Провинция 3 page

— Ну, вот то-то и есть.

Придя к такому скорому соглашению, мы подошли к суфлеру и велели сделать купюры.

Узнала об этом Баранова и, думая, что это с моей стороны интриги, подходит в конце репетиции ко мне и внушительно заявляет:

— За что вы сконфузили этого молодого человека? Это нехорошо. Он, как и вы, начинающий, а потому на первых порах заявлять себя интриганом некрасиво.

— Помилуйте, какая же это интрига? Он сам согласен, что роли не знает, и потому с понятной радостью… сделал купюры…

— Да-с, но на это вы его натолкнули, самому бы ему никогда до этого не додуматься.

— Простите. Я попрошу суфлера сейчас же восстановить зачеркнутые места.

— Всенепременно.

— Вслед за нею подходит ко мне Смольков, которому об этом обстоятельстве, очевидно, иже передали.

— Не забижайте, — говорит, — этого молодого…

— Я против него ничего не имел и не имею…

— Пусть все по пьесе говорит…

— На доброе здоровье.

— Он ведь еще молодой, и ему, конечно, очень хочется поговорить, Вечером же, во время спектакля, перед выходом на сцепу, приходит ко мне в уборную этот молодой актерствующий человек и говорит:

— Пожалуйста, разговаривайте на сцене вы одни…

— Как один? А вы-то что будете делать?

— Молчать.

— Нет, зачем же? Мне давеча за вас читали нотацию и Баранова, и Смольков!

— А мы, все-таки, будем играть так, как сговорились с вами… Ведь я-то вовсе не хочу говорить на сцене, это она того требует…

— Зачем же ей нужен ваш разговор?

— Она меня любит!

Вот при каких отношениях к театру самого антрепренера и актеров развивалось искусство в провинции.

Во время нашего пребывания у Смолькова вдруг появляется известие, что император Александр Николаевич проездом остановится на короткий промежуток времени в Нижнем Новгороде. Разумеется, такая весть произвела радостную сенсацию. Всполошилось все население, и в особенности Федор Константинович, отправившийся к губернатору просить разрешения устроить торжественный спектакль. Губернатор, конечно охотно таковой разрешил и сказал ему, что государь, по всей вероятности, посетит, между прочим, и театр. Счастливый и радостный Смольков прибегает на репетицию, останавливает ее и передает актерам слова начальника губернии. Тут же стали решать, что и с кем поставить. Из чувства деликатности мы, актеры императорских театров, должны были отказаться от участия в этом спектакле, дабы дать возможность провинциальным артистам показаться императору. Актеры торжествовали и высказывали нам свою признательность.

Спектакль был сборный, то есть было предположено к постановке несколько небольших пьесок и в заключение балетный дивертиссемент. Спешка была страшная. Актрисы не спали всю ночь накануне представления, торопясь приготовить себе новые платья. Актеры занимались учением ролей, а антрепренер отделывал и приводил в порядок театральное здание.

Все шло хорошо.

Рано утром в день спектакля Бурдин, с которым я квартировал вместе, внезапно куда-то исчез из дому; возвращается только в семь часов вечера и торопливо приказывает лакею собрать в чемодан некоторые предметы из платья.

— Куда это вы? — спрашиваю его я.

— Играю… играю сегодня…

— Как играете? Разве назначенные пьесы отменяются? Или заболел кто?

— Перемена спектакля. Я сегодня был у губернатора и категорически заявил ему, что назначенная пьеса в присутствии государя исполнена быть не может.

— Отчего?

— Оттого, что она глупа. С разрешения губернатора, ее заменили «Картинкой с натуры».

— Но ведь в ней так мало действующих лиц, я представляю себе отчаяние здешних актеров.

— Сами виноваты, не выбирай ерунды.

И действительно, как только это стало известным за кулисами, поднялся бунт. На Бурдина вознегодовала положительно вся труппа, приписывая перемену пьесы исключительно ему одному. Разумеется, до них быстро дошел слух, что Бурдин был у губернатора и убедил его совершенно несправедливо, что предназначенная для представления комедия не прилична. Более всех возмущался Полтавцев и обещал вызвать Бурдина на дуэль. Корнелий Николаевич, отличавшийся вообще добрым сердцем, не мог простить Бурдину его проделки с меньшой актерской братией, и без того не много видящей в своей жизни хорошего и редко ощущающей что либо особенно приятное и торжественное. Однако, общими усилиями на другой день удалось его уговорить оставить этот случай без последствий, тем более, что Бурдину затея не удалась, и государь его не видел.

Случилось же это таким образом:

«Картинка с натуры» должна была идти первою. Все было готово к началу спектакля. Проходит назначенный час, а государя нет. Взволнованный Смольков стоит у подъезда. Вдруг приезжает вестовой с приказанием начать представление, не дожидаясь императора, который, будучи задержан делами, прибудет позже. Взвился занавес, и началось представление. Театр был переполнен народом. Только что окончилась «Картинка с натуры», пожаловал государь. Местные актеры, не принимавшие участия в спектакле по вине Бурдина, ликовали. Федор Алексеевич был раздосадован на неудачу. Его поползновения сыграть в присутствии императора не увенчались успехом. Таким образом, к общему удовольствию, порок был наказан, а добродетель восторжествовала.

XLVIII

Вторая моя поездка в Нижний Новгород. — Постановка трагедии «Смерть Иоанна Грозного». — Ф. К. Смольков и анекдоты про него. — Актер Востоков.

Вторая моя поездка в Нижний Новгород состоялась в 1867 г., по приглашению антрепренера Смолькова, доставившего первым пунктом нашего условия «исполнение роли царя Иоанна Грозного» в трагедии графа A. К. Толстого. На сцене императорского театра я в то время играл Годунова и в Нижнем, конечно, имел намерение выступить в этой же роли, но Смольков настоял на том, чтобы я играл Грозного.

Постановка этой пьесы в провинции была просто роскошная. Смольков не поскупился на костюмы, на декорации, на бутафорию, и трагедия произвела на зрителей настолько благоприятное впечатление, что прошла во время ярмарки пять раз при полных сборах.

Из остальных участвующих помню: Ральфа, Н. Самойлова, ныне московского актера А. П. Ленского и Мельникову-Самойлову. Первый изображал Годунова, второй — Шуйского, третий — царя Федора и последняя — царицу. В общем прекрасный ансамбль и грандиозный успех.

При воспоминании об этих спектаклях в Нижнем Новгороде, невольно припоминается маленький эпизод, характеризующий Смолькова. На второе представление «Смерти Иоанна Грозного», когда театр был совершенно переполнен публикою, приезжает некая очень важная столичная административная особа, проездом посетившая ярмарку. Федор Константинович с достодолжным почетом встречает высокого гостя и объявляет, что, к крайнему сожалению, нет ни одного свободного места.

— Жаль! А я хотел было взглянуть, как у вас играют? Говорят, хорошо…

— Даже очень хорошо, и если вы не погнушаетесь, я как-нибудь пристрою вас на сцене. Где-нибудь в кулисах приставлю стул.

— Если только никому там не помешаю, то с благодарностью воспользуюсь вашею любезностью.

Смольков усадил его у портала, близ занавеса и бесцеремонно взял за это пять рублей. Кто-то шепнул ему про неловкость его поступка.

— Ничего, — ответил антрепренер, — это для него наука.

— Какая наука?

— Вперед заранее запасайся билетом…

Из бесчисленного множества анекдотов про Смолькова в памяти моей сохранились очень немногие, и то благодаря только тому, что я был, если можно так выразиться, их очевидцем.

Но прежде, чем рассказывать о нем анекдоты, не мешает сделать легкую обрисовку его внешнего вида. Худощавый, черный^[53]. Он был на самом деле рыжий, но постоянно красился.], с растерянным взглядом, всегда серьезный, он производил на первых порах впечатление человека очень деловитого и далеко не глупого. Он ко всему внимательно присматривался, обладал «собственной логикой» и в приговорах старался быть безапелляционным. При дальнейшем же с ним знакомстве можно было сделать безошибочное заключение, что это мелкий коммерсант, ничего общего с театром не имеющий и смотрящий на искусство, как на доходную статью, ограниченный, малообразованный и при всем том искренний чудак. Если же ко всему этому прибавить его заиканье и метроном ^[54], с которым Федор Константинович был не разлучен н который он постоянно ставил перед собой во время разговора, то получится полный фотографический снимок с одного из известнейших антрепренеров, стяжавшего на этом поприще славу и даже некую толику денег, что делает его исключительным представителем провинциальной антрепризы.

Представлению «Смерти Иоанна Грозного» предшествовали многочисленные репетиции. Шились новые костюмы, рисовались новые декорации, изготовлялись бутафорские вещи. Когда трагедия шла уже, как говорится, без сучка и задоринки, я как-то кстати заметил Смолькову:

— Пора бы назначить ее в репертуар.

— Знаю-с, знаю, да никак нельзя.

— Что такое? Почему?

— Несчастье… просто несчастье!!

— Какое?

— Бутафорские вещи не готовы.

— Ну, это несчастье не велико. А за какими именно вещами остановка?

— Да вот за теми, которые царь приготовляет для подарка своей невесте.

— А их-то как раз и не надо.

— Как не надо? — с ужасом воскликнул Смольков, трепеща перед напрасными расходами. — Почему не надо?

— Потому что эта сцена с подарками у нас не пойдет. Она даже и на императорской сцене исключена.

— Что вы? Неужели?

— Да. Всего только она и играна на первом представлении, а на последующих ее пропускали по желанию самого автора.

— Как же вам было не стыдно не сказать этого заранее? Позвать скорее ко мне бутафора! — крикнул он одному из служащих.

Через несколько минут явился бутафор. Смольков встретил его радостным возгласом:

— Не надо… не надо…

— Чего не надо?

— Подарков делать не надо!!

— Почему?

— А потому. что ты, видно, пьесы не знаешь…

— Да и знать мне ее не нужно, я работал по вашему заказу.

— Так ты подумай-ка, ведь эти вещи нужны для последнего акта?

— Да.

— Ну, а в последнем-то акте Иоанн Грозный умирает?

— Что ж из этого?

— A то, что если он помирать собирается, то ему не до подарков… Не нужно, не нужно их… напрасно, братец, старался…

Смольков был потешен во всем. Как-то репетируем «Горе от ума». Я Чацкого, а какой-то актер роль Горича. Он путал, врал и вообще так ее вел, что я вынужден был обратиться к Смолькову.

— Так относиться к Грибоедовскому произведению нельзя, — говорю я ему. — Он несет околесную…

— Это вы про кого? — перебил меня Смольков.

— Да вот про этого господина.

— Не беспокойтесь, в спектакле он не будет играть.

— Я вас не понимаю.

— Он так, приставной… Горича будет играть другой артист, Востоков, а он только поставлен для репетиции, чтобы вам веселее было…

— Но, позвольте, это тоже не дело: репетировать будет один, а играть другой.

— Ничего, другой-то у меня больше жалованья получает и без репетиций бывает хорош…

В нижегородской труппе служил на выходных ролях какой-то отчаянный пьяница, однако, скрывавший свою слабость и притворявшийся трезвым.

Однажды проходит он мимо Федора Константиновича, сильно покачиваясь. Тот его останавливает строгим замечанием:

— Пьян?

Актер понял, что скрыть своего состояния нельзя, гордо выпрямился и ответил:

— И горжусь этим!

— Дурак!

— Не сердись, благородный джентльмен.

— Ах, ты безобразник! Хочешь, чтоб я тебя оштрафовал?!

— За что?

— А вот за этого самого джентльмена.

Когда этот анекдот был пересказан покойному драматургу А. Н. Островскому, то он очень много смеялся и даже впоследствии воспользовался им в одной из своих пьес, позаимствовав, впрочем, только первую его половину.

Будучи свободным в один из спектаклей, сижу я в ложе с Смольковым и созерцаю какую-то мелодраму. Один из участвующих был против обыкновения плох. По этому поводу я повел разговор с антрепренером.

— Почему он сегодня не интересен? В прошлый раз он был несравненно лучше…

— Он сегодня хорошо играть не может.

— Почему?

— У него деньги пропали.

Большинство актеров, служивших у Федора Константиновича, пользовались казенной квартирой. Около театра возвышался полуразвалившийся деревянный дом, который разделен был на крохотные квартиры, в одну и две комнаты. Одинокие пользовались комнатой, семейные двумя. В этом доме проживала почти вся труппа; не гнушались казенной квартирой также и такие артисты-гастролеры, как Полтавцев, Милославский и другие.

Отставной артист императорских петербургских театров Прусаков последние годы жизни пребывал в Нижнем Новгороде. Когда Смольков жаловался, что негде достать хороших актеров, я указал ему на талантливого Прусакова, сидевшего не у дел.

— Он невозможен, — ответил Федор Константинович.

— Отчего?

— Зашибает очень.

— Вероятно, от безделья, а если его пристроить к работе, может быть, он остепенится.

— Пробовал я, да ничего не выходит. Поручил было ему роль Муромского в «Свадьбе Кречинского», но вдосталь наплакался… В первом акте всю публику привел он в восторг. Зрители не могли нахвалиться. Во втором он не выходит, все было тихо и хорошо. В третьем же его еле-еле на сцену вывели. Упился так, что вся публика из театра разбежалась… Впрочем, это уж пьеса такая глупая.

— А пьеса-то при чем?

— А при том, что автор ведь знал, что Муромского должен резонер играть. А резонера в каждом акте выпускать нужно, потому что все они пьяницы. Как где их пропустите, там они и напьются.

У Смолькова был какой-то склад вина или просто винный погреб. Поэтому он очень охотно ссужал своих служащих «натурой» и потом их ругал «пьяницами». Жалованье любил задерживать и вообще предпочитал выдачу его мелочами.

Является к нему однажды актер Г-ни и просит денег.

— Нет! — отрезал антрепренер.

— Но я очень нуждаюсь, у меня семья…

— Это все равно.

— Я ведь не авансом прошу, у меня есть заработанные…

— Неужели ты не понимаешь, что у коммерческого человека не может быть свободных капиталов!

— Да ведь мне несколько целковых всего, — при чем тут капиталы?!

— Хочешь водкой брать — бери, а чистоганом расплатиться не могу.

— Помилуйте, на что мне водка?

— Можешь продать.

Наконец, после долгого препирательства, выдает он ему целковый.

— Что же это вы смеяться надо мной вздумали, что ли?

— Нисколько.

— Что я могу сделать на целковый?

— Ежели скромно жить, то можно на него дня четыре быть сытым.

— Это с семьей-то?

— Конечно… Поди по лавкам, хорошенько поторгуйся, может, где и на мецената наскочишь — что-нибудь в подарок даст.

— Так ведь можно и без вашего рубля идти милостыню сбирать…

— Эх, ты! Знать, еще нужды не испытал…

— Ну, служа у вас, трудно ее не испытать!

— Ах, ты, неблагодарный! Я ли стесняю из вас кого: сколько хочешь, бери у меня вина и даже авансом…

Подобные разговоры у Смолькова бывали зауряд. Он пресерьезно считал себя благодетелем и каждого корил тем, что «вином не стесняет», а потом удивлялся всем и находил всех «пропойцами».

Служил у Федора Константиновича комиком Константин Загорский, который, при постановке комедии «Любовь и предрассудок», как удачно загримировался Смольковым в роли заики Пикока, что весь театр помирал со смеха, доглядывая то на оригинал, то на копию. Смольков вместе с другими хохотал, а потом, когда кто-то намекнул ему, что Загорский на сцене передразнил его, он рассердился. Прибежал за кулисы и внушительно закричал на актера:

— Как ты смел мной выходить? Я тебя за это оштрафую и засужу.

— Помилуйте, Федор Константинович, за что же?

— А за то, что нельзя хозяина представлять в комическом виде. Другое дело, если бы ты представил меня молодым, красивым и без порока.

— Но ведь тогда я не был бы на вас похож ни на иоту.

— Ничего не значит. Все-таки мне приятнее видеть себя прекрасным.

Покидая Нижний Новгород, я разговорился с Смольковым о дальнейших театральных делах его.

— Будете, — спрашиваю, — ставить еще «Смерть Иоанна Грозного»?

— Непременно… Сорву еще сборика два наверное…

— А кто у вас будет играть Царя Ивана? найдется ли актер на эту роль?

— Трусов.

— Но ведь она не в его средствах. Он всю жизнь играет амплуа молодых людей…

— Нет, он хорошо стариков играет. Они у него отлично выходят…

Про актера Востокова Федор Константинович выражался так:

— Хороший он актер, очень хороший…

— Да, если бы не так запивал, был бы выдающимся.

— Он и теперь очень выдающийся актер… Прекрасный актер…

— Чем же, помилуйте, теперь-то? Всегда пьян и никогда роли не знает.

— Да я не за сцену его хвалю.

— А за что?

— Насчет денег не спорит. Передашь ли ему, не додашь ли — молчит и никакого скандала.

В действительности И. В. Востоков был очень способною личностью, к несчастью, загубленною пристрастием к вину. Кроме своего сценического дарования, он обладал недурным литературным пером и прекрасно перевел несколько драм, комедий и водевилей, которые в свое время держались в репертуаре и пользовались успехом. Разумеется, эти работы его принадлежат к раннему периоду жизни, ко времени пребывания его на сцене московского Малого театра. Я познакомился с Востоковым в период его полнейшего расслабления, когда все от него сторонились, по причине его невоздержности и того брезгливого чувства, которое он внушал всем и каждому.

XLIX

Из своих и чужих воспоминаний. — М. С. Щепкин. — И. В. Самарин. — В. И. Живокини.

Имея большое закулисное знакомство, мне очень много приходилось слышать рассказов из жизни выдающихся представителей как императорской, так и провинциальной сцены. В большинстве случаев эти рассказы характеризуют актеров не только в их житейской обстановке, но и как исключительных деятелей известной сферы, вносивших в дело свои традиции, признаваемые потомками и до сих пор сохраняющиеся по всей своей силе и красоте. Особенно богата традициями сцена московского Малого театра, где дух Щепкина, Садовского, Живокини, Самарина, Шумского, Д. Т. Ленского незримо витает за кулисами и бодрит и вдохновляет нынешних представителей русской драмы в Белокаменной. Различные анекдоты и рассказы из их жизни представляют богатый материал, назидательный и очень пригодный для всякого любящего и уважающего родной театр.

К чести наших современных актеров следует приписать то, что они, по крайней мере, в анекдотических повествованиях вспоминают своих славных предшественников и очень часто руководствуются их взглядами на искусство, их отношениями к делу, их принципами, что, по моему мнению, не дает им совершенно погрязнуть в тине театральных болот.

В актерских рассказах и воспоминаниях самое видное место занимает Михаил Семенович Щепкин, имя которого крупными буквами начертано на скрижалях театральной летописи. Его взгляды на сцену, его поступки, его мнения, конечно, имеют большое значение, и я полагаю, что привести о нем некоторые рассказы, сохранившиеся в моей памяти, будет далеко не лишним, тем более, что все нижеприведенное передано мне очевидцами, а иному я был и сам личным свидетелем.

С какой строгостью Щепкин относился к своему актерскому делу, видно из такого эпизода. Идет репетиция. Он внимательно прислушивается к репликам играющих с ним актеров. Но вдруг прерывает одного из них и говорит:

— Я ведь не понимаю, как ты играть будешь. Ты, пожалуйста, дай мне ноту.

Актер недоумевающе всматривается в Михаила Семеновича и робко спрашивает:

— Ноту? Какую ноту? Для чего?

— Как для чего? Для аккорда.

В простом разговорном языке, во время сценического действия, Щепкин желал достигнуть музыкальной прелести ансамбля.

Лично я познакомился с Щепкиным во время его гастролей на петербургской сцене. Впрочем, я знавал его и раньше в Москве, но наше московское знакомство ограничивалось только почтительным расшаркиванием с моей стороны и какой-нибудь ласковой фразой — с его. В то время я был еще юношей, и дальше этого обмена приветствий наше знакомство, конечно, идти не могло. Отец мой, как москович и большой театрал, пользовался постоянной дружбой Михаила Семеновича, с которым часто коротал время в английском клубе, где оба они были членами. Как известно, Щепкин первый из актеров был избран в члены этого знаменитого тогда клуба… Всего только раз довелось мне, в один из приездов в Москву, встретиться на клубском обеде с Михаилом Семеновичем и в памятной для меня беседе провести с ним весь вечер. Никогда не забуду, с какой энергией и воодушевлением он высказывал мне свои строгие, но справедливые суждения об актере и его обязанностях. Называя лучших того времени артистов и признавая за ними таланты, Щепкин беспощадно порицал их за недостаточность внимания и нерадение к сцене.

Говоря, например, о лучшем и до сих пор незаменимым в ролях бар, теперь тоже покойном, И. В. Самарин, Михаил Семенович обвинял его в том, что тот иногда бывает небрежен и, вместо аристократа, изображает какого-то купеческого сынка.

— А почему это? Потому что бесспорно талантливый актер он, слишком самонадеян, не желает слушать моих добрых советов. Между тем, со стороны-то виднее. А его уродует ложный стыд; он думает, что я стараюсь умалить его сценические достоинства, менторствую и «поучаю».

По рассказам сослуживцев Щепкина, в разучивании ролей он был до педантизма точен и не упускал ни одной малейшей детали. Точно такого же отношения к «задачам автора» (его выражение) он требовал и от всего остального персонала труппы.

Однажды по внезапной болезни какой-то актрисы, пришлось накануне вечером, во время спектакля, переменить назначенную на следующий день пьесу и заменить ее другой, а именно комедией «Горе от ума». Щепкин в этот спектакль был занят. Узнав в уборной о перемене завтрашнего спектакля и несмотря на то, что роль Фамусова играл с первой постановки Грибоедовского произведения, он отправляется к режиссеру С. П. Словьеву и спрашивает:

— Скажите, в котором часу завтра утром репетиция?

— Какой пьесе, Михаил Семенович?

— Как какой! Да ведь завтра идет «Горе от ума».

— Помилосердствуйте, — возражает Соловьев. — Зачем делать репетицию? Ведь мы «Горе от ума» на той неделе играли? Позвольте актерам отдохнуть. Ведь уж как они знают свои роли, тверже никак нельзя.

Щепкин призадумался и после минутного размышления сказал:

— Ну, пожалуй, репетиции не надо; только, все-таки, попрошу хоть слегка пробежать мои сцены. я актеров не задержу…

И репетиция состоялась, не взирая на то, что «Горе от ума» шло в московском Малом театре совершенно без суфлера. Он молча сидел в своей будке и следил за участвующими, всегда игравшими эту комедию наизусть.

Актер П. В. Востоков, во время своей службы на казенной сцене, отличался хроническим незнанием поручаемых ему ролей. Его за это недолюбливал Щепкин и часто читал ему нотации, которые Востоков терпеливо выслушивал и, пообещав в будущем исправиться, продолжал по-прежнему оставаться небрежным к прямым своим обязанностям.

Как-то Востоков вздумал, для поправления своих истощенных карманов, устроить литературно-артистический вечер. Для обеспечения сбора порешил пригласить Михаила Семеновича, который для подобных концертов был всегда притягательной силой. Будучи великолепным актером, он был еще более неподражаемым чтецом.

Со страхом и надеждой отправляется Востоков к Щепкину, который встретил его любезно и спросил:

— Чего тебе, почтенный, нужно?

Востоков, робея при мысли, что Щепкин потребует за свое участие большой гонорар, начинает излагать свою «покорнейшую просьбу».

Выслушав его внимательно, Щепкин спросил:

— А хватит ли у тебя, почтеннейший, средств заплатить мне за то, если я возьмусь у тебя читать?

Востоков, смутясь, ответил, что он с удовольствием готов заплатить все, что угодно будет назначить Михаилу Семеновичу, лишь бы только он не отказался.

— Ох, брат, сильно боюсь, станет ли тебя на это, я ведь очень дорого беру.

Востоков, воображая, что он запросит не менее полутораста рублей, дрожащим голосом спрашивает:

— Какая же ваша цена, Михаил Семенович? Не томите ради Бога.

— Моя цена вот какая: учи, брат, потверже свои роли. Если дашь мне слово и будешь учить роли, тогда, изволь, буду и я участвовать в твоем вечере; можешь ставить меня на афишу.

Этими словами Щепкин покончил свой разговор. Востоков не знал, как его благодарить, и Михаил Семенович действительно участвовал без всякой платы.

В подтверждение того, как Щепкин заботился о детальном исполнении каждой играемой им роли, не могу не рассказать о том, что я сам видел.

Однажды на Малом московском театре шла драма «Жизнь игрока», и Щепкин играл в ней старика-отца Жермани. Придя в театр очень рано, я отправился на сцену и застал там одного только Михаила Семеновича, который за целый час до увертюры, уже совсем одетый и загримированный для роли, расхаживал взад и вперед от кулисы к кулисе и что-то озабоченно бормотал про себя.

На отданный ему мною поклон он ответил невнимательным кивком головы и стереотипной фразой:

— Добрый год!

И потом, тем же порядком продолжая бормотать себе что-то под нос, ни на что не глядя, продолжал прохаживаться от одной стороны сцены к другой. Это продолжалось довольно долго. Я за ним с понятным любопытством следил и вдруг, неожиданно, созерцаю такую картину: Щепкин быстро подбегает к одной из кулис и громко, дрожащим голосом восклицает, приправляя слова соответствующей жестикуляцией:

— Сын неблагодарный! Сын бесчеловечный!

Это слова монолога из роли.

А затем опять начал продолжать свое шептание.

Потом, когда съехались остальные артисты, я осведомился у кого-то, всегда ли так рано забирается в театр Щепкин, и мне ответили утвердительно.

— И заметьте, таким образом он проходит каждую роль, хотя бы переигранную им сотни раз. Да вот вам и Жермани — он играет его десятки лет подряд.

Трудно себе представить ту любовь и уважение к сцене, какие сохранял Щепкин до самой глубокой старости. Кто видел этого великого актера в лучших его ролях, не говоря о репертуаре произведений Гоголя, Грибоедова, Мольера, но даже и в таких пьесах, как «Москаль-чаровник» или «Свадьба Кречинского», тот никогда не забудет его. Кроме того, Щепкин был замечательным чтецом.

Покойный Самарин как-то, между прочим, рассказывал мне, что когда его в первый раз назначили преподавателем драматического искусства в императорском театральном училище и поручили ему класс выразительного чтения, то он начал свое преподавание с того, что пригласил Щепкина в школу и просил, чтобы тот прочел его будущим ученикам несколько басен Крылова, единственно для того, чтобы те могли иметь приблизительное понятие о том, как можно и должно читать стихи. Сам же И. В. Самарин не брался показать себя таким образцовым чтецом, в особенности басен, по его мнению самого трудного для чтения рода поэзии. Самарин утверждал, что тому, кто может хорошо читать басни, всего легче сделаться и хорошим актером.

Об Иване Васильевиче Самарине я должен сказать, что в юности ни один актер не производил на мое молодое воображение такого чарующего впечатления, как он. Да и до сих пор я не могу отрешиться от убеждения, что Самарин был таким идеальным исполнителем молодых людей в драме и комедии, что до сих пор остается незаменимым. Он был в своем роде единственным и неподражаемым актером-самородком. Получив образование в театральной школе и проведя всю жизнь в Москве, он не имел возможности посмотреть образцовых представителей драматического искусства за границей, а между тем его игра отличалась именно тою изящностью, какую приходится встречать исключительно у знаменитых иностранцев.

Доказательством этому может послужить то, что, будучи очень еще юным, при гастролях на московском театре знаменитого трагика В. А. Каратыгина и его не менее знаменитой жены А. М. Каратыгиной, Самарин играл с ними в Шиллеровской «Марии Стюарт» роль Мортимера и до того превосходно играл ее, что даже отвлекал внимание зрителей от знаменитых гостей и имел успех, равный с Каратыгиными.

Самарин в свое время был лучшим исполнителем роли Чацкого из всех до него и после него бывших артистов. В особенности превосходен был Самарин в мелодраме и пьесах французского репертуара. Ни одного парижского актера, не исключая Бертона и Дюпюи, я не могу сравнить с Иваном Васильевичем. Более эффектного, ловкого и красивого актера мне не доводилось видеть ни у нас, ни на заграничных сценах. В бытовом репертуаре, а в особенности в пьесах Островского, он очень редко принимал участие, не находя в них подходящих для себя ролей.

И. В. Самарин, дожив до своего пятидесятилетнего юбилея, который торжественно, хотя и не совсем удачно, был отпразднован в Большом московском театре, всю жизнь почти безвыездно провел в Москве. Он очень мало ездил на гастроли и, насколько известно мне, вряд ли где еще играл, кроме Петербурга и Нижнего Новгорода. В начале своего сценического поприща, вероятно, в надежде лучшей для себя карьеры, Самарин пытался перейти на петербургскую сцену и даже играл некоторое время в Александринском театре, но ему не посчастливилось в северной Пальмире, вследствие невозможности конкурировать с любимцем петербуржцев A. М. Максимовым, пользовавшимся расположением не только обыкновенных театралов, но и многих высочайших особ.