Глава девятая Вы хотели кульбитаж, и вы его получили

Янкель Хаимович Юровский был часовым мастером и перестал чинить часы в тревожном 1905 году, когда все в Томской губернии перестали делать то, что полагается, и начали заниматься более важным государственным делом – раздавать листовки, не работать и участвовать в деятельности революционной организации Бунд.

Когда первую русскую смуту придавил тяжелый, как гиря, Столыпин, Янкель Хаимович забил на всем осиновый кол и снова взялся за старое – ковыряться пинцетом в часовых механизмах и получать за это деньги, необходимые для поддержания семьи на плаву. А в семье, кроме него, было еще четыре рта – жена и трое детей. Весь мир представлялся ему часовым механизмом, который следует прочистить и заменить внутри какие-то детали, тогда всё завертится в полезную для человечества сторону. Но язва революционной отравы, выпитой без закуски, не давала часовщику спать спокойно.

Он увлекся фотографией, и охранка, у которой он был на крючке, заставляла его делать снимки политзаключенных для их личных дел. Революционер, который сотрудничает с охранкой… скандал страшный. Он вдруг понял, что разучился чинить часы. Роковая дружба со Свердловым, человеком пришлым и в чем-то загадочным, способствовала полной депрофессионализации и перевороту мировоззрения. Яков Михайлович Свердлов оперировал терминами, немыслимыми для обычного часовщика: капитализация, люстрация, эмпириокритицизм, отрицание отрицания, 18-е брюмера Луи Бонапарта, антиисторизм идеалистического подхода. У Юровского же было все другое: балансовый регулятор, пружинный источник энергии, 1-й класс точности механических часов, спираль, вилка, храповик. На разговоры о капитализации и прибавочной стоимости Юровский мог ответить рассуждением о балансирном колесе. Он даже и пытался это сделать, когда Свердлов вдруг завел речь о несовместимости материализма с эмпириокритицизмом. «А вот балансирное колесо и спираль… Их делают из сплавов с небольшим коэффициентом температурного расширения… Это очень важно! Иначе внешняя температура будет отрицательно влиять на часовой механизм…» Свердлов рассмеялся, и они подружились.

Сам Яков Михайлович окончил четыре класса нижегородской гимназии, потом изучал аптекарское дело, но безуспешно. Его тайной мечтой была собственная аптека, куда бы заходил сам генерал-губер-натор и покупал слабительное для своей жены. Но жизнь распорядилась иначе: в первую русскую революцию Свердлова послали агентом ЦК на Урал, где завязалась дружба с Юровским, приведшая к самому неожиданному результату. Янкель Хаимович поменял свое имя и отчество на Яков Михайлович, и их стало двое: только последний мечтал не об аптеке, а о собственных часах «Брегет», неубиваемых и точных, как сама жизнь.

Обоим не дано было достичь идеала. Свердлов загремел в тюрьму и ссылку, а Юровский, бежавший с семьей в кратковременную эмиграцию, был выслан в Екатеринбург в 1912 году и начал подвизаться на нелегальной партийной работе, мечтая о том времени, когда имя его прозвучит на всю Россию. А это должно было случиться, иначе зачем тогда жить – чтобы микроскопическими винтами точно сбалансировать колесо часового механизма?.. Эпоха стучала у него в висках, и сердце отбивало тяжелый ритм исторического перелома. Жена ныла, что нет денег, дети сидели некормлеными, и отец начал потихоньку сходить с ума. Обрушился февраль 1917-го. Брегеты, недоступные ранее, начали менять на хлеб и картошку. Потом явился октябрь, и в столице вдруг выскочил тезка – он возглавил секретариат самого Владимира Ильича. А я? Что я… Сижу в глубоком захолустье, мечтая о том времени, когда Екатеринбург будет столицей Уральской республики. Бывший часовщик понял, что жгуче завидует своему бывшему другу. Счастливчик: тюрьма, ссылка и столичный трон!.. Скучно на этом свете, господа!..

Из Петрограда начали доходить тревожные вести. Мир с кайзером и отсрочка этим миром революции в Германии породили брожение в рядах большевиков. Выстрел в Ленина, который, по слухам, совершила не та, на которую всё свалили, звучал как приговор к высшей мере. Раскол прошелся по большинству партийных организаций, не затронув тем не менее руководство Уральского совета. Он расположился в здании Волжско-Камского банка: Белобородов, Толмачев, Дидковский, Голощекин… со всеми ними у Якова Михайловича Юровского были прекрасные отношения.

Они кончились осенью 1918 года. Накануне годовщины октябрьского переворота из столицы была получена секретная телеграмма, о содержании которой знали только председатель Белобородов и комиссар снабжения Войков.

Белобородов в этот день много курил, а вечером напился в дым и сказал на ухо Юровскому:

– Ревную, что ты часовщик.

– Отчего так?

– Ты не пьешь, потому что работа у тебя деликатная. А я – сапожник, у нас – только бить и чудить.

– Зато без сапог жить холодно, а без часов – легче, – решил подсластить пилюлю Яков Михайлович. – Да я и сам частенько бываю. Особенно ночью, когда заснуть не могу. Приму на грудь, и спится быстрее.

– Ты быстро спишь и не пьянеешь?

– Никогда.

– Ты не пьянеешь, потому что – преданный коммунист, – сказал Белобородов. – А я за последние дни испытал регрессию.

– Регрессию давить, как клопа. Но ее без причин не бывает, – заметил Юровский.

– Верно. Причина оттого, что действительность не позволяет мне раскрыться как коммунисту. Инженера Ипатьева знаешь?

– Да.

– Пошли ему повестку, чтобы явился сюда быстрее кашля.

Зачем? – подумалось Юровскому. – Что за фиг-ли-мигли? Ипатьев никогда не замешан. Построил дом на трудовые. Переживает лояльность, другим бы так!..

Однако повестку он быстро состряпал и отправил ее вместе с красноармейцем Шмаковым, передав на словах, что пусть Ипатьев не думает, будто его убивают, а нужен он так, в качестве храповика общего дела последних дней.

Николай Николаевич пришел на следующий день. Был он местный, в прошлом – горный инженер, а ныне – подрядчик и коммерсант. За годы коммерции он нажировал себе пузо и добротный дом на Вознесенской горе близ церкви с высокой колокольней. Когда подъезжаешь к городу с запада, где расположилась Европа, то сразу видишь Вознесенскую церковь, а рядом – двухэтажный купеческий дом со стенами более метра толщины. Будут кричать в этом доме – никто не услышит. И будут смеяться – тоже мимо.

С инженером говорил комиссар Войков, а Юровский только присутствовал, распечатывая на пишущей машинке поздравительную листовку с праздником большевистского Октября.

– Чего надо?.. – испуганно спросил Ипатьев.

– Конфискация, – сказал комиссар, – вместе с мебелями, но под расписку, что никто ничего не сопрет.

– На что мне ваша расписка? Вы мне основания давайте и опишите причины.

– На основании удобности, – объяснил Войков. – Дом ваш числится на горе. Никто к нему незаметно не подползет. И место богоугодное. Если труп, то долго нести не надо. Тут же отпоем.

– Я вам отпою! – погрозил Ипатьев в сердцах. – Я вам так отпою, что самому Ленину напишу. Или царю. Они оба живы.

– Это временно, – сказал Войков. – Писать ничего не надо, и грамотностью своей не тряси. Подбери шалоболы и проваливай. Конфискация не насовсем и потому не страшная. До скорого разрешения чрезвычайных положений. А там – живи в своих мебелях и радуйся.

– Отчитайтесь о положениях, а потом говорите про мебеля…

– Об них рассуждать не уполномочен. С коммунистическим приветом! Пока!..

Войков поставил ему печать на пропуске и указал на дверь. Интересненько, – подумал Юровский, отбивая на машинке последнюю запятую. – Дом представительный, как швейцарские часы. Виден отовсюду. Кому нужен? Может, Белобородов хочет лично в нем пребывать и бодрствовать?

Положение частично разрешилось через час. К ним в комнату пришел сам председатель, слегка неустойчив после вчерашнего фрамбуаза, но оттого лиричен и мягок как воск.

– Есть ли у нас проверенные люди, чтобы могли руководствоваться? – спросил он.

– Все мы – проверенные. И руководствуемся одним чувством, – ответил Войков.

– А коменданта можете одолжить?

– Должны.

– Но мне нужен не такой, – сказал Белобородов. – Мне нужен добрый, чтобы маузер зазря не бил.

– Таких нет, – вынужден был признать комиссар.

– Я, – сказал Юровский. – Я – добрый.

– Ты – часовщик, – напомнил ему Белобородов, давясь тяжелой отрыжкой. – И кроме того, обиженный жизнью. Злее тебя никого нет.

– Я – коммунист, – не согласился Яков Михайлович. – И товарищ комиссара юстиции. Значит, гуманность мне присуща. В минуты слабости.

Председатель Уральского совета с сомнением посмотрел на комиссара снабжения. Войков поджал губы и всем видом своим показал бесчувственную деревяшку.

– Нет, – сказал Белобородов. – Будут другие. Те, кто пинцетом в мозги не лезут. А ты лучше сиди со своим храповиком и печатай радости на открытке.

Кого привезли в Екатеринбург и зачем? Поселили в доме Ипатьева, выставили по периметру охрану. А комендантом назначили Сашку Авдеева, слесаря-механика завода братьев Злоказовых, человека отзывчивого и мягкого оттого, что не имел собственных детей и всех остальных пытался усыновить, даже взрослых. Сашка? Да он ничего не сможет. Он и охрану набрал из бывших рабочих своего цеха, которые сейчас, при общем падении промышленного дела, били баклуши. Они и согласились сторожить в инженерском замке за пайку хлеба и баланду из пшенной крупы, которой еще делились со своими семьями. Хорошая работа, не пыльная. Только дожди скоро станут непереносимы, а потом ударит мороз. Вот и постой тогда на ветру с винтовочкой, из которой стрелять не умеешь. Коллективный рабочий отличается от кустаря-одиноч-ки, это Юровский знал. Он мыслит общим умом и чувствует вместе с другими, оттого и не делает глупостей, которыми может увлечься один человек. Главное – на что направлено это общее чувство: если на доброе дело, то нету цены такому рабочему.

Яков Михайлович сгорал от любопытства, кто же поселился в доме. К Войкову или Белобородову он с вопросами не лез, это было несолидно, а решил как-нибудь подкатить к самому коменданту дома-тюрьмы и расспросить по дружбе, которой не было: как? что?..

Случай представился в керосинной лавке, где по карточкам отоваривали трудящихся жидким огнем, необходимым для продолжения теплой жизни в холодном уральском городе.

– Не нужна ли помощь? – спросил Юровский у Авдеева.

– А что можешь и чем?

– Могу дрова рубить.

– Все уже порубили.

– Люблю электричество. И оно меня – чуть-чуть.

– Лампочки я и сам вверну.

– Тогда и не знаю, – растерялся Юровский. – Сидельцы твои, чувствую, прихотливы. Коли вы для них дрова рубите.

– Не говори… Сегодня для них рубим, а завтра – они сами нас порубят.

– Враги?

– Не понимаю, – развел руками Авдеев. – До седых волос дожил, а не решил, что у нас в республике творится.

– Монархия мешает. Отрыжка истории. Ты бы мне их показал, – попросил смиренно Яков Михайлович. – Я бы тебе помог. Словом. Я людей близко ощущаю.

– Мне твое ощущение ни к чему, – отрезал Авдеев. – Мне нужник бы почистить.

– А разве у Ипатьева нет ватерклозета?

– Канализация есть, но это для гостей. Сами же ходим в яму, как коты.

– Ничего. Всю жизнь ходили и не жаловались.

– Всю жизнь… это верно. Но перед сидельцами совестно. Они живут удобнее нас. Кто кого стережет и кто кем управляет?..

Дошла их очередь. Авдеев отдал талон, и ему в канистру налили литр холодного керосина, который мог согреть бесприютную жизнь.

– Могу, – решился Юровский, которого раздирало любопытство.

– Кого?

– Яму.

Авдеев недоверчиво посмотрел на него.

– Ты, наверное, по интересу к нам рвешься? Но интерес твой опасный. Можешь всю жизнь свою последующую отравить.

– А мы к отраве привыкли, – сказал Яков Михайлович. – Сначала при царе жили, а потом – при большевиках. Кроме пули и совести нас ничто не возьмет.

…Утром следующего дня он пришел к забору дома Ипатьева с большим ведром и выгребной лопатой.

Его пропустили как своего и подвели к деревянному нужнику, в который ходила охрана.

Юровский огляделся. Дом оказался не совсем обычным. С одной стороны – восточной, обращенной к проспекту, – он был одноэтажным, с другой, тыльной, – о двух этажах. Нижний этаж тыльной стороны упирался в склон и был похож на полуподвал. К дому прилегал обширный сад размером с полдесятины. Сейчас деревья почти облетели, но Яков Михайлович разглядел акацию и сирень. Надворных построек было много – каретник, конюшни, хозяйственный навес… в общем, всё как полагается у купцов, а может быть, и у дворян. Здесь бы жить да радоваться просто так, а не государственные чувства переживать.

И вдруг в окне второго этажа возникло до крика знакомое лицо. Оно печально смотрело во двор на Юровского, который стоял, опершись на лопату, и мыслил чувствами, а не головой… Царь! Русский царь глядел на него с высоты птичьего полета!..

Яков Михайлович напряг зрение, не веря своему открытию. Да нет, не царь! А хуже!.. Настолько хуже, что извилины в голове часовщика сплелись в твердый узел.

Из окна второго этажа инженерного дома на него смотрел его друг Свердлов!..

Разве у царя есть пенсне? Нет. Лицо по-европейски голое. Правда, и Николай, говорят, недавно обрился. Но эти грустные глаза, и в них – тысячелетний ум народа, который никогда не жил, а всегда выживал… Нет, эти глаза ни с чем не перепутаешь и всегда будешь помнить.

Яков Михайлович Юровский понял, что действительность перед ним двоится, показывая язык.

Он взял голыми руками деревянный помост с дыркой, отодвинул его и понюхал зловонную черную жижу под своими ногами. Если в нее проникнуть умом, то можно умереть от отвращения. Но это были всего лишь отходы, перегоревшие в топке человеческого естества, свойственные всем, даже философам и коммунистическим теоретикам. И Маркс с Энгельсом освобождались от них с натугой, и кайзер Вильгельм ходил по несколько раз в день, особенно при известии о неудачах на фронтах. Все превращались в эту черную жижу, решительно все!

На подводе с мохноногой лошадкой стоял большой металлический чан. Юровский, зачерпнув жижу лопатой с загнутыми краями, сначала перелил ее в ведро, а потом уже понес к подводе с чаном. Дерьмо тут же забрызгало ему калоши. А лошадка напряглась ноздрями, затрясла головой и тихонько ржанула.

– Не ругайся, лошадь, – сказал ей Юровский. – Ты всего лишь подмога для моих решений. Я твоих слов не понимаю, а жить мне еще ответственней, чем тебе.

…Вечером он пошел в баню. Ему, как важному члену Уральского совета, полагалось бесплатных два моечных дня в месяц. День оказался тяжелым. Охрана дома-тюрьмы наложила у Ипатьева больше лошади, и сделать чистоту при таком обороте вещей оказалось непросто.

В бане мылся Белобородов. Когда он освежил свою голову теплой водой и промыл уши, Юровский спросил у него:

– Зачем вы посадили в дом видных коммунистов?..

Председатель совета крякнул, покачал головой и намылил свой торс колючей мочалкой.

– А это я сажал? Я?.. – переспросил он страстно. – Это Питер сажал, а не я! К нему все претензии, я же здесь – крайний!

– Контрреволюция наступает. У тебя вот мочалка среднерусская, из натуральной липы. А у меня – всего лишь сибирская вехотка. Несправедливо.

– Это ты к чему? – спросил Белобородов.

– А к тому, что ты важнее всех нас, хоть и выбранный. Мог бы отказаться от них и не брать.

– Если я откажусь, то меня же первого в расход пустят. Вперед их.

– А они что… Под расход идут? – не поверил своим ушам Яков Михайлович.

– Что из столицы скажут, то и будет. Может, раздавят, а может, нас первых… Сообразно политическому моменту.

– Я такого не понимаю. Я поставлю вопрос перед товарищами: отчего у нас такие честные люди?

– Привезли из Тобольска, на нас спихнули.

– И мы должны их куда-то спихнуть.

– Попробую, но не обещаю, – сказал председатель Уральского совета.

– А кто там кроме Свердлова? – спросил Юровский еле слышно.

– Народ известный. Сталина-Джугашвили знаешь?

– Нет.

– Молотова, Вышинского, Коллонтай?..

Юровский отрицательно покачал головой.

– Тогда что я тебе буду доказывать? – обиделся Белобородов. – Ничего не знаешь, а лезешь с левой стороны. Всего десять товарищей. А Коллонтай – это вообще не товарищ, а баба.

– Девиц-то зачем?.. – удивился Юровский.

Женщин он не любил, потому что они рожают и сильно тяготят мужиков своим приплодом.

– Всех одной лопатой гребут.

– Я вот что… Ведь готовится несправедливость классовой борьбы. И ты должен это постигнуть.

– Да знаю я… Знаю! – заорал Белобородов. – У меня вот здесь… в груди – раздавленная лягушка, – и он показал на свой левый сосок. – Знаешь, как она кричит, когда ее заденешь косой?

Яков Михайлович равнодушно пожал плечами.

– Она кричит тоненько, как дети. И сердце мое кричит. Что делать мне, ответь, товарищ Янкель! Ведь ты – умный еврей. Ты должен знать.

– Уходить за Уральский хребет, в тайгу.

– Это ты серьезно?

– Вполне, – подтвердил Юровский. – Из всех нас можно сложить хороший партизанский отряд.

– А ну тебя к ляху! – махнул рукой Белобородов. – Я твоей позиции не расслышал и отбрешусь, если что.

– …И лях с ними?

– Кто?

– Дзержинский?..

– Этого нету, – сказал председатель. – Плесни-ка мне кипяточку тоску залить.

Юровский налил ему в ведро горячей воды и дальше во время мойки не проронил ни слова.

История России клубилась под потолком, шмыгала мимо разморенными телами, лилась водой и пенилась черным мылом из дегтя. Это все была история, и в ней, внутри, нужно было просто сыграть свою замечательную роль. Другого случая не представится, и славный город Екатеринбург может навсегда войти в историю своим домом, великим подвигом или великим злодеянием, в нем совершенным. И его, Юровского, если он будет в центре, запомнят надолго.

Он это понял особенно ясно, когда возвратился домой. Он жил в одноэтажном бараке с женой, страдавшей диабетом. Повзрослевшие дети разбрелись кто куда, как собаки, а жена не уходила, потому что из-за своей болезни не могла далеко уйти.

Их нужно было освобождать, этих огнеупорных большевиков-подпольщиков. Как? Он был сам, можно сказать, комиссар. Дружба со Свердловым обязывала его к помощи. Но этих десять человек попробуй спрячь где-нибудь. Составить липовую бумажку с печатью было делом нетрудным – пишущая машинка всегда под рукой. Убедить Авдеева отдать сидельцев под расписку… отдаст, куда он денется! А вот дальше наступал какой-то туман. Может быть, освободить одного Свердлова? А что будет дальше? Свердлов возвратится в столицу, чтобы бороться за власть, я знаю его характер, он свое не упустит. Но вспомнит ли он Юровского? Ведь год назад, когда большевики всё перевернули, не вспомнил. Так где уверенность, что я снова не крайний?..

И был вариант второй. Настолько верный и страшный, что Яков Михайлович не смог додумать его перед сном. Стоит копейки, а прибыль принесет чистым золотом, которым обернется дерьмо, вычерпнутое мной из дома Ипатьева.

Тогда и сочтемся славою. Поглядим, о ком в учебнике истории будет мелкая сноска, а кому перепадет целая глава!..

Через две недели председатель Уральского совета Белобородов поставил вопрос о расстреле видных рево-люционеров-подпольщиков, ссылаясь на распоряжение из Петрограда.

Было 12 ноября 1918 года, в стекло Волжско-Камского банка била ледяная крупа первого снега.

В накуренной комнате висело угрюмое молчание.

– Кто сделает? – спросил Юровский, нарушив его первым.

– Должен комендант, – сказал Белобородов, взглянув на Авдеева.

– Я с себя полномочия слагаю, – твердо ответил Александр Дмитриевич.

– Тогда сдавай партбилет.

– Ставь вопрос на голосование; если товарищи согласуют, тогда и сдам.

– Не надо ставить, – снова вылез вперед Яков Михайлович. – Сашка простужен, и оттого голова у него оборудована под туман. Давайте сразу по главному вопросу.

– Кто за то, чтобы наших верных товарищей… – здесь Белобородов запнулся, хотел сказать «революционеров», но не смог, – …контрреволюционеров… подвергнуть исключительной мере?

Нехотя поднялось вверх несколько рук из президиума – Дидковский, Голощекин, Толмачев…

– А ты? – спросил председатель у Авдеева.

– Решительно возражаю, – ответил бывший комендант Ипатьевского дома. – Без суда… по одной указке из центра… что это такое?

– Тогда вон отсюдова! – указал ему на дверь Белобородов.

– Ухожу. И своих товарищей из охраны забираю. Нельзя отравлять сознание людей бессудной расправой.

Авдеев поднялся, затушил махорку о собственную ладонь и, высыпав остатки в стакан председателю, вышел в коридор.

Он умрет в 1947 году от туберкулеза, сделав то, что не позволяла его физиология, – усыновив мальчика-сироту из Казахстана и поставив его на ноги…

Белобородов вылил свой испорченный кипяток в засохший цветок на окне.

– А ты почему не голосовал? – спросил он у Юровского.

– Я воздержался. Сами должны понять почему, – ответил Яков Михайлович ледяным тоном.

Председатель тяжело вздохнул. Он слышал местную легенду о дружбе двух Михайловичей, которая теперь перечеркивала Юровскому дальнейшую партийную перспективу.

– Может, ты на себя возьмешь? – спросил он у Дидковского.

– У меня – гланды, – напомнил тот.

– А ты?..

– Зачем на других сваливать? – заметил Толмачев, к которому был обращен последний вопрос. – Кто здесь главный, тот и примет эту кровь на себя.

– Я не могу, – сказал Белобородов. – Субординация. Что наверху скажут? Что в Уральском совете не нашлось никого, кроме председателя, чтобы поставить точку? Может, на Урале вообще нет коммунистов, кроме меня?

– Может быть, – согласился Юровский. – Но мы должны понять целесообразность этой меры. А потом уже решать, кто поставит точку.

– В партии – заговор, – пробормотал Белобородов, тяжело дыша. – И она находится на грани. Эти лица причастны к насильственной немощи Ильича, и на этот счет скоро придет письменное разъяснение.

– Предлагаю отложить, – сказал Юровский, – до срочного письма.

– Нет, – отрезал Белобородов. – Они торопят, и я здесь все покрываю.

– Пусть Яшка и стрельнет, – предложил Голощекин, пуская дым кольцами.

– Как это ты себе представляешь? – иронично спросил у него Юровский. – Что я одним маузером перебью десять человек?

– Это сделает отряд, который ты сформируешь.

– Еще хуже. Будут свидетели, которые расскажут, как мы распорядились. А если всех реабилитируют через сто лет? А то, гляди, и канонизируют чохом?

– Нужно брать в отряд таких, которые не расскажут, – произнес Голощекин.

– Немых?

– Тех, которые по-русски ни бельмеса…

Здесь Белобородов подошел к члену президиума Голощекину и страстно поцеловал его в лоб.

– Австро-венгры! – страшно прошептал председатель. – Есть такие!..

Он имел в виду венгерских военнопленных, которые находились близ города на поселении и, не выучив русского языка, на всякий случай вступили в партию большевиков.

– Будешь с австро-венграми?!

– Ну, я не знаю… – пробормотал Юровский лениво. – Нужно раскинуть умом. Ты меня не торопи.

А чего тут раскидывать? – подумал он. – Если Свердлов – враг, то и все друзья его будут во врагах. Тут-то мне и каюк. Это у нас быстро. Глазом моргнут, и меня исчезнут.

– Проголосуем, – поторопил председатель. – Кто за то, чтобы сделать Юровского Якова Михайловича комендантом дома особого назначения с возложением на него секретного вопроса?..

В воздух поднялись руки присутствующих. Бывший часовщик наклонил голову к коленям, изображая тоску. Но внутри себя он был доволен. Второй вариант, гарантировавший безопасность, сработал как механические часы первого класса точности.

…Вечером того же холодного дня он подошел к бараку, в котором жили военнопленные.

Открыв дверь и встав на пороге, выкрикнул по бумажке:

– Лайонс Горват, Анзелм Фишер, Изидор Эдельштейн, Эмил Фекете, Виктор Гринфелд, Имре Надь, Верхаш Андреш!..

В бараке висел горячий туман. В большом чане, поставленном на металлическую буржуйку, кипятили белье, и голый по пояс венгр с татуировкой розы на левом плече размешивал белье деревянной палкой.

– Чего тебе? – спросил у Юровского голос без акцента.

Яков Михайлович удивился. Ему сказали, что военнопленные не говорят по-русски, а здесь одна фраза на родном языке смешала карты и произвела вместо подкидного дурака сложный европейский покер.

Перед ним стоял седоволосый сухой человек с томиком Гейне, открытым на середине.

– По-русски понимаешь? – изумился комиссар.

– А почему нет? Здесь люди с образованием. Не вам чета.

– Фамилия! – рявкнул Яков Михайлович, намереваясь поселить одним своим голосом сумятицу в умах.

– Эдельштейн Изидор.

– Звание!..

– Командир артиллерийской батареи.

Из офицеров, – подумал Юровский. – Значит, интеллигенция. Как же мне не везет!..

– Вот что, товарищ Эдельштейн. Мне нужны люди, годные под расстрел.

– Вы хотите нас убить? Есть постановление суда или военного трибунала?

– Вы меня не поняли, товарищ Эдельштейн, – терпеливо объяснил Юровский. – Кого расстрелять – их всегда много. Здесь целый город можно смело ставить к стенке. Мне надо не кого, а кто. Кто расстреляет и кого потом наградят.

Эдельштейн закрыл томик Гейне, загнув уголок страницы и сделав тем самым закладку. Сказал что-то по-венгерски своим товарищам. Те возмущенно загалдели.

– Расстреливать никого не будем, – коротко сказал военнопленный, переведя иностранный ропот на русский язык.

– Основания? – кротко спросил Юровский.

– Мы не каратели.

– Но вы же еврей, товарищ Эдельштейн. И коммунист. А вам приказывает другой такой же коммунист. Даже просит.

– Я прежде всего венгр, – сказал Эдельштейн. – И в ваших русских играх участия не приму.

– Венгр… А что это значит – венгр? – пробормотал Юровский, наливаясь уже не раздражением, а жгучей злобой. Она начинала капать вниз, как мякоть сливы, которую сжали в кулак.

– Венгр – это значит… – Эдельштейн задумался. – Есть такая река Дунай… Она течет посреди Будапешта. В летний ясный поддень, если встать на холм, можно увидеть вдалеке Вену. Она совсем рядом, в сорока верстах. Белый город встает из речного тумана… Рыба спит, и птицы от жары не поют…

Он запнулся, голос его дрогнул.

– Нет. Венгр – не это, – сказал Юровский, терпеливо выслушав его короткую исповедь. – Венгр – это твой барак. Чтобы крепкий дом сгорел, нужно подпалить его с четырех углов. А здесь хватит одного. Плеснуть керосина, когда вы спите, и зажечь. Хорошо будет. Тепло, как в Будапеште.

– Уходите отсюда, – прошептал офицер, – пока вас не разорвали в куски.

– Я-то уйду, – ответил Яков Михайлович. – Но ты никуда отсюда не уйдешь. Упреешь вместе со своим бараком. Как клоп. Это тебе и будет моя любовь за теплый прием.

…Он вышел на ветер, задыхаясь и кашляя. В его сознании мгновенно промелькнула странная химера: он в кремлевской больнице медленно умирает от рака и перед смертью, в боли и отчаянии, надиктовывает секретарше радостные воспоминания об Ипатьевском доме. В назидание потомству. В упрочение своей исторической роли, которую он сознательно сыграл.

Но чтобы поднять роль, нужно ее организовать и выучить. С организацией пока не вытанцовывалось – отказ австро-венгров от веселой ночки с пальбой грозил провалом всей постановке.

А ведь начало он придумал эффектное, с фантазией и газом. Пригодилась фотография, которой он занимался раньше под присмотром жандармерии. Он приглашает узников в подвал якобы для того, чтобы сделать снимки. Фотографическая камера уже стоит там на треноге. Яков Михайлович комбинирует подрасстрельных статистов так, чтобы не заслоняли друг друга. Потом зачитывает короткое постановление Уральского совета. Солдаты за его спиной начинают палить из винтовок, и он также делает несколько точных выстрелов. В воздух или стены, стараясь никого не задеть. Это взятка совести должна обеспечить ему относительное спокойствие перед самим собой во времена, когда его карьера выйдет на всероссийский уровень и резко пойдет вверх.

Только где взять солдат? Значит, будут расстреливать свои, русские. Кого найду и кто не убежит со страха. А с австро-венграми мы еще посчитаемся. Будет время и место. Нежданный пожар в тяжелую минуту – эта идея нравилась ему все больше.

Просто нужно аккуратно обращаться с буржуйкой и не подкладывать в нее лишних дров, когда она уже и так раскраснелась, как вдова при встрече с любимым племянником.