыгало вокруг нее, но экономика внезапно умерла… Она лежала на железнодорожных путях бездыханно, как мамонт, и ее оледенелые останки разносили мародеры по холодным деревням – кто принесет колесо от железнодорожного вагона, кто шпалу, кто трубу от паровоза. Вещи-то нужные в хозяйстве, необходимые. Шпалой можно растопить печь, трубу можно поставить на крыше, только с колесом непонятно… куда его девать? Пусть лежит себе во дворе, это колесо, авось сгодится на что-нибудь в будущем.

…Царь всматривался в толщу времени, где его сон был похож на большое увеличительное стекло, и не переставал ужасаться.

В опустошенной войной России Ульянов решил вдруг восстановить ограниченный капитализм. Он, по-видимому, осознал, что коммунизм является прежде всего литературой. Иногда неплохой, но чаще всего – трескучей. И претворять литературу в жизнь – занятие не только жестокое, но и опасное для самого претворяющего. Нужно было не насиловать действительность, а смотреть и слушать, что этой действительности нужно и куда она, эта действительность, идет. Производитель в деревне и городе был лишь придушен, но не убит. Память о довоенном развитии, навыки практической работы еще сидели в глубине людей, заменяя инстинкты или сливаясь с ними. Получилось, как с армией Троцкого, быстро и крайне эффективно. Рост зерновых превысил довоенный уровень уже в третий год реформы, золотой рубль покончил с гиперинфляцией, став надежной мировой валютой. В магазинах с забитыми, как на войне, витринами появились элитные дорогие вина, а сами витрины, избавившись от досок, заиграли всеми цветами потребительской радуги. В страну наехали американцы, которые первые установили с Советской Россией дипломатические отношения. Они несли с собой идеи индустриального развития и специфических совместных предприятий, которые назвали концессиями. Распределительный социализм приказал долго жить. На смену ему шло меньшевистское понимание марксисткой догматики: без бурного развития производительных сил и производственных отношений невозможен коммунизм будущего. Без развитого капитализма нет развитого пролетариата. Следовательно, нет и социализма, куда можно войти всем человеческим общежитием. «Мы, конечно же, провалились», – сказал Ильич во сне, имея в виду классический коммунизм, и тем самым приблизил собственную кончину.

И тогда все рухнуло во второй раз. И рухнуло еще более серьезно, чем в феврале 1917-го… Николай Александрович напрягся во сне, пытаясь разобраться в видении, которое бушевало в его сознании, как детский калейдоскоп, постоянно меняя конфигурацию фигур и образов.

Ульянов был арестован под предлогом болезни, которую спровоцировали несколько выстрелов в упор, сделанных с близкого расстояния. Стрелявших было двое, их фамилии знали в партии, но обоих не репрессировали. Они фигурировали на процессе эсеров в 1924 году и благополучно проработали в органах НКВД до середины тридцатых, сгинув в кровавых чистках как опасные исполнители чужой воли. Покушение свалили на полуслепую женщину, бывшую каторжанку, которая переходила улицу с поводырем и мало что понимала. Ильич, как былинный богатырь, неожиданно оправился, но с понятием физического здоровья его было покончено навсегда. После инсульта, спровоцированного выстрелами, он был отрезан от внешнего мира на небольшой даче под Москвой. Властью в стране завладели три расторопных человека, активно помогшие своему вождю справиться с болезнью и навсегда отправиться в мир иной. Они же предложили идею бальзамирования покойного, чтобы ни одна экспертиза в мире не могла бы опознать в его теле медленно действующий яд. Ограниченный капитализм по Ульянову не входил в их планы, так как гарантировал экономическую основу гражданской свободы. Литература снова вышла с обочины на главную дорогу, вытаптывая живые побеги и заменяя их искусственными цветами, под которыми были лишь идеологические восклицания. Понадобился террор, небывалый в новейшей истории, чтобы эти восклицания донести до каждого и навсегда впечатать в мозг.

Но страна еще шевелилась. Еще был жив патриотизм и внеклассовое понимание того, что не хлебом единым жив человек, так же, как не коммунизмом единым он существует. Разразилась война с Германией, с еще одной страной, стоявшей всецело на художественных рельсах. Если русский большевизм явился наиболее полным воплощением национальной литературной идеи о всеобщем братстве, то Германия работала с романтизмом как стилем и дошла с ним до последних результатов. Во главе государства оказался человек, который последовательно воплощал в жизни литературные сюжеты собственного народа и постепенно терял представления о реальности. Прочтя у Гёте о гомункулусе – совершенном человеческом существе, выращенном в пробирке, этот германский лидер стал растить его в реальной жизни, назвав истинным арийцем и не предполагая, что пробирка может однажды треснуть и разлететься в куски. Романтизм требовал связи с потусторонними силами, и вся верхушка Рейха вдруг впала в угрюмый и темный мистицизм. Этот же литературный стиль звал Маргариту – невинную чистую девушку, что должна сойтись с Фаустом, погубив собственную душу. Такая девушка была найдена, и связь ее с лидером Рейха превратилась для обоих в многолетнюю пытку. Наконец, венец романтизма как стиля – самоубийство «юного Вертера» – произошло в бункере под землей, причем носило коллективный характер. Наверху грохотали русские танки, страны, которая путем немыслимых жертв, казалось, искупила грехи мира, и вот-вот наступит «тысячелетнее царство праведных», которое звали евреи.

Но оно не наступало. Ни после того, как одряхлевшего кавказца сменил на троне жизнелюбивый украинец, ни после политической кастрации последнего, чтоб не очень веселился. Наступал глубокий сон. Государство храпело и вследствие этого становилось вялым, как прилегший отдохнуть после очередной пытки палач. При спящем Каменном Тельце жизнь начала брать свое: литературные обоснования социума были потеснены. На поверхность полезла трава частного интереса и постепенно превратилась в жесткий чертополох, искоренить который с помощью косы не представлялось возможным.

Николай Александрович рассмотрел в своем сне гигантское желтое пятно, которое постепенно заливало границы бывшей Российской империи. Раньше оно было красным и с ним все было понятно – пролитая кровь требовала отмщения. Но вглядевшись в увеличивающуюся на глазах желтизну, государь обнаружил, что это та же самая кровь, но остывшая и сворачивающаяся на глазах. Под ней не было новой жизни. Под ней находилась гниющая плоть, и в ней копошились черви.

Возникла система, которая лишь формально называлась государственной, но была разделена внутри себя на тысячи ничем не связанных кусков. Наверху оказались люди, которые правили за счет того, что давали подданным воровать, и воровство склеивало разрозненные клетки социума, который без этого занялся бы вечными вопросами, например, зачем я живу и как эти ребята пробрались наверх… Воровство было во все предыдущее века и всегда считалось преступлением. Сейчас же с помощью него решали вопрос о национальной общности. Дьявольщина заключалась в том, что все факты лихоимства, тем не менее, фиксировались специальным ведомством. И управляли людьми угрозой разоблачения этого воровства. Без него нельзя было заработать деньги, и с помощью него каждый смирялся и ходил на цыпочках перед центральной властью, опасаясь своего справедливого краха. Политических заключенных при подобной системе управления, в строгом смысле, не существовало, так как в тюрьме сидели в основном обеспеченные люди, позволившие себе вякнуть или брякнуть не то, чего от них ожидали. Среди них встречались и нищие неудачники, попавшие совсем уж ни за что, как мелкая рыбеха, выбрасываемая волной вместе с китом на берег, но не эта мелочь делала ненастную погоду. Запад не находил слов и потому молчал, хотя многие понимали, что подобной политической системы еще не было в подлунном мире. Параллели с африканскими племенами не работали. Уровень общества в технологическом отношении был достаточно высоким. Уровень культуры (если под ней подразумевать наркотик, отвлекающий от действительного состояния вещей) тоже был надлежащим. Спорт входил в силу. И те мистические безумцы, которые в ХХ веке опасались возникновения дьяволочеловечества, могли праздновать свою победу.

– А что же я? – спросил себя государь во сне. – Что стало со мной и моими близкими?..

Он почувствовал, как дрожит и плачет во сне.

Его судьба оказалось страшной. В том самом доме Ипатьева в Екатеринбурге расстреляли, оказывается, не красных бунтовщиков, не молчаливого и мирного Сосо Джугашвили, который неизвестно как там оказался, а всю семью, да еще и со слугами. Да еще и пилили кости, и жгли останки где-то в лесу, и не было этому кошмару ни оправдания, ни прощения…

Дети!.. Алеша, который и так дышал на ладан… Он не мог идти на расстрел, и его пришлось нести на руках… Девочки в шелковых платьях… их-то зачем?!..

Он проснулся внезапно, словно выскочил из ледяной проруби. Спотыкаясь и чуть не падая, помчался в комнату к императрице, которая ночевала напротив спальни повзрослевшего Алексея. Они всё ждали предсказанной врачами смерти наследника, но смерть эта почему-то не наступала, и каждый прожитый Алексеем день рассматривался ими как чудо. Плача и ничего не говоря, государь растолкал Александру Федоровну, которая, увидев его, задрожала от ужаса. Глаза Николая были красными, капли слез висели на усах и щетине, которая теперь заменяла бороду.

– Что с вами, мой мальчик? – выдохнула жена в полном смятении.

– Мы умерли, – сумел выдавить из себя царь. – Нас больше нет.

Клацая зубами, упал на колени, уткнувшись лбом в зеленый ковер. Начал бить поклоны перед черной иконой Спаса, в груди кипело, и горячая лава вырывалась изо рта в форме бессмысленных восклицаний.

Алиса, подчиненная его истерике, заплакала, безутешно и горько, как ребенок, у которого отобрали конфету. Опустилась на колени вместе с мужем и осенила себя широким, как объятия, православным крестом.

– За что молимся? – только и смогла произнести она.

– За упокой, – ответил государь.

Задумался над собственными словами, сомневаясь в их справедливости.

– Я оговорился. Я хотел сказать…

Истерика начала проходить. Ники вспомнил, что он – мужчина. И что бьются в истерике только экзальтированные институтки.

Утеревшись платком, сел на кровать.

– Вот что… Нам надобно заказать благодарственный молебен… Нет, два благодарственных молебна… За то, что двенадцать лет назад я не отрекся от страны и престола.

– Три благодарственных молебна, – предложила Александра Федоровна вполне искренно.

Ее привычная домашняя недалекость, которая в спокойных ситуациях создавала уют, окончательно привела Николая в чувство.

– Один, – уточнил он почти спокойно. – Один благодарственный молебен.

– Один, но от всего сердца, – согласилась жена, царапнув уши своим жестким остзейским акцентом, от которого до сих пор не могла избавиться. – Но как бы вы могли тогда отказаться? Это ведь вещь немыслимая.

– Но я был близок к этой немыслимой вещи.

– Разве? А что бы было с твоей семьей, Ники? Со всеми нами?..

– Нас бы убили, а потом канонизировали, – жестко ответил царь. – Причем это бы сделали дети и внуки людей, которые нас убивали.

– Прекратите юродствовать! – воскликнула жена. – Я вас не узнаю!..

Она поймала себя на мысли, что за последние годы Ники сильно изменился. Чувствительность начала превращаться в сентиментальность, а искренность стала граничить с цинизмом. Но, может быть, трезвость и полная свобода от иллюзий это и есть цинизм?

– Я понял одну вещь, – сказал он, отвечая на ее внутренний вопрос. – Границы человеческой свободы определяет честность. Если перед людьми и Богом ты ничего не скрываешь, то любое испытание, выпавшее на твою долю, будет столкновением с бабочкой.

– С какой бабочкой?

– Маленькой. Невесомым мотыльком. Легким, как воздух.

– Даже война? – с недоверием спросила супруга.

– И война, и революция, – подтвердил он. – Мотыльки, которые возникают в луче света. Они не страшны для тех, у кого чиста совесть. Человек слаб только потому, что лжет.

– Ты стал взрослым, – сказала Алекс. – Ты сильно возмужал, мальчик мой.

– Просто под старость я стал кое-что понимать. В политике не нужно бояться врагов. Нужно предлагать им сотрудничество. Возможность, которую ты им дал, проявит их истинную сущность. Не может быть врагов у человека, который открыт всем. Не может быть врагов у государства, которое открыто всем. Враг возникает тогда, когда дразнишь его палкой. Если грядет революция, возглавь ее.

– Его и съедят, такого открытого человека, – предположила жена, – И государство съедят.

– Ой ли?.. Нас-то ведь не съели!

– А ты уверен, Ники?

– Да… Вероятно… – от потрогал рукой свои плечи и грудную клетку. – Я – живой. Во всяком случае, мне так кажется.

Александра встала с колен, села рядом.

– Ты лысеешь, – заметила она, проведя рукой по его редеющим волосам. – Мой лысый глупый муж. Мой милый мальчик…

– Лысый мальчик, – подтвердил он. – Какая жалость!

– Не грусти. Я закажу тебе парик из Амстердама.

– Да я не об этом, – пробормотал он с досадой, но о чем именно – не объяснил.

– Вы на троне уже более тридцати лет, а так ничего не поняли ни в людях, которые вас окружают, ни в большой политике.

– Возможно.

– Но то, что вам светит Нобелевская премия мира… Это весьма вероятно.

– Никогда, – ответил Николай Александрович. – Вот от этого я точно откажусь.

Утром было назначено открытие первой станции питерской подземки.

Теперь их машину, как раньше, не сопровождали конные казаки, и высочайший приезд остался бы и вовсе не замеченным, если бы не вездесущие фоторепортеры со своим магнием. Вспышки били по глазам. Закрываясь от них, государь подошел к белой ленточке.

Услышал, как трещит грейферный механизм кинокамеры. Объективы были направлены на него.

Он приблизился к квадратному микрофону.

– Я должен что-то сказать… Да, господа, сегодня у нас большой праздник…

Он говорил вполголоса и сам себя слышал очень плохо. Откуда-то сверху дерева закаркала ворона. Он попытался найти ее глазами, но кроме серого неба и остова березы без листвы не обнаружил ничего.

Микрофон не работал.

– Как странно… Я вот что подумал, господа. Здесь почти сто лет назад стрелялся Пушкин. И вороны также каркали. А сейчас… Сейчас мы прорыли под землей железный путь, и наши граждане будут преодолевать расстояние от одного конца города до другого… за двадцать минут. Хорошо ли это?..

Он замолчал, ожидая ответа. Но собравшиеся кругом люди не проронили ни звука. Толпа была меньше, чем он ожидал. С момента отказа от охраны им было подмечено, что народ стал убывать. Государь делался неинтересным и привычным, как рядовой гражданин. Нет охраны, нет и сутолоки. Какая странная история!.. Таинственность престола испарялась, унося с собою зевак. А нужен ли престол, когда никто не болеет за него и не просит выйти на бис?..

– Станция эта… Черная речка… Какое странное название!.. И удачное ли? Нет ли в нем неблагоприятного намека на нашу дальнейшую судьбу?.. Но я согласился во имя исторической памяти. Ладно. Пусть так и будет. Тут еще недавно был лес, а сейчас… Сейчас здесь уже – небольшой Лондон. В настоящем Лондоне построили подземку быстрее нас… И это единственное, что плохо. Но я заканчиваю, господа… Поздравляю вас всех!..

Он взял из открытой деревянной коробки ножницы и разрезал ими белую ленту. Раздались аплодисменты.

Жена взяла его за руку, прошептав:

– Я горжусь тобою, Ники!

– А из членов кабинета министров никто не пришел, – тихо сказал он.

– Они ревнуют к твоей славе.

– Нет, – оспорил ее мнение государь. – Они просто не понимают моих поступков.

– А сам-то ты понимаешь?

– Я? Нет, – ответил он вполне искренно.

Перед ними отворились стеклянные двери. Государь глубоко вздохнул, принюхиваясь к новому незнакомому запаху. Он был сладковатым и горьким, как пахнул мертвец. Освещение станции напоминало прозекторскую.

Металлические ступени эскалатора бежали вниз.

Николай Александрович осторожно вступил на ступени и на секунду потерял равновесие. Он бы упал, если бы жена не поддержала его за руку.

Из глубины земли слышался могучий скрежет невидимого и страшного механизма.

Царь вместе с Александрой Федоровной спускался вниз. Он оглянулся в последний раз.

За спиной стояла толпа корреспондентов. Еще мгновение, и она пропала из глаз, только вспышки магния играли на стенах тоннеля, ведущего вниз.

И оттуда, из-под ног, раздался властный гудок ждущего их поезда.