Глава 9. Не стану утомлять вас излишними подробностями

Не стану утомлять вас излишними подробностями. Второй год был точно таким же, как первый, и закончился тем же. И третий — тоже. В течение второго года Рейн дважды приходил ко мне и приносил всякие вкусные вещи и целый ворох сплетен. Каждый раз я строго-настрого запрещал ему появляться в подземелье. Но в течение третьего года он посещал меня шесть раз — каждые два месяца. Я все твердил, чтобы он не смел являться сюда, но с удовольствием съедал все, что он приносил мне, и слушал его болтовню.

В Амбере было неладно. Из Тени проникали странные существа, несущие страх и зло. Их, конечно, уничтожали. Эрик все пытался понять, откуда они взялись. Я ничего не сказал Рейну о своем проклятии, но про себя радовался, понимая, что оно действует.

Рэндом, как и я, до сих пор оставался узником. Его жена все же добилась своего и теперь воссоединилась с ним в тюрьме. Остальные мои братья и сестры жили по-прежнему. Надежда на возможные перемены не оставляла меня во время празднества по поводу третьей годовщины правления Эрика. Надежда эта очень поддерживала мой дух, я словно ожил вновь.

А кроме того…

Кроме того, произошло нечто, приведшее меня в столь восторженное настроение, что я немедленно откупорил последнюю бутылку вина и вскрыл последнюю пачку сигарет, принесенных Рейном, которые берег на самый крайний случай.

Я устроил себе настоящий праздник, пил, курил и мечтал о свете, который вновь забрезжил во тьме кромешной.

Да, я увидел свет!

Тонкий лучик света, внезапно появившийся где-то справа от меня!

Представьте себе: вы очнулись на больничной койке и вдруг поняли, что очнулись слишком рано. Вот такое ощущение я испытывал.

У меня все заживает значительно быстрее, чем у любого другого человека. Этой способностью — в большей или меньшей степени — обладают все члены королевской семьи Амбера. Именно благодаря этой способности я и пережил чуму, бегство французов из Москвы и многое другое. Я регенерирую значительно быстрее и лучше, чем остальные люди. Это отмечал и Наполеон, и генерал Мак-Артур… С нервными окончаниями вышло медленнее, только и всего.

Ко мне возвращалось зрение — вот что означал тот лучик света, столь прекрасный, где-то там, справа!

Через некоторое время я уже отчетливо видел, что лучик этот проникает в щель зарешеченного окошка в двери моей темницы.

Итак, глаза мои вновь восстановились — так сказали мне и пальцы, когда я ощупал лицо. Потребовалось, правда, более трех лет, но глаза все-таки сумели регенерировать! Это был тот самый единственный из миллиона шанс, о котором я упоминал. Такого не мог предполагать даже Эрик, даже он не в силах был до конца оценить мои способности, поскольку у каждого из членов нашей семьи они проявлялись по-разному и в разных масштабах. Тут я одержал верх. Я догадывался, что могу вырастить нервную ткань, нужно только время.

На франко-прусской войне я был ранен, и в результате у меня оказалась парализованной вся нижняя часть тела. Уже через два года паралич полностью прошел. В данном же случае у меня была надежда — конечно, почти нереальная, — что мне все-таки удастся восстановить выжженные глаза. И я оказался прав! У меня теперь вновь были глаза, и зрение потихоньку возвращалось ко мне, хотя и очень медленно.

Сколько времени оставалось до следующей встречи с Эриком на пиру? Я застыл посреди камеры, пытаясь унять сердцебиение. Как только они заметят, что я восстановил глаза, я сразу же их лишусь. Значит, необходимо бежать отсюда до окончания четвертого года заключения.

Но как?

До сих пор я, в общем-то, не задумывался о побеге: все равно слепым я никогда бы не выбрался не только из Амбера, но даже и из дворца.

Теперь…

Массивная дверь моей темницы была окована листовой бронзой, а маленькое смотровое окошечко забрано решеткой. Через это окошечко можно было следить за мной, если бы кому-то взбрело такое в голову. Даже если бы мне удалось выбить решетку, до замка все равно не дотянуться. В нижней части двери была маленькая дверка-«кормушка», но она тоже ни на что не годилась. Дверные петли были либо с другой стороны, либо вделаны в стену — не знаю. В любом случае для меня они недосягаемы. Окон в камере не было, других дверей тоже.

Вокруг было темно и глухо, словно я все еще оставался слепым. Виднелся лишь тоненький лучик света, который проникал сквозь решетку на двери. Я понимал, что зрение мое еще полностью не восстановилось. На это потребуется немало времени. Но даже и теперь ясно, что меня окружает почти полный мрак. Кроме того, я прекрасно представлял себе, что такое подземелья Амбера.

Я закурил сигарету и немного походил по камере, соображая, что из имеющихся у меня вещей могло бы пригодиться для побега. Итак, одежда, тюфяк и куча гнилой соломы; были также спички, но я сразу отказался от мысли устроить поджог. Сомнительно, чтобы кто-нибудь соизволил явиться и открыть дверь, если я подожгу солому. Скорее всего стража просто будет стоять по ту сторону двери и смеяться. Если вообще придет… Еще у меня была ложка, украденная на последнем пиру. Я хотел стащить и нож, но Джулиан заметил. Чего он не заметил, так это уже украденной ложки, спрятанной в сапоге.

Что же мне предпринять?

Я, разумеется, знал множество историй о побегах из тюрьмы через подкоп, сделанный с помощью самых неожиданных предметов, например пряжки от ремня (которого, кстати, у меня не было). Но времени повторять подвиги графа Монте-Кристо не оставалось. Я должен бежать через несколько месяцев, или от моих новых глаз снова не будет никакого проку.

Дверь была из дубовых брусьев, окованных четырьмя бронзовыми полосами. Одна полоса проходила поверху, другая — понизу, чуть выше моей «кормушки», а две остальные — сверху вниз по обе стороны смотрового окошка. Дверь открывалась наружу, замок располагался с левой стороны. Дверь была не меньше ладони в толщину.

Я приблизительно знал, на какой высоте находится замок. Чтобы проверить себя, нажал на дверь и попробовал определить ее сопротивление в разных местах. Я знал также, что дверь заперта еще и на засов, но эту проблему можно попробовать решить позже; например, попытаться сдвинуть засов ложкой, просунув ее между дверью и стеной.

Я подтащил свой тюфяк к двери, опустился на него и начертил на дереве квадрат против того места, где, по моим расчетам, находился замок. Я трудился, пока не отнялись руки. Часа два, не меньше. Потом поковырял ногтем поверхность двери; там уже образовалась неглубокая канавка. Маловато, но лиха беда начало. Я взял ложку в левую руку и продолжал работу, пока не заболела и эта рука.

Я очень надеялся на приход Рейна. Я был уверен, что смогу убедить его отдать мне кинжал. Но Рейн все не шел, и я продолжал ковырять деревянную дверь ложкой изо дня в день, пока не углубился в дерево на несколько сантиметров. Каждый раз, заслышав шаги стражи, я оттаскивал тюфяк в дальний угол камеры и притворялся спящим, лежа спиной к двери. Когда стражник удалялся, я возобновлял работу. Руки уже нестерпимо болели — хоть я и обернул свое орудие производства куском ткани, оторванным от платья, ладони все равно были сбиты в кровь. Пришлось сделать перерыв, чтобы зажили раны. За это время я решил обдумать, как поступать, если мне все же удастся выйти отсюда.

Когда я наконец проковыряю дверь насквозь, то сразу отодвину засов. Лязг, вероятно, привлечет внимание стражи. Но я постараюсь успеть побыстрее выйти в коридор. Несколько добрых ударов по истончившейся части — и замок будет выбит. А впрочем, может оставаться там, где был до того, если ему так хочется. Дверь все равно откроется, и я предстану перед стражником, который, конечно же, вооружен. Придется справляться с ним голыми руками.

По всей вероятности, стражник будет вести себя излишне самоуверенно, считая, что я по-прежнему слеп. С другой стороны, он может и очень испугаться, особенно если вспомнит, как я объявился в Амбере. В любом случае он умрет, а я получу оружие. Я пощупал свои бицепсы. Господи, как же я отощал! И все-таки я ведь принц Амбера! Даже почти утратив все силы, я способен одолеть простого смертного. Может быть, конечно, я и не прав, но все равно иного выхода нет.

Итак, мне необходимо достать оружие, и тогда меня уже ничто не сможет остановить. Я доберусь до Образа, пройду его и смогу перенестись в любое место в Тени, где наконец переведу дух и приду в себя. На сей раз я не стану спешить. Даже если целый век пройдет, пусть. Я должен полностью восстановить силы, прежде чем снова выступить против Амбера. В конце концов, я ведь все-таки успел надеть на себя королевскую корону! Так что с формальной точки зрения сюзерен Амбера — я! Разве не короновал я себя, в присутствии всего двора, еще раньше Эрика? То есть обладаю вескими основаниями занять трон.

Вот если бы можно было перенестись в Тень прямо из Амбера, минуя Образ… Но мой родной Амбер — сердце мироздания, и из него не так-то легко выбраться.

Примерно через месяц руки мои зажили, ладони покрылись большими твердыми мозолями. И я продолжал продвигаться к намеченной цели.

Как-то раз, услышав шаги стражника, я быстро отскочил в глубь камеры. Послышался скрип «кормушки», и мне просунули поднос с едой. Затем стражник ушел.

Я вернулся к двери. На поднос можно было и не глядеть: наверняка все тот же кусок черствого хлеба и вода; может быть, если очень повезет, кусочек сыра. Я подтащил тюфяк к двери, устроился поудобнее и нащупал сделанную прорезь. Я уже наполовину углубился в дверной брус.

И тут услышал чье-то хихиканье.

Откуда-то сзади.

Я резко обернулся. Сзади явно кто-то был. Да, у левой стены я различил силуэт человека. Он стоял и смеялся.

— Ты кто? — спросил я. Мой голос звучал совершенно непривычно, словно чужой. Я ведь за долгое время ни с кем и словом не перемолвился.

— Побег! — сказал человек. — Побег готовишь! — И снова засмеялся.

— Как ты сюда попал?

— Прошел.

— Откуда? Как?

Я зажег спичку. От света глаза резанула боль, но спичку я не гасил.

Человечек был очень маленький. Можно сказать, крошечный, почти карлик, да к тому же горбун. Волосы и борода у него были такие же длинные, как у меня. Из массы волос выглядывал лишь его длинный крючковатый нос да посверкивали почти совершенно черные глаза, сейчас, на свету, чуть прищуренные.

— Дворкин! — узнал я его.

Он снова засмеялся:

— Да, я Дворкин. А ты-то кто?

— Ты что, не узнаешь меня? — Я зажег еще одну спичку и осветил собственное лицо. — Посмотри-ка повнимательнее. Забудь бороду и патлы. Да еще прибавь столько же веса, сколько во мне сейчас. Ты же сам сколько раз рисовал меня на картах, во всех подробностях!

— Корвин! — наконец узнал он. — Да-да, я тебя помню.

— А я считал, что ты уже умер.

— Как видишь, нет. Смотри! — И он сделал пируэт, повернувшись на одном каблуке. — А отец твой как поживает? Ты сам-то давно его не видел? Это он тебя сюда засадил?

— Оберона больше нет, — ответил я. — В Амбере правит мой брат Эрик, а я его узник.

— Тогда я главнее тебя, — промолвил Дворкин, — ибо я узник Оберона.

— Не может быть! Мы и не знали, что отец бросил тебя в темницу!

Я услышал, что он плачет.

— Да, — произнес горбун через некоторое время. — Твой отец не доверял мне.

— Почему?

— Я ему однажды обмолвился, что обдумываю, как можно было бы уничтожить Амбер. Я даже рассказал ему, что знаю такой способ. И тогда он приказал запереть меня в темницу.

— Не очень-то красиво с его стороны.

— Да. Зато он обеспечил меня прекрасной лабораторией и множеством разных инструментов, чтобы я мог продолжать свои исследования. Только сам вскоре перестал меня посещать. А до того приходил часто и приводил с собой разных людей, которые показывали мне свои чернильные пятна, а я по его приказу придумывал про каждое пятно историю. Вот было здорово!.. Но все это кончилось, когда однажды я выдумал историю, а она мне самому что-то не понравилась, вот я и превратил этого человека в лягушку. Король Оберон разгневался, когда я отказался снова превращать того типа в человека… С тех пор прошло уже столько лет, но ко мне больше никто не приходит, и я, если б даже захотел, не смогу теперь превратить его в человека — если, разумеется, король по-прежнему того желает. Однажды…

— Как ты попал сюда, в мою камеру?

— Я же сказал тебе: прошел.

— Сквозь эту стену?

— Конечно, нет. Сквозь Тень стены.

— Ни один человек не может проникнуть в Амбер прямо из Тени! В Амбере же Теней нет!

— Ну, я сжульничал, — призвался он.

— Так как же все-таки ты сюда попал?

— Я создал новый Козырь и решил с его помощью посмотреть, что происходит по другую сторону стены… Ах, Боже мой, только что вспомнил!.. Я же не могу без него вернуться! Придется изготовить другой. У тебя не найдется чего-нибудь поесть? И чем рисовать? И на чем?

— Возьми, вот кусок хлеба, — сказал я, отдавая ему свой хлеб. — Тут есть еще сыр, можешь взять и его.

— Благодарю тебя, Корвин! — воскликнул Дворкин и с волчьей жадностью накинулся на еду. Потом выпил всю воду. — Так. Теперь, если ты одолжишь мне перо и кусочек пергамента, я немедленно вернусь в свою комнату. Мне хочется дочитать одну книгу. Приятно было с тобой побеседовать. Жаль все-таки, что королем стал Эрик. Ну, я к тебе еще загляну. Если увидишь отца, скажи ему, чтобы он на меня не сердился, потому что…

— У меня нет ни пера, ни пергамента, — прервал я его.

— Господи, — сказал горбун, — ну и условия у тебя! Прямо варварские!

— Совершенно точно. Под стать самому Эрику.

— Хорошо, а что у тебя есть? Мне все-таки больше нравится моя собственная камера — там освещение лучше…

— Ты разделил со мной обед, — сказал я. — А теперь я хочу попросить тебя о небольшом одолжении. Если ты выполнишь мою просьбу, обещаю: я сделаю все, чтобы помирить тебя с Обероном.

— И чего же ты от меня хочешь?

— Я всегда восхищался твоим искусством, но есть одно твое творение, которое мне нравится больше всего на свете. Я всегда хотел иметь его изображение. Ты ведь помнишь маяк в Кабре?

— Конечно. С тех пор я там был еще раза три. И я знаю его теперешнего смотрителя. Его зовут Жупен. Мы с ним в шахматы играли.

— Когда я стал взрослым, — продолжал я, — более всего мне хотелось бы посмотреть на изображение этого великолепного здания, выполненное твоей рукой!

— Очень простой рисунок, — ответил Дворкин, — и очень приятный. Я, помнится, даже делал кое-какие предварительные наброски, но дальше как-то не пошло, все время что-то мешало. Тогда других забот было полно. Я принесу тебе один из тех набросков, если уж ты так этого хочешь.

— Нет, — сказал я. — Мне бы хотелось иметь не просто набросок, а что-нибудь посущественнее, более овеществленное, что ли: эта прекрасная вещь скрашивала бы мое одиночество, служила бы мне утехой… да и всем другим, кто попадет сюда после меня.

— Похвальное желание, — произнес он. — А у тебя хоть какой-нибудь инструмент есть?

— Есть вот такое стило, — сказал я, протягивая ему бывшую ложку, которая к этому времени стала весьма острой. — Мне бы хотелось, чтобы ты изобразил маяк вон на той дальней стене, а я буду любоваться им, когда отдыхаю.

Дворкин некоторое время молчал.

— Освещение никуда не годится, — заявил он наконец.

— У меня есть спички. Я буду зажигать их одну за другой и светить тебе. А можно еще солому зажечь, если спичек не хватит.

— Едва ли подобные условия могут соответствовать процессу гениального вдохновения…

— Разумеется! — воскликнул я. — Прошу прощения, но я не могу предложить ничего лучшего даже великому Дворкину. Это все, чем я располагаю. Однако произведение искусства, созданное твоей гениальной рукой, будет безмерно скрашивать сие убогое существование.

Он опять захихикал.

— Ну хорошо, — согласился он. — Только ты должен будешь светить мне и потом, чтобы я смог нарисовать еще и путь назад, в свою камеру.

— Согласен, — сказал я, нащупывая в кармане спички.

У меня было три полных коробка и один наполовину пустой.

Я вручил мастеру свою замечательную ложку и подвел его к дальней стене темницы.

— Ты понимаешь, что за инструмент я тебе дал? — спросил я.

— По-моему, это заостренная ложка, не так ли?

— Совершенно верно. Скажи, когда будешь готов, и я зажгу спичку. Тебе придется рисовать очень быстро, потому что спичек у меня мало. Половина пойдет на маяк, а вторая — на твой собственный рисунок.

— Хорошо, — согласился Дворкин.

И я зажег первую спичку.

Он принялся рисовать на влажной серой стене. Сначала он изобразил вытянутый прямоугольник, который должен был служить как бы рамой будущей картины. Потом под его рукой стали возникать очертания маяка. Он делал набросок легкими штрихами. Это было поистине великолепно. С годами искусство мастера ничуть не поблекло!

Я зажигал спичку за спичкой, держа каждую за самый кончик, а потом плевал на пальцы и, когда правой рукой держать было уже невозможно, хватал спичку левой уже за обуглившийся конец и переворачивал ее, давая ей догореть до самого конца, прежде чем зажечь следующую.

Когда иссяк первый коробок, Дворкин уже покончил с изображением самой башни маяка и принялся за море вокруг нее и небо. Я всячески подбадривал его, бормоча слова восхищения.

— Здорово! Просто великолепно! — сказал я, когда рисунок был почти закончен.

Потом он заставил меня зажечь еще одну спичку, чтобы поставить на картине свою подпись. К тому времени у меня почти кончились спички во втором коробке.

— Ну а теперь я готов выслушать все твои хвалебные речи! — заявил он.

— Если ты хочешь успеть вернуться к себе, то с выслушиванием хвалебных речей придется повременить. Все слова восхищения я выскажу в твое отсутствие. Спичек осталось слишком мало, чтобы позволить себе подробный и изысканный разбор твоей новой работы.

Он немного обиделся и надулся, но тем не менее сразу отошел к другой стене и принялся рисовать, едва я зажег следующую спичку.

Дворкин изобразил маленький кабинет, стол, на котором лежал человеческий череп и стоял глобус; стены, сплошь увешанные полками с книгами.

— Ну вот и отлично, — сказал он, когда я, покончив с третьим коробком спичек, вытащил последний, неполный.

Ему потребовалось еще шесть спичек, чтобы закончить рисунок, и одна, чтобы его подписать.

При свете восьмой спички он внимательно осмотрел свою работу (у меня теперь оставалось всего две спички), быстро шагнул вперед и исчез.

Спичка догорела до самого конца и обожгла мне пальцы; пришлось ее бросить. Она зашипела, упав в сырую солому, и погасла.

Я в полном смятении стоял посреди камеры, меня била дрожь. И тут я вдруг снова услышал голос Дворкина где-то рядом.

— Я только что сообразил, — сказал он. — Как же ты будешь любоваться моей картиной в такой темноте?

— Ну, вообще-то я неплохо могу видеть и в темноте. Я уже так долго сижу здесь, что с темнотой почти подружился.

— Понятно. Я ведь просто так поинтересовался… Посвети мне, чтобы я мог уйти.

— Хорошо, — согласился я, доставая предпоследнюю из оставшихся у меня спичек. — Но в следующий раз приходи, пожалуйста, со своим светом: спичек у меня уже не будет.

— Ладно! — ответил он.

Я зажег спичку. Он подошел к своему рисунку и во второй раз беззвучно исчез.

Я быстро обернулся к нарисованному им маяку Кабры и посмотрел на него, пока эта спичка еще не погасла. Да, я по-прежнему ощущал свою власть над пространством и прочие свои способности. Однако хватит ли мне единственной оставшейся спички?

Боюсь, что нет. Здесь требовалось гораздо больше времени, чем когда я пользовался Козырями.

Что бы мне поджечь? Слишком сырая солома могла и не загореться.

Ужасно: прямо передо мной был путь к спасению, к свободе, а я не имел возможности им воспользоваться!

Необходимо было что-то, способное гореть в течение некоторого времени. Тюфяк! Он же набит соломой, и довольно сухой! Да и сама ткань тоже должна неплохо гореть.

Я расчистил пол посреди камеры и поискал свою заветную ложку, чтобы распороть тюфяк. Проклятие! Дворкин утащил ее с собой!

Я попробовал разорвать ткань зубами, и наконец мне это удалось. Я вытряхнул сухую солому на пол и сложил ее в кучку. Тряпку положил рядом, чтобы позже тоже сжечь, если понадобится. Пока же пусть горит только солома — от нее меньше дыма, а дым может привлечь внимание стражника, если тот окажется поблизости. Вряд ли, конечно, поскольку еду он мне принес совсем недавно, а происходит это только раз в день.

Итак, я зажег свою последнюю спичку и сначала поджег коробок, в котором она лежала. Когда коробок загорелся, я поднес его к соломе.

Солома занялась с трудом. Она оказалась гораздо более сырой, чем я ожидал, хотя я достал клочок из самой середины. Но в итоге все-таки она разгорелась, и крошечный огонек быстро превратился в небольшой костер. Для этого пригодились и те три пустых коробка, которые я чуть было не выбросил.

Потом я взял в левую руку тряпку от тюфяка и встал лицом к изображению маяка.

Костер разгорался, хорошо освещая всю стену. Я сосредоточился, пытаясь вызвать в памяти знакомую картину. Мне казалось, что я уже слышу крики чаек и чувствую соленый запах моря. Изображение становилось все более выпуклым, словно выступая из стены, Я бросил в огонь тряпку. Пламя на секунду опало, потом снова разгорелось вовсю. Я не сводил с рисунка глаз.

Руки Мастера Дворкина по-прежнему обладали магической силой. Вскоре маяк выглядел почти столь же реально, как стены моего подземелья. Потом именно он стал реальностью, а камера моя — лишь Тенью, уплывающей куда-то. Я слышал шум прибоя, чувствовал прикосновение теплых лучей полуденного солнца…

Я шагнул к свету — но вовсе не в костер…

И оказался на усеянном галькой песчаном берегу маленького острова Кабра, где была воздвигнута огромная серая башня маяка, что освещал путь кораблям, ночью плывущим в Амбер. Несколько встревоженных чаек с криками вились вокруг меня, а смеху моему вторили волны, бьющиеся о прибрежные скалы, и бесконечный свист ветра. Амбер находился в нескольких днях пути, где-то за моим левым плечом.

Я сбежал.