Глава X

Врата ада - в морской пучине…

История сатанизма в XX веке сравнительно неплохо изучена в сравнении с предыдущими столетиями. Более того, иные исследователи (особенно ушибленные ”православным патриотизмом”) считают, что и сам сатанизм как таковой появился именно в прошлом веке и является типичным порождением американской массовой культуры. Думается, что в предыдущих главах я привел достаточно фактов, свидетельствующих об обратном. И все же доля истины в этих утверждениях есть - роль, условно говоря, “американского периода” в становлении сатанизма трудно переоценить. Другое дело, что сам по себе сатанизм в США является логическим продолжением и развитием уже имевшихся тенденций, так или иначе вызревавших в недрах англосаксонского общества. В предыдущей главе уже было показано, что львиная доля всей той совокупности философских концепций, научных теорий и поэтических образов, повлиявших на “обновление сатанизма”, зародилась в туманном Альбионе. Прежде чем перейти к истории сатанизма в XX веке, я считаю нужным сделать экскурс в прошлое, чтобы попытаться понять, почему история маленького острова у северо-западной оконечности Европы и его заокеанских колоний, оказалась столь прочно вписанной в контекст “Сатанинской Хроники”.

Изобретение гордого наименования “Британская империя” приписывают человеку, которого называют “последним магом эпохи Возрождения” - человеку разносторонних талантов, врачу, математику, географу, астроному и астрологу - Джону Ди. Ему в частности приписывают открытие так называемого “енохианского языка”, а Говард Филипс Лавкрафт счел эту фигуру настолько интересной, что в своем рассказе “Ужас Данвича” приписал Джону Ди перевод придуманного им “Некрономикона” на английский язык.

Примерно в то же время Англию посещает Джордано Бруно, который тоже сулит английской королеве бескрайнюю, мистическую всемирную империю:

“Я говорю о Елизавете, которая по титулу и королевскому достоинству не уступает ни одному королю на свете... Если бы власть фортуны соответствовала бы и была равна власти великодушия и ума, следовало бы, чтобы эта великая Амфитрита расширила границы и настолько увеличила периферию своей страны, чтобы она, как ныне включает Британию и Ирландию, так включила бы другое полушарие мира, чтобы уравновесить весь земной шар, благодаря чему ее мощная длань полностью подлинно поддерживала бы на всей земле всеобщую и цельную монархию”.

Применение к Елизавете имени “Амфитрита” - одной из океанских нимф в греческой мифологии недвусмысленно указывает на то, на чем должна основывать свое могущество грядущая великая империя - владычестве на море. Это отвечало и политической обстановке того времени: когда английские корсары грабили испанские галеоны и именем королевы создавали колонии в Новом свете. Апогеем морского могущества Англии в то время стал разгром “Великой армады” - испанского флота посланного на завоевание королевства. С этого момента могущество Испании на морях начинает идти на убыль и восходит звезда протестантских держав - Англии и Голландии, основывающих свое могущество на морской торговле, созданию колоний по всему свету и сильном флоте. Роль последнего фактора, кстати, неплохо понимал и Джон Ди, в своей книге “Искусство навигации”, выступавшего за создание постоянно действующего британского флота.

Здесь мы походим к одному важному моменту, который является общим местом в трудах многих отечественных и зарубежных политологов, культурологов, знатоков геополитики и международных отношений - противостоянию морских и сухопутных держав. Главным законом геополитики является утверждение фундаментального дуализма, отраженного в географическом устройстве планеты и в исторической типологии цивилизаций. Этот дуализм выражается в противопоставлении “теллурократии” (сухопутного могущества) и “талассократии” (морского могущества). “Теллурократия”, связана с фиксированностью пространства и устойчивостью его качественных ориентаций и характеристик. На цивилизационном уровне это воплощается в оседлости, в консерватизме, в строгих юридических нормативах, в твердости этики и устойчивости социальных традиций. Сухопутным народам чужды индивидуализм, дух предпринимательства. Им свойственны коллективизм и иерархичность. Примерами таких государств в древнем мире обычно считают Персидскую империю, Спарту и Рим, в новейшей истории - Германию и Россию. “Талассократия”, “морское могущество” представляет собой тип цивилизации, основанной на противоположных установках. Его приоритеты мореплавание, торговля, дух индивидуального предпринимательства. Индивидуум как наиболее подвижная часть коллектива возводится в высшую ценность, при этом этические и юридические нормы размываются, становятся относительными и подвижными. Такой тип цивилизации быстро развивается, активно эволюционирует, легко меняет внешние культурные признаки, сохраняя неизменной лишь внутреннюю идентичность общей установки. Оптимальную формулу государства чье могущество основывается на “морской силе” вывел английский адмирал Алфред Тайер Мэхэн, считающийся отцом “атлантизма”. Именно он вывел формулу: военный флот + торговый флот + военно-морские базы = “морская сила” (“sea power”). Исходя из этого видно, что далеко не каждая держава обладающая сильным военно-морским флотом может считаться в полной мере “морской”: та же Испания с ее обширными колониями почти не уделяла внимание торговле (да и военное господство на морях она потеряла очень быстро). Мэхэн же считает главным фактором позволяющим отнести то или иное государство к разряду “морских” именно развитие морской торговли, а военный флот - лишь гарант ее обеспечения.

К типично морским государствам обычно относят Афинское государство и Карфаген, в средние века - Венецию и Геную, в современном мире - Англию и США. Мировоззрение, экономика, политическая культура подобных государств определяется той частью их населения, которая живет на побережье, либо в его непосредственной близости. Для этих доминирующих прибрежных групп море было всей их жизнью: от начала и до конца. Самые активные и дееспособные их представители уходили на кораблях в океан (для рыбной ловли, торговли, грабежа, войны и так далее), создавая материальную основу жизни тех, кто оставался на берегу. Жизнь последних в разнообразных формах также напрямую зависела от моря и была ориентирована на него: они строили суда, планировали новые экспедиции, перерабатывали морские продукты, воспитывали будущих моряков и так далее.

Однако морская стихия всегда несла для человека (как все-таки сухопутного существа) смертельную угрозу, держала в беспрестанном психологическом напряжении. Даже на берегу море угрожало живущим возле него людям: прибрежными зыбучими песками и рифами, ураганными ветрами, уничтожающими посевы. Еще более страшным был сам выход в море, его следствием были: порча продуктов и недостаток пресной воды, тропические болезни, страшные тайфуны южных морей, рост смертности и заболеваемости. Штиль на море, “вязкий, словно болото”, мог означать для моряков смерть от голода или жажды. Даже в конце XVI века мореходы, совершившие трансокеанические путешествия, считали, что нет большей опасности, чем море. От древности до XIX века, от Бретани до России повсюду существовали пословицы, предостерегающие людей от опасностей в море. Даже в такой морской стране, как Голландия, было известно изречение: “Лучше ехать в разбитой телеге по полю, чем плыть на новом корабле по морю”.

Морские государства порождают особое мироощущение у своих граждан, их психология во многом формируется алгоритмами морского (океанического) пространства. Каждый выход в море фактически был очередным фрагментом борьбы с окружающим миром, причем ни на жизнь, а на смерть. Так происходил естественный отбор: в подобных условиях выживали только сильные натуры с определенной духовно-психологической организацией. Иные на берег не возвращались. Именно в этой атмосфере постоянного напряжения люди особенно четко осознавали незыблемость и безжалостность законов бытия управляющих Вселенной.

Громадное пространство океанов и их невероятная всесокрушающая мощь порождали в человеке ощущение собственной малости и ничтожности. Чтобы защитить и утвердить себя он должен был бороться со всем, что его окружало. И эта борьба постепенно воспитывала в нем неудержимое стремление к господству и покорению. Только так он мог преодолеть страх избавиться от постоянного ощущения собственной ничтожности. Итогом стало великое непреодолимое отчуждение людей от мира, в котором он был вынужден существовать. В открытом океане, как агрессивной, хаотической среде, не может быть общих, обязательных для всех законов: железная дисциплина существует только на корабле как изолированном, упорядоченном микромире. Все, что находится за бортом, может быть либо врагом, либо добычей, а на них законы и правила, организующие жизнь команды корабля не распространяются. Океан, как враждебная человеку среда, существует для него за пределами каких-то правил и норм: имеют смысл лишь сила и точный расчет. Со временем вышеуказанные духовно-психологические установки приобретают определенную универсальность в рамках культуры “морских народов”, впитываясь в их быт, нравы, жизненную философию. Государства, созданные “народами моря”, по своей глубинной сути становятся огромными кораблями, социальные матрицы малых групп, чья жизнь оказалась замкнутой в корпусе покинувшего землю, судна, постепенно переносилась на страны в целом. Подобный архетип корабля посреди океана, распространялся не только на народы в целом, но и внутри них, цементируя и объединяя множество малых групп составляющих структуру “корабельного общества”. Эти группы рассматривают как враждебную среду не только мир находящийся за пределами корабля-государства, но и все что существует за пределами самой их группы, пусть даже и в рамках единой “морской державы”. Так же как существовал определенный антагонизм между матросами и офицерами того же британского флота: на корабль моряков зачастую вербовали обманом и принуждением, под угрозой тюрьмы, а то и петли. Это мироощущение пронизывает общество “морских народов” сверху до низу - от каждого отдельно взятого человека до государства в целом. Но, тем не менее, перед лицом общего внешнего врага “государства-корабли” выступают именно как единое целое забывшее свои внутренние противоречия - так же как команда корабля выступает как единое целое при виде разбушевавшегося океана.

Морская стихия пугала не только вполне реальными земными опасностями, грозящими только телу человека - оно ассоциировалось и с угрозами его бессмертной душе. В христианские времена море стало считаться владением Сатаны и адских сил. Так, в пьесе Шекспира сын короля Фердинанд в ужасе бросается в море с криком: “Ад опустел, все демоны здесь”. Поэтому считалось, что разбушевавшийся океан нужно заклинать: португальские и испанские моряки читали евангелие от Иоанна и опускали в воду святые реликвии. Зловеще известный инквизитор Баскской области Пьер де Ланкр верил, что демоны предпочитают перемещаться морским путем. Прибрежные жители, например бретонцы, сравнивали море с необузданным конем, взбесившейся кобылицей, вырвавшейся на свободу лошадью. Поэтому буря не считалась естественным явлением, а истоки безумия легко можно было найти в демонах и колдунах. Яростные волны неоднократно мешали королю Шотландии Иакову и принцессе Анне переплыть Северное море в 1589-1591 годах: причиной оказались ведьмы и колдуны, заколдовавшие море. В старинных европейских сказках говорится о дьяволе, принявшем облик капитана призрачного корабля, который возмущает спокойствие духа прибрежных жителей и считается адом погибших моряков. В коллективном сознании европейцев долгое время море и грех считались связанными различным образом. В средневековых романах типичным является эпизод бури, поднявшейся из-за присутствия на корабле грешника или беременной (т.е. нечистой) женщины. Волны набрасываются на корабль, потому что зло притягивает к себе зло. Жители континентальных областей и духовные лица, считали моряков дурными христианами, несмотря на их паломничества по морю и благодарственные приношения церкви. Считалось, что они лишены “моральных добродетелей” и “нецивилизованны”. В руководстве английского духовника 1344 года читаем:

“Духовник, если тебе придется исповедовать моряка, непременно расспрашивай его досконально. Ты должен знать, что одного пера будет недостаточно, чтобы описать все грехи, в которых погрязли эти люди. Их лукавство столь велико, что трудно найти название их грехам... На суше они не только убивают духовных и светских лиц, но и в море они предаются грабежам и пиратству, лишая имущества людей, особенно купцов”.

Неуправляемая стихия - буря, потоп или наводнение - напоминала людям о периоде хаоса в мироздании. В воде или на берегу обитает множество опасных существ: Полифем, Сцилла, Сирены, Кракен, Левиафан, Лорелея. У всех у них одна цель - нести людям погибель или, в крайнем случае, как это делает Цирцея, заставить их потерять человеческий облик. Море было местом страха, смерти и безумия, пропастью, скрывающей Сатану, демонов и чудовищ. Оно должно исчезнуть в день возрождения мира. В “Откровении” Св. Иоанна Богослова сказано: “И увидел я новое небо и новую землю, ибо прежнее небо и прежняя земля миновали, и моря уже нет”.

Все это понимание моря откладывается и коллективном бессознательном морских народов. Они боятся моря, но одновременно не могут без него жить, они бояться темных сил, но одновременно где-то в глубине души они понимают, что с ними так или иначе приходится иметь дело. В итоге в коллективное бессознательное морских народов было буквально вбито архетипичное представление о “мире за кормой”, как о безбрежном пугающем океане, полном чудовищ, призраков и злых духов с которыми так или иначе приходится сосуществовать. Символизм Океана, как нам хорошо известно, восходит к символизму предвечного Хаоса, изначальной Тьмы, пред которой бессильны и сами боги. Тот же, кто пытается обуздать свирепую мощь морской стихии либо терпит жестокое поражение, либо сам становится сопричастным Mare Tenebrarum - Морю Мрака. Так многочисленными легендами было окружено имя Фрэнсиса Дрейка - знаменитого корсара королевы Елизаветы, во многом предопределившем грядущее морское могущество Британии. О нем ходили легенды, что Дрейк заключил союз с морскими ведьмами, помощь которых позволила сокрушить Великую Армаду, что после смерти Дрейк возглавил Дикую Охоту и так далее.

Именно эти особенности мировоззрения “морских народов” и послужили причиной того, что англосаксы стали творцами как научных теорий и философских концепций, так и литературных жанров и образов, сыгравших немаловажную роль в становлении современного сатанизма. В предыдущей главе уже был перечислены люди, так или иначе повлиявшие на это процесс - от Байрона до Дарвина и от Мальтуса до Кроули. Но подобное миропонимание проникло и в политическую культуру Великобритании, а позднее и других англосаксонских народов. Естественно это было в неявном виде - общество морских народов оставалось христианским, причем большинство людей в это искренне верили. И в то же время ряд мыслителей оказавших очень большое влияние на становление политической системы в Англии высказывали взгляды, от которых буквально разило серой. Так один из самых известных английских мыслителей Нового времени Томас Гоббс представлял людей не как духовное существо созданное богом, а как буквально “разумное животное”, существо одержимое неуемной страстью к наживе, безопасности, славе и тому подобными “низменными”, с точки зрения правоверного христианина страстями. Гоббс заявляет о природном равенстве людей (они все одинаковы в своих инстинктах) и равенстве в “праве на все”. Для Гоббса люди равны в своем эгоизме, жадности, трусости, честолюбии и жизненным благам. Эти же качества, по его мнению, наделяют человеческие взаимоотношения тотальным антагонизмом, делая людей вечными, непримиримыми врагами. В “естественном состоянии” царит “bellum omnia contra omnes” - “война всех против всех”. Чтобы как-то нейтрализовать это потенциально опасное животное называемое человеком и создается государство - земной смертный бог, которому Гоббс - типичный представитель “народов моря” - дает имя библейского морского чудовища - Левиафана. Этот Левиафан, государство - искусственный, механический человек, земной “смертный бог” и именно он своей колоссальной властью вносит закон и порядок в анархичную среду людей преисполненных злобы, вожделения и зависти друг к другу. Но из этого вполне логично вытекает и другой вывод, единственно возможный для представителя морских народов: истинная человеческая природа никуда не исчезает, она лишь отступает на задний план, но в любой момент она может возобладать вновь. Как хороший корабль, опытная команда и точные приборы все равно останутся довольно-таки относительной и ненадежной защитой от коварной и непредсказуемой морской стихии, так и человеческая природа пусть пока усмиренная законами и правилами государства, но все равно рано или поздно эта самая животная природа человека, темное, хаотическое начало все равно возьмет свое.

Вслед за Гоббсом подтягиваются и иные мыслители. Британский философ Бернард де Мандевиль, считал, что интересы государства - не более чем интересы максимального удовлетворения гедонистических потребностей его индивидуумов: больше частных пороков - больше общественного блага. В своей сатире “Ропщущий улей, или Мошенники, ставшие честными” (переизданной под названием “Басня о пчëлах, или Частные пороки - общественные выгоды”) он доказывает в аллегорической форме, что общество, решившее ради сбережений расстаться с роскошью и сократить вооружения, ждет печальная участь. “Все находящиеся в естественном состоянии живые существа заботятся лишь о том, чтобы доставить себе удовольствие, и непосредственно следуют влечению своих наклонностей, не обращая внимания на то, принесет ли полученное ими удовольствие добро или зло другим - утверждает Мандевиль - Ни один вид животных не оказывается менее способным жить в согласии в течение длительного времени, находясь в большом скоплении, чем человек, если отсутствуют ограничения, налагаемые на него системой правления”. Мандевиль предполагает, что само по себе разграничение на грешных обуреваемых страстями людей и высокодуховных праведников, постоянно борющихся со своими звериными страстями (с безусловным осуждением первых и возведением в идеал вторых) - это всего лишь хитрая придумка “мудрецов и моралистов”, которые, создавая общество “должны были заставить людей, которыми они должны были управлять, поверить, что для каждого из них сдерживать свои желания более выгодно, чем следовать им, и гораздо лучше принимать во внимание не личные, а общественные интересы”. Еще один видный британский мыслитель, много сделавший для создания Форин Оффис (Министерство иностранных дел) и Форин Интеллидженс Сервис (внешняя разведка) - Иеремия Бентам, писал, что:

“Природа поместила человечество под власть двух разных хозяев - Боли и Удовольствия. Только они указывают нам, как мы должны поступать, только они предопределяют наши поступки, каждое усилие избежать подчинения только его подчеркивает. Принцип полезности, принцип величайшего удовлетворения или величайшего наслаждения, признает это подчинение и принимает его за первооснову”.

Впоследствии английские правящие круги делают нужные выводы из учения Бентама, как и прочих английских философов - выводы из которых последуют практические методы строительства империи: защита ростовщичества, поддержка подрывных течений в недрах враждебных государств, работорговля и наркоторговля, труд каторжников и так далее. Дело не в том, что английская политика была более подлой или бесчеловечной чем политика любых других государств - просто она была более умелой. Мировоззрение морского народа, отраженное в философских концепциях Гоббса и Мандвиля, в свою очередь оказало и влияние и на внутреннюю и внешнюю политику этих стран. В силу ряда объективных и субъективных факторов жители “талассократических” держав лучше осознавали основополагающие законы пугающего и хаотичного миропорядка, возникшего в начале времен как плоть от плоти Изначальной Тьмы.

Британская элита, по всей видимости, интуитивно понимала, откуда ветер дует. Косвенным признаком этого стало появление так называемого Хельфайр-клуба (Клуба Адского Пламени). В период премьер-министра Роберта Уолпола (начиная с 1721 года) Хельфайр-клубы не только размножились - они стали “внутренним святилищем” британской элиты. Самый крупный из них, основанный в 1720 Лордом Уортоном, включал в обеденное меню: “Пунш адского пламени”, “Пирожок святого духа”, “Чертовы чресла” и “Груди Венеры” (украшенные вишенками вместо сосков). В 1760-х годах, когда американские колонии открыто порвали с Британией, большинство придворных короля были членами Хельфайр-клуба. Один из клубов возглавлял сэр Фрэнсис Дэшвуд - официальный начальник Бенджамина Франклина.

Сейчас нет единого мнения насчет того, насколько серьезно относились члены “Клубов Адского Пламени” к “дьявольской”, языческой и “богохульной” атрибутике этих тайных обществ. Скорей всего там не было единого мнения: кто-то относился к этому более менее серьезно, для других это была всего лишь игра, щекотка для нервов, уточенная приправа к пиршеству разврата. Но это собственно и не имеет особого значения - убежденных сознательных сатанистов всегда было мало. Важно другое - великая империя уже в силу своей “морской” природы оказалась особо предрасположенной к созданию внутри себя условий благоприятствующих появлению идей и образов, из которых складывалось сатанинское мировоззрение. Возникнув в высших слоях общества эти взгляды, затем распространялись “вширь и вглубь”, неизбежно огрубляясь и трансформируясь, проникая в народные массы со всеми их суевериями и предрассудками, многие из которых восходили к смутным и зловещим временами языческого прошлого. Именно этот народ, устремляясь в поисках “лучшей доли” за океан, порождая там новое общество, в котором сатанизм получал новый импульс к своему дальнейшему развитию.

Колонии в Северной Америке фактически превратились в своеобразный полигон по отработке концепций английских идеологов. Именно в условиях жизни американских поселенцев идея “bellum omnia contra omnes” обрела свою реальность. “Дикий запад” стал территорией, где принцип “человек человеку волк” стал реально формировать психологию людей, превращая их в своеобразных хищников, по отношению друг к другу. Об этой черте, характерной вообще для западного общества, но особо ярко выраженной у англосаксов писал еще Карл Маркс:

“Право человека на свободу основывается не на соединении человека с человеком, а, наоборот, на обособлении человека от человека. Оно - право этого обособления - право ограниченного, замкнутого в себе индивида”. В результате восприятие людьми друг друга как преграды на пути к личной свободе, глубокая отчужденность человека от человека создали мир вечной и непримиримой борьбы “всех против всех”.

Подобная концепция нашла свое отражение и в религии первых поселенцев: здесь в Америке нашли свое выражение самые крайние формы изжитые в самой Великобритании, где был успешно достигнут компромисс в виде государственной англиканской церкви. Главной отличительной особенностью пуританства, взращенного на духовном багаже кальвинизма, стала абсолютизация служения богу и только богу, при полном игнорировании человека. Результатом же этого, по словам Макса Вебера, стало “ощущение неслыханного внутреннего одиночества отдельного индивида”. Протестантский бог стал глухой непреодолимой стеной между людьми, сея в их душах глубоко укоренившееся недоверие к “ближнему”, предостерегая их полагаться на помощь людей и дружбу между ними. Воинствующие протестантские проповедники постоянно приводили в пример слова пророка Иеремии: “проклят человек, который надеется на человека”. Но человек обреченный в поисках собственного спасения “одиноко брести своим путем навстречу от века предначертанной ему судьбе” все же был не одинок в этом шествии. Бок о бок с ним все это время неуловимой зловещей тенью следовал Дьявол, только и ждущий момента, чтобы уловить человеческую душу в свои сети. В борьбе с кознями Князя Тьмы пуританин мог опереться только на помощь бога, но как раз в его благосклонности он и не мог быть уверен - ведь до самой смерти не будет известно, кого он предопределил к спасению. Свою праведность американский протестант должен был доказывать ежедневно и ежечасно, но его собственная “греховная” природа постоянно сбивала его с этого богоугодного занятия. Сатана и его присные подстерегали человека на каждом шагу, мысли о дьявольском искушении обуревали истерзанный мозг пуританского праведника, куча неврозов, комплексов, потаенных страхов тяжким грузом висели на его душе, которую нужно было постоянно спасать от адского пламени. А поскольку дело это, мягко говоря, нелегкое то на ум приходил другой, довольно таки логичный вывод: раз уж от Дьявола нельзя спастись, значит можно попробовать с ним договориться. Разумеется, любой пуританин, которому приходили в голову столь крамольные мысли, с негодованием гнал их прочь, но где-то глубоко, на уровне подсознания четко отпечатывалась мысль о неизбежности такого шага.

Один из основоположников жанра “хоррор”, талантливый писатель Говард Филипс Лавкрафт в своем рассказе “Картинка в старой книге” очень чутко уловил глубинные свойства души людей, считавшихся “солью земли” в США:

“Фанатичные приверженцы верований, сделавших их изгоями среди себе подобных, чьи предки в поисках свободы селились на безлюдье. Здесь они процветали вне тех ограничений, что сковывали их сограждан, но сами при этом оказывались в постыдном рабстве у мрачных порождений собственной фантазии. В отрыве от цивилизации и просвещения все душевные силы этих пуритан устремлялись в совершенно неизведанные русла, а болезненная склонность к самоограничению и жестокая борьба за выживание среди окружавшей их дикой природы развили в них самые мрачные и загадочные черты характера, ведущие свое происхождение из доисторических глубин холодной северной родины их предков. Практичные по натуре и строгие по воззрениям, они не умели красиво грешить, а когда грешили - ибо человеку свойственно ошибаться - то более всего на свете заботились о том, чтобы тайное не сделалось явным, и потому постепенно теряли всякое чувство меры в том, что им приходилось скрывать”.

Иной климат, иные природно-географические условия с новой силой возродили все архаичные обряды и суеверия европейских переселенцев. Вера в ведьм и колдунов, злых духов, порчу и сглаз - все это идеально сочеталось с пуританским мракобесием, а порой и подменяло его. Подменяло, разумеется, не в буквальном смысле: американское общество оставалось вполне христианским, однако с большим потенциалом для развития сатанинских и околосатанинских идей. Многим известен так называемый Салемский процесс, ставший своего рода американским продолжением “Охоты на ведьм”, но и сами слухи о ведьмах и колдунах в Новом свете возникли отнюдь не на пустом месте. В Новой Англии, и особенно в Пенсильвании в поисках свободы вероисповедания устремились представители многочисленных протестантских течений: амиши, меннониты, квакеры, лютеране, реформаты и французские гугеноты. В Новом свете они возвели огромные фермы и расчистили плодородные земли для своих новых жилищ. Но кроме этого, они привезли с собой из старых земель в долине Рейна и систему фольклора, магии и традиций. Как считает один из активистов возрождения скандинавского неоязычества в США, Эдред Торссон их магия восходит еще к временам рунической магии германских язычников. Пенсильванские знахари чертили таинственные рисунки якобы обладающие магической силой - так называемые “hex-знаки”, что иногда переводится как ”знак ведьмы” от немецкого слова “Нехе” - “ведьма, колдунья”. Они чертились на домах, дверях, амбарах, даже носились при себе как амулеты. Изготовлять такие знаки мог только посвященный колдун - “Hexenmeister”, сопровождавший свои действия особой заклинательной формулой. Когда ученые из Лютеранской теологической южной семинарии проводили исследования этой формы целительства в Южной Каролине, один из них повстречал женщину, применявшую заклинание, призывавшее Тора, языческого бога громовержца. Знаки заклятий использовались для лечения, накопления богатства, начала и прекращения дождей и бесчисленного количества других целей. Со временем германские переселенцы ассимилировались англоговорящими колонистами, а их магические приемы дополнились приемами и идеями почерпнутыми из европейских “колдовских книг”. Появились и свои местные “гримуары”: “Знахарь или Давно потерянный друг” и “Седьмая книга Моисея”. Несмотря на то, что большинство приемов описанных в них относились к, условно говоря “белой магии”, отношение к таким колдунами или скорее “знахарям” было весьма настороженным. Некоторые районы Пенсильвании, где часто можно было встретить знахарей, даже называли “поясом ведьм”, а самих колдунов обвиняли в том, что урожаи скудные, скот болеет, в сглазе и проклятиях. Впрочем, и сами колдуны способствовали распространению этих слухов - так они выглядели солидней в глазах клиентов. Лечение от сглаза было своеобразным: человек убежденный в том, что его сглазили, шел к знахарю, который должен был убедиться, что тот выдержит еще один сглаз, и только после этого начинал его лечить. Иные из колдунов признавали и кровавые жертвоприношения и вызов злых духов (по крайней мере, охотно распространяли о себе такие слухи). Так об одном из самых знаменитых колдунов в Пенсильвании Нельсоне Риммейере ходили слухи, что он умеет вызвать Вельзевула.

Для нас в данный момент неважно являлись ли все эти колдуны шарлатанами или действительно владели какими-то тайными приемами - истина, скорей всего, лежит где-то посередине. Но подобные суеверия и мрачные легенды, так или иначе, подготавливали почву для формирования американского сатанизма.

Особую роль тут сыграло и то, что в Новом Свете европейские переселенцы столкнулись с народами, чья религия представляла собой чистое, неприкрытое язычество с положенным набором добрых и злых духов, языческими шаманами и пугающими оккультными обрядами. Загадочные и коварные персонажи европейской низшей мифологии, изуродованные христианскими наслоениями, уже исчезавшие из картины мира среднестатистического европейца вдруг обрели “второе дыхание” словно черпая силы у всего пантеона африканской и индейской демонологии. Несмотря на то, что и негры, и индейцы вплоть до второй половины XX века, чуть ли не официально считались в США людьми второго сорта на область магической практики это не распространялось. Скорее, наоборот - в этом плане белые люди не считали зазорным учиться или, по крайней мере, пользоваться услугами черных и краснокожих дикарей. Распространенный в то время среди белых американцев бытовой расизм не подрывал, а скорее укреплял это отношение - чужой колдун всегда кажется сильнее и опаснее своего доморощенного. То же знахарство в Пенсильвании испытало на себе большое индейское влияние: европейские переселенцы наблюдали за церемониальными встречами и совещаниями индейцев, которые назывались “pawwow”, они принимали помощь туземцев в поисках целебных корней и трав, которые можно было бы использовать в медицинских рецептах, интересовались их шаманами, которые изгоняли злых духов из человека. В итоге они приняли название “pawwow” по отношению к собственной магической практике. Менее явные заимствования в области религиозной практики, можно наблюдать у некоторых американских сект. На юге США местные пятидесятники во время богослужения занимаются манипуляциями с ядовитыми змеями, слишком буквально понимая слова Иисуса: “даю вам власть наступать на змей и скорпионов и на всю силу вражью, и ничто не повредит вам”. Так появился уникальный в своем роде закон, запрещавший использовать змей на богослужениях. Тем не менее, сравнительно недавно служитель одной из церквей на юго-западе Вирджинии скончался от укуса гремучей змеи, напавшей на него во время пасхального богослужения. Прихожане молились о пасторе, но никто, включая самого священнослужителя, не обратился за медицинской помощью. Можно в очередной раз подивиться тому до чего доводит людей белосветный фанатизм, но самое интересное, что еще до прихода европейских колонистов примерно в этих краях обитали племена индейцев чероки считавших змей “анида’вэхи”, “сверхъестественными существами”, имеющими сокровенную связь с дождем и богами грома. Отношение к змеям характеризовалась, как смесь страха и благоговения, принимались все меры, чтобы ненароком не убить или не обидеть их, особенно гремучую змею. Последняя считалась вождем змеиного племени и ее соответственно боялись и почитали. Редкий чероки решился бы убить ее за исключением случаев абсолютной необходимости, и даже тогда преступление должно быть искуплено просьбой о прощении у призрака змеи, либо лично, либо через медитацию шамана в соответствии с определенным магическим обрядом. Конечно, между индейскими верованиями и безумными обрядами протестантских фанатиков очень трудно выстроить какую-то прямую преемственность, но в данном случае она и не требуется. Может, колонисты и не заимствовали никаких обрядов у индейцев (хотя полностью эту версию полностью исключать нельзя), но какая-то таинственная сила, какой-то “дух места” все-таки связывал два этих столь внешне не схожих между собой религиозных течения, обогащая американский фольклор “змеиными” образами и символами. И тут нельзя было не вспомнить и об устойчивой ассоциации змея с Сатаной в христианской религии, тем более что фольклор тех же чероки изобиловал легендами об огромных змеях и иных гигантских рептилиях обладавших сверхъестественной силой.

Чудовищные змееподобные божества были и в верованиях иного народа, неевропейского по происхождению, но, тем не менее, сыгравшего заметную роль в истории США. Чуть ли не с начала появления европейских колоний в Новом Свете туда стали ввозить дешевую рабочую силу в виде чернокожих невольников из Африки. Отношение к ним у плантаторов было совсем иное, нежели к индейцам. С одной стороны к индейцам относились с куда большим уважением - храбрые воины, отважно сражавшиеся против численно превосходящего и лучше вооруженного противника, обладатели богатой и поэтичной культуры. Их истребляли всеми доступными способами, выселяли в бесплодные западные земли, но при этом не считали зазорным породниться с ними - потомки индейской племенной знати сами становились плантаторами и рабовладельцами. На фоне коренных американцев, негритянские невольники, пойманные и проданные в рабство своими соплеменниками, с их дикарскими обычаями, гортанным выговором, черной кожей, зачастую весьма непривлекательной (на взгляд европейца) внешностью выглядели гораздо хуже. Но с другой стороны они жили бок о бок с белыми, на мелких фермах белые вообще работали вместе с ними в поле. Черные были дровосеками, кучерами, лесниками, присматривали за скотом, их женщины работали горничными и кухарками в доме господ, многим из них белые господа доверяли присматривать за детьми. Посредством чернокожих рабов белые американцы знакомились с таинственным и зловещим культом зародившимся среди населенных каннибалами африканских джунглей, еще более ужесточившимся в мрачных горах Гаити и, наконец появившимся на американском Юге. Под сенью густых кипарисовых рощ, среди населенных аллигаторами и ядовитыми змеями топких болот, происходили обряды поклонения языческим богам (для приличия прикрытых фиговым листком католических святых). Мощный толчок его развитию дало присоединение в 1803 году французской Луизианы к США. В отличие от юго-восточного побережья Соединенных Штатов, которое завозило большинство рабов из британских колоний в Вест-Индии, Новый Орлеан и штат Луизиана завозили рабов из Западной Африки. Кроме того, много рабов прибыло в Новый Орлеан вместе со своими владельцами из других регионов Соединенных Штатов и стран Карибского бассейна. Уже к 1800 году вуду пустило в Луизиане прочные корни. Французская администрация попыталась было запретить ввоз рабов с тех карибских островов, которые были особенно сильно “заражены” вудуизмом. Но в 1803 году Наполеон продал Луизиану Соединенным Штатам. Почти сразу после этого Новый Орлеан просто захлестнули толпы беженцев с Гаити, где в 1804 году произошла революция.

Вуду в Новом Орлеане, равно как и на всем юге США имело свои особенности в сравнении с Вест-Индией. Женщины считались здесь более важными религиозными фигурами, чем мужчины, особо почитался лоа (бог или дух) Дамбаллах - гигантская змея. Но наиболее значимым отличием являлся акцент на колдовстве в ущерб религии. В обрядах и ритуалах луизианского Вуду, часто использовались змеи, черные коты, петухи, питье крови и секс - короче полный набор всех страхов будораживших воображение средневековых обывателей перед собственными ведьмами и колдунами. Но здесь было уже немного другое время и место - древние страхи уже не вызывали желания немедленно предать колдунов огненной казни. Да и не пристало белым господам так уж боятся нелепых верований своих рабов. К страху все больше примешивалось любопытство, а также вполне меркантильный интерес. Одним из первых колдунов Вуду, чьими услугами пользовались не только черные, но и белые жители стал так называемый Доктор Джон. Он говорил, что когда-то был африканским принцем в Сенегале. Он был взят в рабство испанцами, привезен на Кубу и освобожден своим хозяином за хорошую службу. Потом стал моряком и, в конечном счете, прибыл в Новый Орлеан. Здесь он стал владельцем дома, заполненного ритуальными предметами Вуду - черепами, рептилиями, змеями и скорпионами. Доктор Джон главным образом предсказывал будущее, читал мысли, насылал и удалял проклятия, исцелял от болезней. Вуду сделало Джона Монтенета видным человеком - он стал вести себя подобно белым, одевался как они и даже завел себе белую жену. У Доктора Джона училась знаменитая королева Вуду - Мари Лаво, вскоре превзошедшая своего учителя. История жизни этой, без сомнения, выдающейся женщины столь интересна, что на ней стоит остановиться подробнее.

Известно, что Мэри была свободной цветной женщиной, возможно, дочерью богатого плантатора и рабыни. Возможно, она имела и индейские корни. Один источник утверждает, что она прибыла в Новый Орлеан после восстания рабов в Сан-Доминго в 1809 году. Ее описывают как высокую, изящную женщину, вьющимися волосами, черными глазами и “хорошими” (то есть относительно европеоидными) чертами лица. За плату Мари производила и снимала заклятия, делала приворотные зелья и наводила порчу, видные политические деятели искали ее помощь, прося ее предсказать их будущее. Но в чем она особенно преуспела, так это в сборе секретной информации о местной знати. Мари владела парикмахерской, обслуживающей богатых белых и креольских женщин в Новом Орлеане. Они доверяли Мари свои самые интимные секреты: рассказывали о своих мужьях, любовниках, доходах своих мужей и любовников, их делах, об их страхах потерять рассудок или, что кто-нибудь обнаружит в их предках негритянскую кровь. Мари выслушивала и запоминала их признания, которые использовала, чтобы укрепить свою колдовскую славу.

В ту пору для того, свои главные обряды чернокожие исполняли на площади Конго чуть ли не в центре Нового Орлеана. Существовали и более тайные сборища на озере Поншартрен, где свершались обряды поклонения змее, заканчивающиеся неистовыми оргиями. Частыми гостями на этих сборищах были и белые - в большинстве своем молодые повесы жаждавшие острых ощущений. За право господствовать на всех этих церемониях боролось много королев вуду, но как утверждала молва, другие королевы не устояли перед могущественными духами Мари и были выброшены вон. Мари взяла под свой контроль обряды на озере, превратив их в огромные спектакли, на которые она стала приглашать полицию и прессу. Впервые за эти зрелища стали взиматься деньги, что сделало Вуду весьма прибыльным делом. Другие более тайные оргии были организованы для богатых белых мужчин искавших красивых любовниц среди чернокожих, мулаток и квартеронок. Белые всех сословий обращались к ней и по другим поводам - за любовным зельем или иной колдовской услугой. Черные же безоговорочно признавали ее своим лидером. Узнанные Мари сведения из будуаров, ее познания в колдовстве, а также ее неповторимый стиль и чутье, в сочетании с эффектной внешностью сделали ее самой могущественной женщиной в городе. Дело Мари продолжила ее дочь, которой было дано то же самое имя. Она также организовывала тайные свидания для белых мужчин с черными женщинами, среди ее клиентов были многие высокопоставленные чиновники Луизианы, также руководила обрядами Вуду на площади Конго и также слыла могущественнейшей колдуньей. Многие в новом Орлеане были уверены, что первая и вторая Мари - одна и та же женщина, продлившая свою жизнь с помощью колдовства.

Стоит отметить, что карьера самых могущественных вудуистских колдунов разворачивалась именно в условиях старого Юга, рабовладельческого и до ужаса “расистского”. И это не случайно: как я уже говорил, именно там в своих древних традициях черпали свою силу черные рабы и именно эти традиции, как не странно способствовали налаживанию взаимоотношений между двумя расовыми группами, разумеется, при соблюдении известной дистанции. Но наличие этой дистанции представляется абсолютно необходимым хотя бы для того, чтобы поддерживать архетипичный образ “колдуна-чужака”.

Самой собой, ни индейские шаманы, ни вудуисткие жрецы не были сатанистами и даже не являлись сколь-нибудь прямыми предшественниками американского сатанизма. Умная, красивая и целеустремленная Мари Лаво, выступавшая со змеями на площади Конго, одновременно позиционировала себя и как “добрая католичка” - благо вудуизм допускает такие парадоксы. Не были сатанистами и деревенские знахари Новой Англии, хотя не исключено, что кто-нибудь из них и приносил жертвы Сатане (в лучших традициях “деревенского дьяволопоклонничества” описанного в четвертой главе этой книги). Но заслуга этих колдунов, равно как и индейского язычества и вудуистского шаманизма - это формирование той пугающей, завораживающей атмосферы, “питательного бульона” в котором позднее зарождался сатанизм: из суеверных страхов, подавленных желаний, религиозного фанатизма, резкого разрыва между внешней набожностью и чуть ли не аскетизмом и неудержимой волей к экспансии заложенной в самом существе “морских народов”. Повлиял и фактор “несбывшейся утопии”: пуритане собирались строить в Америке “новый Иерусалим” - справедливое общество с демократическим, чуть ли не социалистическим устройством. Но как всегда белосветная теория не выдерживала никакого испытания практикой и ценностные ориентиры в сознании многих американцев постепенно и мучительно трансформировались, превращаясь уже в нечто совсем противоположное. Это в свою очередь порождало ростовщичество, погоню за наживой, колониальные войны, разделение людей по национальному, расовому, социальному и религиозному признаку, что неизбежно вело к появлению самых различных страхов и фобий. Психологическую атмосферу сопутствующую этому прекрасно описал Говард Филипс Лавкрафт в своем блистательном эссе “Сверхъестественный ужас в литературе”:

“Огромные пространства мрачных девственных лесов, вечно сумеречных, в которых могла водиться любая нечисть, орды меднокожих индейцев, чей странный мрачный вид и чьи жестокие обычаи прямо указывали на их дьявольское происхождение, свобода, данная под влиянием пуританской теократии, в отношении строгого и мстительного Бога кальвинистов и адского соперника этого Бога, о котором очень много говорилось каждое воскресенье, мрачная сфокусированность на своем внутреннем мире из-за лесного образа жизни людей, лишенных нормальных развлечений и увеселений, измученных требованиями постоянного религиозного самопознания, обреченных на неестественные эмоциональные репрессии, да еще вынужденных вести постоянную жестокую борьбу за выживание, все это неизбежно порождало обстановку, в которой не только по уголкам шептались о черных делах ведьм, и рассказы о колдовстве и невероятных ужасах передавались из уст в уста много позже жутких дней салемского кошмара”.

Добавим к этому пугающую атмосферу старого Юга, слухи о ночных сборищах вудуистов и жутких обрядах в честь Великого Змея. Кровавые жертвоприношения и разгульные оргии посреди черных болот. Белозубая улыбка темнокожей жрицы Вуду манящей и одновременно пугающей своей сладострастностью. В других штатах - индейский “змеиный курган”, воздвигнутый с непонятной, но явно недоброй целью. Затерянная деревушка, где живет странная изуверская секта. Где-то там же деревенский Hexenmeister чертит загадочный “ведьмин знак”, призывая при этом не то языческих богов, не то христианских демонов. И во всем этом, иногда явно, иногда скрытно, но все-таки достаточно ясно проглядывает усмехающийся лик Того, кого все еще по старинке именуют Князем Тьмы. Которому как бы надо сопротивляться, но делать это становится все труднее и труднее, а главное - накладнее. Как и в во времена противостояния католиков и катаров, христиане перегибают палку со своим фанатизмом, а в результате выигрывает один и тот же владыка правящий из черной тени.

Одним из последствий такого мировосприятия стало появление американской “литературы ужасов”, ставшей еще одной вехой предваряющей появление сатанизма в Новом Свете. И здесь трудно переоценить влияние автора, стоявшего у самых истоков этого жанра - Эдгара Алана По. Его биография очень хорошо показывает источник его вдохновения: родившийся в Бостоне, Эдгар воспитывался в Южной Виргинии, что наложило огромный отпечаток на всю его жизнь. Некоторые примечательные особенности южной жизни не могли не повлиять на его воображение: чернокожие кормилицы, рабы, прислуживающие в доме, фольклор с его привидениями, рассказами о кладбищах, о покойниках, которые бродят по лесам. Он жадно впитывал в себя все эти фантастические истории, и свидетельств тому сохранилось довольно много. Но помимо этой незабываемой атмосферы старого Юга на личность По повлияло еще и чтение английских журналов, где печатались готично-мрачные произведения Байрона и других английских романтиков. Повлияла и близость моря посланниками которого становились капитаны парусников, они наведывались в контору его приемного отца, чтобы обсудить дела фирмы. По выступал как наследник английских и немецких романтиков, но в то же время он привнес в литературу о сверхъестественном, и нечто принципиально новое. Лавкрафт пишет об этом так:

“До него (По) большинство писателей, работавших со сверхъестественным материалом, в основном двигались на ощупь, не понимая психологической основы тяготения к ужасу, и им в большей или меньшей степени мешала привязанность к ничего не значащим литературным условностям, например: счастливый конец, победа добра в целом, ложное морализаторство, а также следование принятым стандартам и ценностям, старания вложить собственные чувства в повествование и стать на сторону приверженцев тех идей в искусстве, которые были приняты большинством. По же, как настоящий художник, решил быть безличным, он знал, что функция художественной литературы отображать и интерпретировать события и чувства вне зависимости от того, куда они ведут и что доказывают, добрые они или злые, приятные или отталкивающие, стимулирующие или ввергающие в уныние, автор всегда должен быть внимательным и умелым рассказчиком, а не благожелателем, учителем или продавцом идей. Он ясно видел, что всякая жизнь и мысль одинаково подходят в качестве объекта для художника, а так как, в силу своего характера, он тянулся к странному и мрачному, то и решил стать интерпретатором этих могучих чувств и частых событий, которые сопровождаются болью, а не удовольствием, уничтожением, а не расцветом жизни, ужасом, а не покоем и которые в основе своей враждебны или безразличны к вкусам и известным традиционным чувствам человечества, а также к здоровью, душевному покою и нормальному возрастающему благосостоянию отдельных людей”.

По был чуть ли не первым автором рассказов о сверхъестественном, который игнорирует в своих рассказах христианские образы. То есть в иных из его произведений, по преимуществу философских, мелькает образ всемогущего Бога некоей высшей силы, но эта сила абсолютно не является носителем каких либо моральных принципов, более того она отрицает их. Безысходный ужас жизни, безраздельно господствующий над человеком, мир как царство безумия, гибель и распад как предопределенный жестокой верховной силой удел человека - таково содержание “страшных рассказов” По. Проблема борьбы добра со злом, раздвоения психики, тяги человека к злу поставлена в рассказе о двойнике “Вильям Вильсон”, та же тяга к преступлению, злу и уничтожению характеризует героев рассказов “Демон извращенности”, “Метценгерштейн”, “Черный кот” и другие. Перевоплощение и передача мыслей на расстоянии, является темой рассказа “Сказка скалистых гор” и существенным компонентом одного из наиболее впечатляющих рассказов По - “Падение дома Эшеров”. В древнем, мрачном, полном какой-то особой гнетущей атмосферы замке живет последний его владелец - Родерик Эшер, с болезненно-нервной, изощренной восприимчивостью он сквозь шум грозы слышит, как пытается вырваться из гроба заживо похороненная им в фамильном склепе сестра, но не в силах пойти и помочь ей - у него маниакальная “боязнь” ужаса. Сестра появляется в окровавленном саване, ужас убивает ее брата, они оба умирают, и замок Ашер падает, разрушенный грозой. Этот рассказ является своеобразной аллегорией иллюстрирующей “потаенные страхи” американцев, точно так же живущих в “замке” из пуританских запретов и моральных догм, но с каждым днем чувствующих как где-то “в подвале” - их собственном подсознании рвется наружу страшное чудовище - порождение их собственных страхов и самых мрачных суеверий.

На первый взгляд творчество По - это шаг назад даже по сравнению с европейским романтизмом, по крайней мере, по степени его влияния на сатанизм. Как можно сравнивать титанические фигуры Каина, Люцифера и Прометея в творчестве Мильтона, Байрона и Шелли с тем же Родериком Ашером - по сути, основным и единственным героем По, по-разному повторенным в других рассказах: нервным, болезненно-восприимчивым созерцателем любящим редкие книги, отшельником боящимся жизни. Герои По - во власти рока, предопределившего их гибель, они безвольны, в них нет силы для протеста против жизни, ощущаемой как кошмар и зло. Совсем неподходящий пример для подражания для сатаниста, чей идеал - гордость, сила и красота, величие гордого духа готового бросить дерзкий вызов самому творцу Вселенной.

Что же предоставим снова слово Лавкрафту:

“Поэт и критик по натуре и главному призванию, логик и философ вкусом и манерой, По, ни в коей мере не был защищен от недостатков и аффектаций. Его претензии на основательную и скрытую ученость, его вымученные попытки ходульного, натужного псевдоюмора и частенько случавшиеся всплески опасных предрассудков должны быть поняты и прощены. Гораздо важнее другое: взгляд мастера на ужас, который существует вокруг и внутри нас, и на червяка, который корчится и пускает слюни в жуткой близости. Проникая в мучительный ужас в веселеньком издевательстве, называемом жизнью, и в напыщенном маскараде, называемом мыслью и чувством, его взгляд обретал силу и пересоздавал увиденное в черных колдовских формах и видениях... Космический ужас заполняет и стихи, и рассказы По. Ворон, который стучит прямо в сердце, вампиры, которые бьют в колокола, склеп Улялюм октябрьской черной ночью, странные шпили и куполы на морском дне, “дикая волшебная звезда, что мерцает нам сквозь года” - все это и многое другое злобно смотрит на нас из маниакальных страхов в бурлящем поэтическом кошмаре. А в прозе перед нами распахиваются челюсти пропасти, и мы видим непостижимые аномалии, которые мы как будто с ужасом осознаем благодаря ловким намекам, в невинности которых мы едва ли можем усомниться, пока напряженный глухой голос говорящего не внушает нам страх перед неведомым, демонические сущности и существа, которые болезненно дремлют, пока не просыпаются на одно жуткое апокалипсическое мгновение, чреватое безумием или разрушительными воспоминаниями”.

Английские романтики воспевали бунтаря Люцифера и Прометея бросившего вызов Творцу тиранически управляющему этим миром. Американская традиция “страшного рассказа” заложенная По, взглянула на мироздание под немного иным углом и открыла людям мир, вообще лишенный света и бога. Вселенную, в которой безраздельно правят ужасные силы, чья природа непознаваема для ничтожных людишек, возомнивших себя венцом творения. На самом деле им толком непознаваема даже их собственная природа, которая в основе своей не просто порочна или греховна - в самом человеке таятся такие бездны, которых он просто не осмелится в себе открыть.

Иными словами, здесь представления о сверхъестественном все больше избавлялись от антропоморфизма, свойственного для тех же английских романтиков и европейских авторов готических романов. Вместо гордых демонов и трагично-сумрачных призраков появляются странные и ужасные существа, непостижимые для человеческого сознания и от этого еще более страшные. И перед этим страхом люди становятся подобным героям По - вернее, те из них кто оказался настолько невезуч, что с столкнулся с этими существами лицом к лицу. Можно бросать гордый вызов деспоту-Яхве, видя в нем отражение столь ненавистного общественного устройства, можно восхищаться тем же Люцифером и Прометеем, гордясь и отождествляя с ними себя или, по крайней мере, тогдашних “героев дум” типа того же Наполеона. Это все понятное, это все естественное, это все человеческое. Но какие чувства можно испытывать по отношению вот к этому кроме безграничного всепоглощающего ужаса:

“Тьма сгустилась настолько, что мы различаем друг друга только благодаря отражаемому водой свечению белой пелены, вздымающейся перед нами. Оттуда несутся огромные, мертвенно-белые птицы и с неизбежным как рок криком “Текели-ли!” исчезают вдали… Мы мчимся прямо в обволакивающую мир белизну, перед нами разверзается бездна, будто приглашая нас в свои объятья. И в этот момент нам преграждает путь поднявшаяся из моря высокая, гораздо выше любого обитателя нашей планеты, человеческая фигура в саване…. И ее кожа белее белого”.

Это последние строки из повести По “Путешествия Артура Гордона Пима” где путешественники прибывают сначала на странный южный полюс, где живут людоеды и огромные каменные лощины имеют вид гигантских египетских иероглифов, с помощью которых можно прочитать ужасную и самую важную тайну Земли. А потом они попадают в еще более странные места, где таинственный туманный поток течет с немыслимых высот и впадает в горячее белое море. Это не библейский Ад, не страшная кара всемогущего Саваофа, не искупление ужасающего греха - все эти образы вообще не имеют никакого отношения к смешным человеческим представлениям о добре и зле и бессильном божке, якобы устанавливающему эти нормы. Это первозданная Тьма и ее создания стоящие вне всех религий и культур, вне человеческого вообще. И здесь опять же мы видим, как вся эта жуть оказывается увязанной с таинственной и пугающей силой моря.

Можно провести следующую аналогию позволяющую лучше понять, тот переворот в представлениях о сверхъестественном, который совершил По. Со времен христианства человеческое сознание находилось словно в некоей замкнутой камере белосветных догм и запретов с эластичными, но прочными стенками. Меж них и мечется замкнутое сознание подобно прыгуну на батуте: от набожности и аскетизму к демонстративной аморальности и богохульству, чтобы опять следующий удар отбросил человека еще глубже в трясину религиозного фанатизма. Пуританское мировоззрение было очередным таким ударом об стенку, но он оказался настолько силен, что отдача просто пробила стенки камеры, за пределами которой простирается Внешняя Тьма.

Далеко не все рассказы Эдгара По развивают эту тему - большая часть написанных им произведений вообще не затрагивает тему сверхъестественного ужаса. Человеком впервые обозначившим границы хаотичного мира, где властвует изначальная Тьма, стал великий соотечественник По, истинный сын старой Америки, столь часто упоминавшийся на страницах этой книги и наконец-то получивший давно заслуженное право отдельного и самого пристального рассмотрения, “великий и ужасный” Говард Филипс Лавкрафт. Он родился спустя сорок лет после смерти Эдгара Алана По (которого всю жизнь считал примером для подражания) и, в общем-то, примерно в тех же местах, что и тот - город Провиденс, в Новой Англии, также как и Бостон, в котором родился По. Лавкрафт был не по годам развитым ребенком: он декламировал стихи в двухлетнем возрасте, читал в три года, и начал писать в пяти- или шестилетнем возрасте. Его первым увлечением были “Арабские Ночи”, которые он прочел в пять лет, именно в то время он взял себе псевдоним “Абдул Альхазред”, который позже стал автором мифического “Некрономикона”. Да, знаменитая “Страшная Книга”, равно как и ее автор - это исключительно плод фантазии Лавкрафта, как не печально об этом будет слышать иным из современных сетевых “архимагов”. В следующем году арабские сказки затмило открытие греческой мифологии, которое Лавкрафт сделал благодаря “Эпохе Мифов” Булфинча и детским версиям “Илиады” и “Одиссеи”. К этому же времени Лавкрафт открыл для себя сверхъестественную литературу, интерес к которой был взлелеян его дедом, который развлекал Лавкрафта импровизированными сверхъестественными историями в готическом стиле. Не достигнув и десяти лет от роду, Лавкрафт открыл для себя еще одну область знания, которой, наряду с литературой, суждено было стать его главным интеллектуальным приоритетом - науку. Занятия астрономией, в конце концов, привели писателя к выработке основного тезиса его философии - космического мировоззрения. Когда Лавкрафт открыл “мириады солнц и миры безграничных пространств”, его перестали занимать человеческие дела и отношения сами по себе: его интересы сконцентрировались на длительности исторического временного потока, на пугающей и одновременно завораживающей “ужасности” (основная дихотомия лавкрафтовской мысли) пространства и времени и на ничтожном месте человечества в них. Эта же идея затем проходила “красной нитью” через все его творчество - бытие само по себе настолько ужасно, насколько и многолико. Для Лавкрафта нет Ада, чертей с вилами и раскаленных котлов кипящих с серой. Нет наказания для грешников иных, чем те, которые они получают в этом мире, также как и нет грехов заслуживающих посмертных мук. Это не гностическое отрицание материи во имя недостижимого царства Духа - за полным отсутствием такового где-либо вообще. Сам Лавкрафт писал об этом так:

“Я индифферентист. Я не собираюсь заблуждаться, предполагая, что силы природы могут иметь какое-то отношение к желаниям или настроениям органической жизни. Космос полностью равнодушен к страданиям или благополучию москитов, крыс, вшей, собак, людей, лошадей, птеродактилей, деревьев, грибов или разных других форм биологической динамики… Все мои рассказы основаны на единой фундаментальной предпосылке: человеческие законы, интересы и эмоции не имеют ни малейшей ценности в космическом континууме. В ситуации безграничного пространства и времени необходимо забыть, что такие вещи как органическая жизнь, добро и зло, любовь и ненависть и разного рода локальные атрибуты жалкой формации, именуемой человечеством, вообще имеют место”.

О да, в этой картине мира есть место богам и демонам, в нем есть и жизнь после смерти, и чудовищные твари, словно пришедшие из самых древних и жутких легенд человечества. Но боги и демоны Лавкрафта сугубо материальны, хотя материя, из которой состоят их тела, весьма отличается от той, из которой состоят наши тела. Вот, что пишет об этом один из самых популярных современных авторов Мишель Уэльбек в своем эссе “Говард Филлипс Лавкрафт. Против человечества, против прогресса”:

“Из своих путешествий в сомнительных краях несказанного Лавкрафт вернулся, не принеся нам добрых вестей… Возможно, что за пределами ограниченной сферы нашего восприятия есть другие живые существа. Другие создания, другие расы, другие понятия и другой разум. Некоторые из этих существ, вероятно, намного превосходят нас по интеллекту и знаниям. Но это не обязательно добрая весть. Что заставляет нас думать, что эти создания, столь отличные от нас имеют природу духовную? Ничто не позволяет предположить нарушения универсальных законов эгоизма и злобы. Смешно воображать, что на краю космического пространства нас ожидают существа, исполненные мудрости и благожелательности, чтобы подвести нас к некой гармонии. Чтобы представить себе, как они поведут себя с нами, если мы вступим с ними в контакт, стоит лучше припомнить, как мы обращаемся с низшими по интеллекту тварями, какими являются кролики и лягушки”.

Древние Боги, чудовищные существа из рассказов Лавкрафта конечно не сводятся исключительно к агрессивным “чужакам” пришедшим с иных звезд а-ля Уэллс. Лавкрафт умело балансирует на грани научной фантастики и махровой мистики: иногда его Древние или Старейшие впрямь предстают в обличье некоего подобия марсиан из “Войны миров”. Но гораздо чаще они предстают в обличье древних богов дремлющих в затонувших городах или под землей, которым посвящены тайные культы. В своем рассказе “Зов Ктулху”, ставшим своего рода точкой отсчета для рождения мифологии Лавкрафта писатель называет поклонение осьминогоголовому богу “voodoo cult” и описывает безобразный шабаш посвященный Ктулху в самом сердце луизианских болот. Неважно, что в вудуистском пантеоне будет очень сложно найти что-нибудь хоть отдаленно похожее на Великого Ктулху - Великие Древние в представлении Лавкрафта незримо присутствуют во всех демонических культах мира. Точно так же как в рассказе “Сны в ведьмином доме” наряду с ведьмой и ее “маленьким помощником” - традиционный сюжет в англосаксонской традиции рассказов о ведьмах - поминаются и Черный посланник - Ньярлатотеп, ползучий хаос, а также Азатот - слепой бог-идиот, самая высшая инстанция во Вселенной, воплощение предвечного Хаоса, он - господин всех вещей, окруженный толпой беспечных бесформенных танцоров. Азатот - это уже не только высшее существо, это уже один из основополагающих принципов мироздания, исток и одновременно вечная угроза Вселенной. Похожим образом описывается и иное чудовищное существо, Темный Сверхбог, которому Лавкрафт в лучших традициях собственного творчества подобрал звучное имя Йог-Сотот. В своем рассказе “Врата Серебряного ключа” Лавкрафт представляет этого бога как:

“Безграничное Бытие воплощавшее Все-в-одном и Одно-во-всем, о котором ему поведали волны. Оно заключало в себе не только время и пространство, но и весь универсум с его безмерным размахом, не знающим пределов, и превосходящим любые фантазии и расчеты математиков и астрономов”.

В тоже время в другом рассказе, где фигурирует этот бог “Ужас в Данвиче”, он оказывается достаточно личностным началом, сумевшим даже зачать от смертной женщины двух детей-чудовищ, словно рядовой инкуб из средневековых процессов о ведьмах. В этом, а также в еще одном чудовищном божестве Лавкрафта - Шуб-Ниггурате, Черном Козле с Легионом Младых, можно видеть мостик перекинутый от ведьмовских легенд Новой Англии к собственной мифологии Лавкрафта. В разных рассказах Лавкрафта мы видим отсылки к Астарте, Гекате, Дагону, ацтекским и египетским богам. Писатель как бы намекает на то, что обнаружил некие прообразы злых существ во всех мифологиях, тех самых изначальных князей Тьмы, что стоят за всем сонмом “злых” богов и демонов во всех религиях мира. В мифах Ктулху мы видим перекличку с преданиями самых разных народов: о чудовищах скованных светлыми богами или просто спящими в ожидании того времени, когда они восстанут вновь.

“Время это будет легко распознать, ибо тогда все люди станут как Великие Древние - дикими и свободными, окажутся по ту строну добра и зла, отбросят в сторону законы и мораль, будут кричать убивать и веселиться. Тогда освобожденные Древние раскроют им новые приемы, как кричать, убивать и веселиться, наслаждаясь собой, и вся земля запылает всеуничтожающим огнем свободы и экстаза” (Г. Ф. Лавкрафт “Зов Ктулху”).

Но Тьма дремлет не только за границами всем привычного мира, она обитает также и внутри каждого из нас, в самой нашей биологии таятся силы, способные превратить человека в чудовище. Одна из центральных идей его творчества - часто повторяющийся мотив наследственной дегенера