Действительность и уловки

В англо-американской культуре есть две с виду здраво-мысленные модели человеческой деятельности, с оглядкой на которые мы вырабатываем свои концепции поведения: исполнение реальное, искреннее, или честное; и исполнение фальшивое, которое монтируют для нас старательные фабрикаторы, будь то с расчетом на несерьезное восприятие, как в работе актеров на сцене, или на серьезное, как в работе аферистов. Обычно реальные исполнения кажутся людям сложившимися стихийно как нецеленаправленный, ненамеренный результат бессознательной реакции индивида на факты его ситуации. Спланированные же исполнения нередко воспринимаются старательно сплетенным нагромождением одних измышлений на другие, поскольку нет никакой реальности, прямым откликом на которую были бы данные элементы поведения. Теперь надо показать, что эти дихотомные концепции поведения являются своего рода идеологией честных исполнителей, придающей силу разыгрываемому ими жизненному спектаклю, но обедняющей его анализ.

Во-первых, сразу отметим, что многие люди искренне верят, будто привычно проецируемое ими определение ситуации и есть самая доподлинная реальность. В этой книге не обсуждается вопрос о том, какую долю во всем населении составляют такие люди, в ней исследуется структурное отношение их искренности к характеру предлагаемых ими исполнений. Если исполнение удалось, то его свидетели в общем должны поверить, что исполнители были искренними. Это и есть структурное место искренности в драме событий. Исполнители могут быть искренними (или неискренними, но искренне убежденными в своей искренности), но такого рода аффектированное отношение к исполняемой партии вовсе не обязательно для ее убедительно-

то исполнения. В жизни не так уж много французских поваров, которые действительно являются русскими шпионами, и, возможно, не так много женщин, исполняющие партию жены для одного мужчины и любовницы для другого, но эти «дуплеты» в самом деле встречаются и во многих случаях успешно удаются достаточно долго. Это наводит на мысль, что хотя люди обычно и являются тем, чем кажутся, такая видимость все же может быть подстроен ной. Тогда, между видимостью и реальностью существует отношение статистическое, а не внутренне обоснованно или необходимое. Практически, при непредвиденных угрозах исполнению и необходимости (подробнее о ней см. ни же) поддерживать солидарность с собратьями-исполнителями и сохранять некоторую дистанцию от зрителей, косная неспособность исполнителя отойти от внутренне присущего ему видения реальности может временами подвергать опасности само исполнение. Некоторые исполнение достигают успеха при полной бесчестности исполнителя, другие вполне честно, но, вообще говоря, для исполнение ни одна из этих крайностей несущественна и, возможно, драматургически нежелательна.

Напрашивается вывод, что честное искреннее, серьезное исполнение менее прочно связано с миром надежности и солидности, чем можно было бы предположить с первого взгляда. И этот вывод получает подкрепление, если присмотреться к тому, что обычно отделяет совершенно честные, спонтанные исполнения от исполнений неспонтанных, полностью запланированных. Возьмем, к примеру, феномен сценической игры. Требуются большое умение, долгая тренировка и особая психология, чтобы стать хорошим актером на сцене. Но этот факт не должен заслонят! от нас другой: почти каждый человек способен достаточно хорошо выучить сценарий, чтобы, выступив на сцене, дать доброжелательной публике некоторое ощущение реальности того, что разыгрывается перед нею. Так происходит, видимо, потому, что обыкновеннейшее общение между людьми само организовано как театральная сцена, благодаря обмену драматически взвинченными действиями, контрдействиями и заключительными репликами. Даже г руках неопытных исполнителей сценарии могут ожить, потому что сама жизнь похожа на драматическое пред-

ставление. Конечно, весь мир все-таки не театр, но определить чем именно он отличается от театра, нелегко.

Недавний опыт «психодрамы» как терапевтической техники — пример еще одного сближения театра и жизни. В поставленных психиатрами сценках психодрамы пациенты не только более или менее успешно разыгрывают свои партии, но, делая это, вообще не пользуются никаким сценарием. Их собственное прошлое доступно им в форме, позволяющей инсценировать краткий повтор этого прошлого. Очевидно, что партия, когда-то сыгранная честно и всерьез, при позднейшем воспроизведении вынуждает исполнителя выдумывать, как ее показать. Кроме того, партии, которые в прошлом играли перед ним значимые для него другие исполнители, по-видимому, тоже становятся доступными ему, позволяя исполнителю переключаться с роли, изображающей его самого, каким он был когда-то, на роли других, какими они были для него. Эту способность при необходимости переключаться с роли на роль можно было предсказать заранее. Такое, очевидно, может сделать каждый, ибо учась исполнять партии в реальной жизни, он нащупывает свой собственный путь, не слишком осознанно используя начальное знакомство с рутинными партиями других, к которым собирается адресоваться. И когда человек научается по-настоящему справляться с реальной рутиной, он оказывается способным к этому отчасти благодаря «предварительной социализации»⁸², давно уже приучавшей него к реальности, которая только теперь становится для него актуальной.

Когда индивид передвигается на новую позицию в обществе и получает новую роль к исполнению, ему, скорее всего, не растолковывают во всех подробностях как вести себя, и к тому же вначале факты новой ситуации не давят на него с достаточной силой, чтобы определять его поведение автоматически, без дальнейших размышлений о нем. Обыкновенно индивиду подают лишь немногие реплики-подсказки, намеки и постановочные инструкции, предполагая, что он уже имеет в своем репертуаре богатый набор элементов и фрагментов исполнений, которые потребуют-

⁸² Merlon R К Social theory and social structure Glencoe (111) The Free Press 1957 P 265ff

ся в новой обстановке. Так, индивид может ясно представлять себе, как выглядят скромность, уважение или праведное негодование, и способен, когда нужно, плутовать в игре этими образами. Возможно, при нужде он сумеет сыграть даже роль загипнотизированного субъекта⁸³ или совершившего преступление якобы в «навязчивом» состоянии⁸⁴, опираясь на какие-то образцы такого поведения, с которыми он уже знаком.

Артистическое исполнение, или хорошо поставленная мошенническая игра, требует подробного сценария относительно разговорного содержания данной рутинной партии. Однако обширная часть этого исполнения, включая «непроизвольное самовыражение», зачастую располагает очень бедными постановочными указаниями. Все предполагают, что исполнитель-иллюзионист и так уже многое знает о том, как управлять своим голосом, лицом и телом, хотя он (как и любой человек, направляющий его действия), скорее всего, затруднится подробно и четко сформулировать эти свои знания. И в атом, конечно, мы все близки к положению простого человека с улицы. Социализация, возможно, и не требует очень уж подробного обучения множеству специальных мелочей в исполнении каждой отдельной конкретной партии — для этого попросту не хватило бы ни времени, ни сил. Что, по-видимому, действительно требуется от индивида — это научиться общепринятым способам выражения в достаточной мере, чтобы быть в состоянии «войти» и более или менее справиться с любой ролью, которая ему может выпасть в жизни. Признанные исполнения обыденной жизни отнюдь не «разыгрываются» или не «ставятся» в том смысле, что исполнитель заранее знает, что именно он собирается делать, и потом делает это только из-за ожидаемого результата. Особенно «недоступным» обыкновенному исполнителю будет розыгрыш его непроизвольных самовыражений⁸⁵. Но как

⁸³ Этот взгляд на гипноз четко представлен в работе: Sarbm T R Contributions to role-taking theory I Hypnotic behavior//Psychological Review. Vol 57 P 255—270

⁸⁴ Cressey D R The differential association theory and compulsive crimes // Journal of Criminal Law, Criminology and Police Science Vol 45 P 29—70

⁸⁵ Это понятие заимствовано из работы: Sarbm Т R Role theory //Handbook of social psychology/Ed byG Lmdzey Cambridge Addison—Wesley. 1954 Vol 1 P 235—236

и в случае менее признанных обществом исполнителей, неспособность обыкновенного человека заранее выработать сценарий своих телодвижений и красноречивых взглядов вовсе не означает, что он не сумеет выразить себя с помощью этих инструментов в направлении, уже драматически проработанном и сформированном в его репертуаре действий. Короче, все мы действуем-играем лучше, чем знаем как делаем это.

Когда случается наблюдать по телевизору, как некий борец мнет, грубо швыряет и вяжет узлом своего противника, зритель вполне способен разглядеть, несмотря на старательное втирание ему очков, что борец просто разыгрывает из себя (и знает это) «громилу» и что в другом матче ему могут поручить другую роль — роль симпатичного борца, которую он исполнит с равным блеском и сноровкой. Но, вероятно, гораздо менее доступно массовому пониманию то, что хотя такие детали, как число и характер падений могут быть обговорены заранее, подробности использованных выразительных гримас и телодвижений идут не от сценария, а от моментальных требований соразмерного стиля, чувство которого безотчетно крепнет от эпизода к эпизоду почти без предварительного обдумывания.

Тому, кто хочет понять людей в Вест-Индии, которые изображают «лошадей» или одержимых «духом вуду», будет поучительно узнать, что одержимый способен воспроизводить точный образ вселившегося в него божества, благодаря ^накопленным при посещении культовых собраний знаниям и воспоминаниям в течение всей его предшествовавшей жизни»⁸⁷; что он в точности соблюдает правила социальных отношений с теми, кто его наблюдает; что состояние одержимости наступает у него как раз в нужный момент церемониального действа, и одержимый до того хорошо исполняет свои ритуальные обязательства, что способен участвовать в своеобразной коллективной сценке вместе с другими персонажами, одержимыми в это время иными духами. Но зная это, важно понимать, что такое контекстуальное выстраивание роли лошади и т. п. все же позволяет участникам культа верить, что одержимость —

^MetrauxA Dramatic elements in ritual possesions // Diogenes Vol 11 P 18—36 ⁸⁷ Ibid P 24

явление реальное и что люди становятся одержимыми теми или иными духами совершенно стихийно, не имея никакой возможности их выбирать.

Наблюдая за совсем еще молоденькой американской девушкой из среднего класса, притворяющейся глупенькой для ублажения самолюбия своего ухажера, прежде всего замечают элементы обмана и хитрости в ее поведении. Но при этом подобно ей самой и ее парню, наблюдатели просто принимают как данность и далее никак не используют факт, что эту сложную партию исполняет именно американская девушка из среднего класса. Тем самым здесь упускается из виду большая часть исполнения. Конечно, это общеизвестно, что разные социальные группировки по-разному выражают в своем поведении такие атрибуты, как возраст, пол, местность происхождения и проживания, классовый статус, и что каждый раз влияние этих простых качеств опосредствуется и конкретизируется сложной отличительной культурной конфигурацией принятых образцов поведения. Быть лицом данной категории значит не просто обладать требуемыми качествами из числа вышеназванных, но и соблюдать определенные нормы поведения и внешнего вида, которые дополнительно к этим качествам предъявляет человеку его социальная группа. Бездумная легкость, с какой люди согласованно выдерживают такие нормативные рутины, отрицает не то, что какое-то исполнение имело место, а лишь то, что участники сознавали его.

Статус, положение в обществе, социальное место — это не материальная вещь, которой надо овладеть и выставить напоказ. По сути это схема соответствующего занимаемой позиции поведения — последовательного, идеализированного и четко выраженного. Это нечто, что должно быть реализовано, независимо от легкости или неуклюжести, осознанности или бессознательности, лживости или честности исполнения. Сказанное хорошо поясняет пример, взятый у Ж.-П. Сартра:

Возьмем обыкновенного официанта в кафе. Его движения быстры и решительны, пожалуй, немного чересчур точны, чересчур стремительны. Он подходит к постоянным клиентам чуть ускоренным шагом. Он склоняется перед ними с преувеличенным усердием; его голос, его глаза выражают немного утрирован-

ныи интерес и внимание к приказаниям клиента. Наконец, он возвращается с заказом, каменной неподвижностью осанки подражая какому-то автомату и одновременно лавируя со своим подносом между столиками с отчаянностью канатоходца, вынужденный беспрестанно поддерживать неустойчивое, шаткое равновесие подноса легким движением руки и кисти. Все поведение официанта кажется нам какой-то игрой. Он весь уходит в цепную вязь своих движений, словно бы те были механическими деталями, подгоняемыми друг к другу. Его жесты и даже голос кажутся механическими. Он придает себе быстроту и бездушную скорость машины. Но во что же он играет? Нет надобности долго наблюдать его перед тем как ответить: он играет в официанта в кафе. В этом нет ничего удивительного. Игра — это всегда своего рода разведка и исследование. Ребенок играет со своим телом, чтобы узнать его, ознакомиться с его составными частями. Официант в кафе играет с условностями своего общественного положения, чтобы понять и освоить его. Эта обязательная дань игре в сущности не отличается от дани, наложенной на всех торговцев товарами И услугами вообще. Их общественное положение делает их жизнь сплошь церемониальной. Публика требует от них, чтобы я сами они понимали ее как некий церемониал: существует жизненная игра бакалейщика, портного, аукционера, которой они стараются убедить клиентуру, что являются всего лишь бакалейщиком, портным, аукционером и никем больше. Мечтательный бакалейщик неприятен покупателю, потому что такой бакалейщик — не целиком бакалейщик. Общество требует от него ограничить себя функцией бакалейщика, точно так же как солдат по команде «Смирно!» должен превратиться в солдата-вещь с прямо уставленным в пространство взглядом, который вообще ничего не видит, которому больше и не положено видеть, так как устав, а не интерес переживаемого момента определяет ту точку, куда должен смотреть солдат (смотреть «на десять шагов вперед!»). Поистине имеется много предохранительных мер для удержания человека в тюрьме того положения, которое он занимает сегодня, словно бы люди живут в постоянном страхе, что он убежит из этой тюрьмы, внезапно сбросит постылые оковы и увильнет от обязанностей своего общественного положения⁸⁸.