Герои, тела и руины

[249] Эстетика руин, получившая развитие во второй половине XVIII в., также отражает амбивалентность неоклассической Красоты. Сама идея, что исторические развалины могут восприниматься как нечто прекрасное, была новой и обусловливалась неприятием традиционных объектов и вытекающим отсюда поиском новых тем за пределами канонических стилей.

Не побоимся соотнести рациональный и вместе с тем меланхоличный взгляд Дидро или Винкельмана на руины античного здания со взглядом Давида на тело убитого Марата, которого ни один из художников предшествующего поколения не стал бы изображать в ванной. В Марате Давида необходимость соблюдать до мельчайших деталей историческую правду не означает холодное воспроизведение натуры, но ведет к смеси противоречивых чувств: стоическая непреклонность убитого революционера превращает Красоту его тела в средство [250] утверждения веры в идеалы Разума и Революции; но тело это безжизненно, а потому рождает ощущение глубокой печали о бренности жизни и невозвратимости всего, что уносят время и смерть.

Ту же амбивалентность мы находим в мыслях Дидро и Винкельмана, навеянных созерцанием руин. Красота античных памятников напоминает об опустошительном воздействии времени и безмолвии, поглотившем целые народы, но в то же время укрепляет веру в возможность абсолютно точно воспроизвести первоисточник, который в прошлом считался безвозвратно утраченным и которому ошибочно предпочитали природную Красоту. Устремленность Винкельмана к ясной и простой чистоте линий проникнута той же глубокой ностальгией, что испытывал Руссо, вздыхая о первозданной чистоте естественного человека. Но есть здесь и чувство протеста против пустого, надуманного, а то и просто противоестественного нагромождения форм рококо.