Жители Хаттусы

Манас, фригиец, хозяин постоялого двора, 46 лет

Трасий, из племени мушков, помощник Ашшуррисау, 18 лет

Ахаз, погонщик, 20 лет

ПРОЧИЕ

Ашшуррисау, ассирийский лазутчик,33 года

Ариэ, дядя Мар-Зайя, 45 лет

Касий, помощник Ашшуррисау, 42 года

Шем-Тов, лазутчик Ассирии в Тиль-Гаримму, 46 лет

Омри, начальник внутренней стражи Тиль-Гаримму, 32 года

Гурди, царь Тиль-Гаримму, 35 лет

Марганита, дочь царя Гурди, 15 лет

Хошаба, мар-шипри-ша-шарри

Раанан, ревизор из свиты Хошабы

Нахшон, десятник из свиты Хошабы

Я — Син-аххе-риб, великий царь, могучий царь, царь обитаемого мира, царь Ассирии, царь четырех стран света, премудрый пастырь, послушный великим богам, хранитель истины, любящий справедливость, творящий добро, приходящий на помощь убогому, обращающийся ко благу, совершенный герой, могучий самец, первый из всех правителей, узда, смиряющая строптивых, испепеляющий молнией супостатов. Бог Ашшур, Великая Гора, даровал мне несравненное царствование, и над всеми обитающими в чертогах возвеличивает он свое оружие. От Верхнего моря, где закат солнца, до Нижнего моря, где восход солнца, всех черноголовых склонил я к моим стопам, и враждебные правители устрашились боя со мной, поселения свои они покинули и, подобно совам ущелий, одиноко улетели в места неведомые.

В первом моем походе я в окрестностях Киша нанес поражения Мардук-апла-иддине, царю Кардуниаша, вместе с воинами Элама, приспешника его. Посреди этого сражения он покинул свой лагерь, умчался один и спас свою жизнь. Колесницы, коней, повозки, мулов— все, что в разгаре битвы он бросил, захватили руки мои. В его дворец, что посреди Вавилона, с ликованием я вошел. Я отворил его сокровищницу, золото, серебро, золотую и серебряную утварь, драгоценные камни, все, что только было, добро и имущество бессчетное: тяжелую кладь, его дворцовых женщин, вельмож, придворных, певцов, певиц, всех ремесленников — все, принадлежащее к обиходу его дворца, я повелел вынести и забрал как добычу. Силою бога Ашшура, моего владыки, я осадил и взял 75 могучих городов, крепостей Страны Халди, а также 420 малых городов, что в окрестностях их, и добычу их добыл…

Анналы Син-аххе-риба, 691 год до н. э.

Перевод сделан по изданиям:

DelitzschF. AkkadischeLesestiicke. Leipzig, 1912;

Липин Л. А. Аккадский (вавилоно-ассирийский) язык. Л., 1957, вып. 1.

Перевод Якобсона В. А.

Весна 685 г. до н. э.

Передняя Азия. Восточная Каппадокия ¹. К западу от верховий реки Евфрат.

Город Тиль-Гаримму ². Население не более 30 тыс. человек

Тиль-Гаримму пал на рассвете.

Осада длилась десять дней. Сделав насыпь до половины высоты крепостных стен, ассирийцы подвели тараны, разрушили ими каменную кладку и через бреши ворвались в город.

Какой долгой была эта ночь! Какой короткой была эта ночь!

Когда смолк лязг мечей, крики, детский плач и стенания матерей, среди омертвевшей тишины стал слышен стрекот цикад да тихие стоны раненых. Санитары отыскивали ассирийцев: легких перевязывали здесь же, на поле боя, тяжелых — отправляли в лагерь к лекарям. Защитников Тиль-Гаримму оставляли умирать под открытым небом, пока кто-нибудь не добивал их ударом копья. Повсюду, словно призраки, падая от усталости, бродили по пепелищу воины, пережившие ночную схватку. Уцелевшие жители прятались в норах, в развалинах, питая слабые надежды спастись из города. А в это время стервятники и вороны, воспользовавшись передышкой, слетались на обильную трапезу, приготовленную им человеком.

К полудню подошли свежие отряды из ассирийского лагеря на противоположном берегу реки Тохма-Су, и солдаты, не участвовавшие в битве, принялись сгонять горожан, будто скот, на городскую площадь, за малейшее неповиновение нанизывая людей на копья. Потом пленным приказали снести убитых за крепостную стену, в глубокий ров, на треть наполненный нефтью. Еще до наступления сумерек он оказался завален сотнями и сотнями обезображенных трупов мужчин, женщин, детей, обезглавленных, со вспоротыми животами, с отрубленными частями тела, в крови, перемешанной с землей. После чего несколько лучников взяли в руки горящие стрелы... Ветер дул с юга, и оттого смрад и густой дым поползли над степью, теряясь в ночи, избавляя древний Тиль-Гаримму от напрасных переживаний и горьких воспоминаний…

Всего месяц назад здесь бурлила жизнь: на рынках торговались за еду, скот и рабов, в лавках продавали оружие, утварь и ткани, в тавернах предлагали пиво, а купцы снаряжали в дальние страны богатые караваны…

Ни к чему портить праздник славным сынам Ашшура ³…

Царь Ассирии Син-аххе-риб из династии Саргонидов ⁴, владыка Вавилонии, Сирии, Палестины, Киликии, Мидии, Мелида, Табала⁵ и прочее, прочее, еще накануне, не ставя под сомнение исход штурма, повелел найти ради этой победы побольше вина и мяса.

Ближе к ночи, когда спал зной, воины и обозники, раненые и без единой царапины, ассирийцы и их союзники стали пиршествовать, сидя прямо на земле у костров среди разоренных домов или танцуя, горланя дикие песни, радуясь, что одержали верх над неприятелем и остались живы.

Син-аххе-риб наблюдал за праздником с золоченого трона, стоящего наоткрытой верхней террасе дворца свергнутого владыки Тиль-Гаримму, пил вино из серебряного ритона, изображавшего голову диковинного двухголового быка и беседовал со своим полководцем.

Накануне штурма царю исполнилось пятьдесят четыре года; высокий и худощавый, горбоносый, с большими карими глазами на вытянутом лице, он выглядел еще достаточно молодо, хотя и устало. Нет, он не ходил сегодня в бой, не бился с неприятелем, но боль и человеческие страдания следовали за ним неотступно, и это старило его от битвы до битвы все больше и больше.

В длинную тщательно ухоженную бороду и завитые волосы, ниспадающие до плеч, были вплетены серебряные нити, голову защищал позолоченный шлем конической формы с белым султаном, грудь — бронзовые доспехи, надетые поверх расшитой золотом, украшенной искусным орнаментом долгополой туники, на ногах сидели мягкие сапоги из кожи белого носорога. На тонкие длинные пальцы были нанизаны золотые и серебряные перстни с рубинами, сапфирами и гранатами, запястья охватывали серебряные браслеты, уши украсили большие серьги из золота, усыпанные мелкими черными алмазами.

Огромный голубой алмаз, ограненный в форме еще нераскрывшегося бутона розы, венчал и навершие царского меча, спрятанного в золотых ножнах. Син-аххе-риб дорожил этим оружием, всегда бережно укладывал рядом с подушкой, когда ложился спать, разговаривая со своими подданными, любил прикоснуться к его теплой рукояти из черной эфиопской кожи и ласково называл «мой Нергал»⁶.

Рядом с повелителем Ассирии стоял туртан⁷ Гульят. Военачальник был на голову ниже своего господина, однако намного шире в плечах, его доспехи забрызгала кровь, а туника в нескольких местах порвалась. Предыдущая ночь едва не стала для него последней. Он въехал в город, когда на улицах еще шли бои, попал в засаду, с трудом отбился и сам сразил трех врагов.

На почтительном расстоянии от владыки и его полководца расположилась многочисленная свита. В первом ряду стояли военные советники: наследник трона Арад-бел-ит, возглавлявший секретную службу Ассирии, вместе со своим заместителем, начальником внутренней стражи рабсаком ⁸ Набу-шур-уцуром — молочным братом и другом детства, командующий царским полком⁹ рабсак Ашшур-ахи-кар, поставленный царем на высокую должность после взятия Вавилона (где он, еще будучи шестнадцатилетним воином, первым поднялся на стену осажденного города), командир отряда колесниц, опытный рабсарис ¹⁰Шаррукин, а также молодые офицеры Санхиро и Юханна, стоявшие во главе конных эмуку ¹¹. На ком-то короткая кольчуга, на ком-то — массивный пластинчатый панцирь, из-под доспехов выглядываетльняная туника, доходящая лишь до колен (чтобы не сковывать движения в бою), голову защищал шлем, и все в невысоких сапогах из толстой воловьей кожи.

Наместники Ша-Ашшур-дуббу из провинции Тушхан и Набу-Ли из Хальпу, приведшие под Тиль-Гаримму большую часть войска, держались обособленно, стараясь подчеркнуть свою значимость. Защитного снаряжения на них не было вовсе, но у пояса висели мечи в позолоченных ножнах. Хотя об этом, наверное, говорить излишне: только рабы в Ассирии не носили оружия. Поверх туники пурпурного цвета, которую из-за дороговизны, наверное, лишь они и могли себе позволить, оба наместника надели длинные плащи, дабы понадежнее укрыться от пыли, что нес сюдас юга шарди, обычный для этого времени года ветер. Ша-Ашшур-дуббу был в голубом тюрбане, на голове у Набу-Ли красовался золотой обруч. Не стали они и надевать сапоги, отдав предпочтение куда более легким сандалиям.

Во втором ряду находилось ближайшее окружение царя: два министра ¹² (те, кого повелитель взял в поход: раббилум¹³ Саси, в чьем ведении находились царские рудники, и раббилумМар-Априм, назначенный управлять государственными рабами накануне похода), а также казначей Нерияху, ревизор царских счетов Палтияху, кравчий Ашшур-дур-пания, колесничий Нимрод, астролог Бэл-ушэзибу, писец Мар-Зайя и лекарь ¹⁴ Адад-шум-уцур… Богатые одежды, яркие краски, склоненные головы, смиренные лица, осторожные взгляды.

Дальше прятались сановники рангом поменьше. Но даже самый незначительный из них владел если не тысячей рабов, так богатым имением, и званием, которое в глазах простолюдинов казалось выше неба, и богатством, исчисляемым не одним талантом серебра и золота.

По обе стороны от высокородных сынов Ашшура выстроились шеренги стражников, вооруженных копьями и серповидными мечами-хопшами, каждого защищал бронзовый с замысловатым орнаментом панцирь, остроконечный шлем с полумесяцем, а также начищенный до блеска круглый щит с изображением шеду¹⁵ с львиной головой.

И за всеми, кто находился на террасе, словно пытаясь отыскать среди этих голов кровного врага, зорко присматривал начальник охраны царя, двухметровый Шумун — самый сильный воин Ассирии, не раз доказавший свою доблесть в боях, поединках и игрищах.

— Какие у нас потери? — спросил Син-аххе-риб у Гульята.

— Немалые, мой повелитель, — на правах старого боевого товарища туртан говорил с царем, как с равным. — В царском полку полег один из пяти. Нам пришлось сражаться за каждый дом… Только прикажи предать бунтовщиков казни — и я сделаю это с огромной охотой.

— Сколько мы взяли пленных?

— Около восьми тысяч мужчин. Женщин и детей — вдвое больше.

— Отдели от них кормящих и беременных женщин, — Син-аххе-риб говорил неспешно и равнодушно, словно повторял хорошо заученный урок, — найди их мужей и сыновей и обещай им и их родным жизнь и достаток, если они вступят в мой полк. Остальных женщин и детей бросить в огонь… в ров к трупам. Мужчин обратить в рабов и отправить в Ниневию, надо заканчивать дворец, там потребуется много рук. Раненых посадить на кол…

— Будет исполнено, мой повелитель.

— Царь Гурди?

— Твой пленник. С ним его жена, двое малолетних сыновей и дочь.

— Приведи их.

Гульят оглянулся на своих старших офицеров. Легким наклоном головы отдал приказ.

— Она и в самом деле так прекрасна?

Туртан понял, о ком говорит царь.

— Ее зовут Марганита, мой повелитель.

— Жемчужина? Разве ее родители эллины?

— Ее бабка из Милета.

— Издалека. Но, может быть, настала пора покорить Фригию, за ней Лидию, а затем и Милет, как считаешь, дорогой Гульят?

Эта шутка была сказана с каменным лицом. Ассирийский военачальник также сдержанно улыбнулся, вежливо давая понять, что оценил чувство юмора царя.

Прерывистый женский плач заставил их обернуться. Это привели знатных пленников.

Ни израненный отец в серых лохмотьях, что остались от царских одежд, ни рыдающая полуголая мать, которую, судя по всему, изнасиловали ассирийцы, ни напуганные мальчишки Син-аххе-риба не интересовали. Его взор остановился на девушке.

Ей было всего пятнадцать: стройная, тонконогая газель, с едва выпуклой грудью, по-детски длинной шеей и острыми ключицами. Однако прекрасней этого лица царь раньше не видел. И пусть оно было в пыли, перепачкано сажей и кровью, а в огромных карих глазах стояли слезы… но как же хотелось ему поцеловать их! Она напомнила ему дерзкую и бесстрашную Яффит, его последнюю жену,— юную сирийскую принцессу, умершую этой зимой при родах.

На ней почти не осталось одежд: разорванная во многих местах туника едва прикрывала живот и грудь, ноги кровоточили от разбитых коленок до щиколоток. Он представил, как облачает ее в царское платье и одаривает своей милостью, как нежно обнимает ее и снисходительно прощает ее отца и мать… и даже подумал о том, не пощадить ли ради нее Тиль-Гаримму…

— Подойди ко мне, дитя, — ласково произнес на арамейском ¹⁶саргонид, сопровождая свои слова жестом.

Чего царь не ожидал, так это увидеть в ее взгляде не страх, не растерянность и даже не мольбу, а одну лишь ненависть. И это так покоробило его, что он вздрогнул и изменился в лице — и куда делась его доброта. Впрочем, он тотчас укорил себя за мимолетное малодушие и на этот раз уже холодно сказал:

— Если бы твой отец обладал такой же стойкостью и мужеством, как ты, этот город не лежал бы сейчас в руинах, а его семья не была бы обесчещена…На рассвете вспорите ему живот, — Син-аххе-риб показал на низвергнутого владыку Тиль-Гаримму, — и оставьте умиратьна солнцепеке. Его жену отдайте солдатам, но только тем, кто завтра поступит ко мне на службу из числа горожан. Пусть это будет мой подарок для них…Детям отрубить руки и ноги, и бросить на съедение свиньям…

Царь Гурди рухнул на колени, умоляя пощадить его наследников. Несчастная мать, вскрикнула и без чувств упала на каменный пол. Двое суток спустя она умрет, уверенная, что не уберегла своих отпрысков, превращенная бывшими поданными, а ныне новобранцами Син-аххе-риба, в кусок мяса, оставленный после всего на потеху воронам посреди дворцовой площади рядом с мужем. Мальчики, кажется, так и не поняли, на что обрекли их боги и владыка Ассирии. И только Марганита восприняла приговор спокойно, прошептав сухими губами, что-то похожее на молитву на языке своей бабки:

«Настанет день и великие боги накажут тебя за твое жестокое сердце. Когда, стоя на коленях, ты примешь смерть от их руки, вспомни, как обрек на муки невинных детей…»

История, рассказанная писцом Мар-Зайей.

Двадцатый год правления Син-аххе-риба.

За три месяца до падения Тиль-Гаримму

Марганита… «Жемчужина» на языке эллинов… Черный жемчуг моей судьбы…. Единственное сокровище моей души… Сверкающая на солнце печаль, горе и радость моего сердца.

Марганита… Мне достаточно закрыть глаза, чтобы почувствовать тебя рядом, и тогда я слышу аромат горных лугов, прячущийся в твоих волосах, и терпкий запах мускуса, исходящий от твоего тела. Я помню каждый поцелуй, который ты мне подарила, и нежность, и горячие ласки, и страстные слова, и губы, что их шептали, словно в горячечном бреду, и безраздельную любовь, и целый мир надежды…

Верните мне сон, долгий, без раннего утра и могильных кошмаров. Как же не хочется просыпаться.

Когда это было? Память надрывно смеется — давно, очень давно.

Кем я тогда был? Едва оперившимся птенцом, нечаянно поверившим, что способен искупаться в теплых солнечных лучах. Единственное оружие — стилус¹⁷ для письма, лучшая защита — слово. Был и достойный союзник: не безрассудство, не беспечность и не леность души, а изуверски хитрый план на завтра, на сегодня, на сейчас… Лечебная микстура от могущественных врагов и тайных недругов.

Когда я впервые увидел Марганиту? За три месяца до падения Тиль-Гаримму, во дворце ее отца. Собственно, с этого путешествия моя жизнь и свернула с мощеной дороги на ухабистую тропу, из солнечного короткого дня — в бесконечную темную ночь.

Покажите мне хоть одну звезду на черном небе…

Я прибыл в Тиль-Гаримму вместе с посланником Син-аххе-риба, приехавшим за объяснениями царя Гурди о невыплате дани в установленный срок. Свита мар-шипри-ша-шарри¹⁸ Хошаба была немногочисленной: пятеро писцов (я в том числе), ревизор Раанан, десятник Нахшон, стражники, караванщик, пара бедуинов и совсем немного рабов.

Владыка Тиль-Гаримму встретил нас в тронном зале в присутствии ближайшего окружения льстивыми речами и приторной улыбкой, потом заговорил о казнокрадах и бестолковых слугах, суховее и угрозе с севера со стороны кочевников, перед лицом которой было бы нелепо ссориться с могучим союзником. Хошаба выслушал оправдания царя Гурди, ничем не выразив своих эмоций, но задал вопрос с единственно возможным ответом ради сохранения мира: готов ли Тиль-Гаримму отправить в Ниневию, как было оговорено ранее, две трети урожая фруктов, треть овощей, двести голов крупного скота и тысячу овец, а также серебра и золота необходимую меру?

— Разумеется, разумеется! — заметно оживляясь, ответил царь, нервно заерзав на широком троне. — Я верен своим союзническим обязательствам. Всего несколько дней — и все будет готово. Вы вернетесь домой вместе с караваном из Тиль-Гаримму. А пока мои слуги позаботятся обо всем, что потребуется дорогим гостям…

Пространные речи царя были прерваны вторжением его дочери. Она вбежала в тронный зал и, полная детского восторга, воскликнула:

— Отец, ты видел, какого коня мне подарил наш гость?!

Царь Гурди ударил кулаком по подлокотнику трона, налился кровью от ушей до кончика носа, зашипел, ища взглядом виновного — того, кто допустил принцессу к нему в столь неудобный момент, и, лишь заметив снисходительную улыбку Хошаба, у которого была дочь таких же лет, увидевшего во всем этом ее отражение, овладел собой и принужденно рассмеялся.

— Дети... Маленький пони от наших друзей бедуинов совершенно вскружил ей голову.

Марганита посмотрела на отца с удивлением: кто эти люди? зачем они здесь? перед кем ты оправдываешься? разве есть что-то важнее моего подарка?.. и почему пони?.. и почему бедуины?..

Обиженный ребенок.

Зардевшись и смутившись, она тотчас упорхнула прочь.

А я остался один в этом огромном тронном зале, где еще долго оставался шлейф дивного аромата ее волос.

О, милая, милая моя Марганита, ты даже не заметила меня, не взглянула в мою сторону, а я едва смог сойти с места; оглушенный, ослепленный, пронзенный стрелами любви несчастный агнец, безропотная жертва.

Я плохо помнил, как покинул тронный зал, как шел по длинному коридору с мраморными колоннами, думая лишь о ней, моей Марганите.

Несчастный глупец…

— Надо будет выяснить, что это за гость и почему он подарил коня принцессе, — подумал вслух Хошаба, едва мы остались одни.

Нас разместили в северном крыле дворца, выделили комнаты, посланнику со стражей — четыре, остальным — по одной, рабы остались в городе с караваном. Вечером царские слуги принесли богатый ужин, но никто не взял со стола ни крошки.

— Будьте начеку! — предупредил стражу десятник Нахшон.

— Надо выяснить, готовит ли царь караван к отправке или это пустые слова, — сказал ревизор Раанан.

— Не думаю, что он собирается платить дань, — согласился Хошаба. — Мар-Зайя, следуй за мной.

Мы вошли в просторный зал с колоннами и бассейном с золотыми рыбками, я осторожно притворил за собой дверь и с готовностью достал из кожаной сумы стилус и глиняную табличку, завернутую во влажную ткань.

— Собрался что-то писать? — сделал мне замечание Хошаба. — Напрасно. Убери… Ты не спрашивал себя, почему я взял с собой безусого юнца, который едва появился при дворе?.. Это правда, что ты можешь нарисовать звездное небо с закрытыми глазами?

— Проверь, господин, — спокойно ответил я.

— В другой раз — обязательно, а сейчас у меня есть задача полегче…

Посланник вытащил из-за пазухи два свитка из папируса и, развернув их передо мной, показал мне подробные планы города и дворца.

— Сколько времени тебе понадобится, чтобы все это запомнить? Здесь нанесены все дома, все улочки и выходы к реке, скрытые калитки в городской стене, потайные ходы и секретные комнаты во дворце… Не уверен, что у самого царя Гурди есть такой рисунок.

Я сказал, что недолго.

— Тогда я оставлю тебя. Найдешь меня, как только будешь готов.

Когда Хошаба был у дверей, я остановил его.

— Господин…

Он раздраженно обернулся:

— Не трать время попусту.

— Господин, я все запомнил, — пояснил я.

— Ты уверен? — усомнился Хошаба.

— Я могу нарисовать оба плана по памяти.

Посланник вернулся на скамейку, забрал у меня свитки и предупредил:

— У нас нет времени на рисунки. Ошибешься — пеняй на себя. Сколько домов на Гончарной улице?

— Сорок пять.

Ему пришлось потратить некоторое время, чтобы проверить мой ответ.

— Как пройти от рынка к калитке, заложенной на северной стене?

— От постоялого двора свернуть налево в первый проулок за городским бассейном, идти по улице Каменщиков, через десять домов повернуть направо, выйти на Кузнечную улицу…

— Нет, — злорадно перебил меня Хошаба.— Кузнечная улица не идет к северной стене.

— Не идет, — согласился я. — Но если план нарисован правильно, там есть узкий проулок, он плохо виден, слишком мелкий масштаб. Присмотрись. По нему и можно выйти к калитке.

Мой экзаменатор замолк, принялся изучать карту, наконец удивленно крякнул — по-видимому, я произвел на него должное впечатление.

— Признаюсь, ты достоин тех похвал, которыми тебя наградил Ашариду… Хорошо, слушай меня внимательно. Тебе придется пройти через весь дворец. В южном крыле, где-то здесь, — кривой палец с голубым сапфиром очертил круг, включавший несколько комнат на втором этаже, — найдешь вельможу по имени Шем-Тов, он скупает продукты для дворца на местном рынке. Слуг и прочего люда здесь много, ты легко сумеешь среди них затеряться. Выдашь себя за торговца фигами. Шем-Тов скажет, где и когда вы встретитесь. Он многое знает. Поговори с ним. Выяснито, о чем проболталась принцесса, о каких гостях шла речь. Будь осторожен: здесь повсюду глаза и уши. И последнее, самое главное: при встрече с ним скажешь ему, что ты знаешь Мальахе, а еще покажи этот перстень, иначе он тебя не признает.

— Господин, — я смиренно поклонился, принимая дорогой подарок.

Мой ум пребывал в смятении. Мне было всего двадцать, я служил на царской службе писцом третий месяц, и вдруг в мановение ока превратился в шпиона, от которого зависело будущее всего нашего предприятия и, наверное, Тиль-Гаримму… Меня раздирали и гордость, и страх, что я могу оказаться недостойным оказанной мне чести.

Весна 685 г. до н. э.

За десять дней до падения Тиль-Гаримму.

Передняя Азия. Фригия¹⁹. Город Хаттуса²⁰. Население не более 10 тыс. человек.

Шесть дневных переходов от Тиль-Гаримму

Хаттуса.

Неприступная и величественная...

Разрушенная и низвергнутая...

Оставленная людьми за пятьсот лет до описываемых событий и всего два поколения назад восстановленная из пепла и руин усилиями царей из династии Гордия²¹, ко времени вторжения во Фригию киммерийцев ²² она представляла собой жалкое подобие древнего города. В несколько раз сократилось ее население, так и не был полностью отстроен дворец, некогда многочисленные искусственные озера ныне превратились в пустующие глазницы среди голых скал, крепостные стены стали тоньше и ниже, но самое главное — Хаттуса утратила ту притягательную силу, что может быть свойственна только великим столицам, тем, чем она была в свое время. Единственное, что осталось от былого величия, — ее слава. Лучший союзник по праву предательства. Та самая слава, что привела под ее стены несколько лет назад киммерийцев.

— Столица? Этот город был столицей хеттов ²³? Грозных хеттов? — с насмешкой произнес тогда киммерийский царь Теушпа, впервые рассматривая новую Хаттусу, раскинувшуюся на неуютном высокогорном плато.— Скажи, Балдберт ²⁴, разве не лучше жить в шатре на зеленой равнине у полноводной реки, нежели в этих холодных склепах, среди серых камней, где гуляет ветер? Что мы вообще тут делаем, дорогой друг?

Его советник сказал без тени лукавства:

— Здесь хорошие пастбища, много источников, и сюда не подобраться незамеченным. С севера и юга — ущелья, с востока и запада — отвесные скалы. Чем не отличное место для твоего стана, мой царь?

Ашшуррисау, — коренастый, кривоногий, с округлым брюшком и плутоватым лицом, со щелками вместо глаз,— для всех торговец пряностями из Сирии, обосновался в Хаттусе больше двух лет назад. Через полгода он взял себе киммерийскую жену, в положенный срок родившую ему дочь, обзавелся хозяйством и многочисленными знакомствами.

В месяце айар ²⁵, за десять дней до падения Тиль-Гаримму, Ашшуррисау принимал дома своего тестя, кузнеца-киммерийца, служившего царю Теушпа.

Кочевника звали Магнус. Он был почти в два раза выше ростом зятя-инородца, неимоверно силен, ловко управлялся с молотом и наковальней, но оказался совершенно несведущ в делах житейских. Однажды за долги его едва не сделали рабом. Но тут появился Ашшуррисау, выкупил бедолагу, да еще захотел с ним породниться.

Осторожно подбирая с большого медного блюда хорошо прожаренные куски мяса, Магнус косился в сторону дочери, занятой домашними делами в соседней комнате. Он до сих пор не мог понять, зачем такому богатому человеку понадобилась его неуклюжая и рослая дочь, не отличающаяся ни умом, ни красотой.

А ведь с той самой встречи жизнь Магнуса круто изменилась к лучшему. Поди разберись сейчас, но ведь кто-то заметил, насколько он хорош в кузнечном деле, о нем узнал царский конюший, приказал сделать подковы²⁶ для лошадей, да чтоб и долговечные, и удобные, и такие, каких ни у кого нет. Знать бы с чего начинать… Помог снова Ашшуррисау, чей караван привез из Сирии настоящие сандалии для лошадей²⁶. Так Магнус стал царским кузнецом.

— Устал я за эту неделю, — пожаловался киммериец, вытирая тыльной стороной ладони жирный рот.

— Что так? Не приболел ли?

— Нет. Здоровья хватает. Работать пришлось с утра до позднего вечера. Всей дружине менял подковы.

— Дошли и до меня эти слухи, мол, царь готовится к войне, — потянувшись за пивом, сказал Ашшуррисау.— Какая война? С кем? Фригийский царь исправно платит дань. Лидия²⁷ далеко. Ассирия сильна… Да и стар наш драгоценный царь гоняться за ветром в чистом поле.

— Стар, говоришь? — хитро подмигнул Магнус. — Может и стар, только завтра в стане царя соберутся все наши вожди и старейшины. Тебе, конечно, не знать, но о последнем таком сборея помню, когда мы были в походе и собирались напасть на Фригию. Мне тогда лет было как тебе сейчас… зим десять назад, наверное.

— Ну, война так война. Мне бы только знать, в какую сторону караван посылать не стоит, — намекнул торговец, но киммериец только пожал плечами, потом сострил, мол, сейчас лучше вообще дома сидеть, и уверенный, что удачно пошутил, громогласно рассмеялся.

На смех выглянула его дочь Айра. Сверкнула черными очами, гневно мотнула длинной косой:

— Тише, отец, тише. Ребенка разбудишь.

Магнус открыл было рот, чтобы выругаться: мол, не смей указывать отцу, что делать… встретился с лукавым, но спокойным взглядом зятя — и поперхнулся словами. Киммериец и сам не знал, отчего так боялся этого маленького толстого человечка, которого он при желании мог бы раздавить одним мизинцем.

— Пойду я, пожалуй, — сказал кузнец, вставая и расправляя плечи, словно пытаясь убедить самого себя, что главней его здесь никого нет.

— Пойдем вместе, — поднялся вместе с ним зять. — Мне тоже пора. Схожу на рынок, посмотрю, как идет торговля.

Пока тесть ждал его во дворе, Ашшуррисау нежно попрощался с дочерью и женой. Первую он поцеловал в лоб, вторую между грудей, выше ему не позволял рост, к тому же его кочевница была сейчас уж слишком рассержена.

До рынка зять и тесть шли вместе, вполголоса обсуждая непривычную для месяца Айара жару, отсутствие дождей и то, какое лето ждет эту землю.

— А ты думаешь, почему под стенами Хаттусы осталось так мало наших коней? Все ушли на Галис²⁸. Стойбища растянулись от верховий до самого устья.

От последней битвы между Гордием, царем Фригии, и вождем киммерийцев Теушпой прошло немногим больше пяти лет. Раны за это время успели зарубцеваться, нанесенные обиды забыться. Фригия смирилась с поражением и научилась жить с оглядкой на могучих кочевников, а те, добившись победы, довольствовались пастбищами всей этой огромной страны к востоку от реки Галис, от гор Тавра до Северного моря²⁹, и небольшой, но регулярной данью.

— Отец! Они разбиты! — горячился сын царя,Лигдамида. — Мы разрушим их города, возьмем богатую добычу, золото, серебро, скот, рабов... Эта земля будет нашей!

— Как ты собираешься ее защищать? — спокойно отвечал Теушпа. — Сколько конников мы сможем собрать, если завтра на нас нападут враги? Сколько киммерийцев останется у тебя, после того как ты разрушишь все города Фригии? Нас слишком мало. Нам надо научиться копить силы и находить если не друзей, то хороших соседей… Мы будем хорошими соседями.

Кочевники нередко появлялись в Хаттусе. К ним привыкли, хотя и сторонились, старались не трогать, помня об их необузданном нраве, но в то же время не боялись, так как не раз слышали о казнях, введенныхкиммерийскими вождями для тех безумцев, кто осмелится ослушаться указа царя Теушпы: обижать горожан понапрасну воспрещалось под страхом смерти. Многие приезжали на рынок за покупками или торговать, кто-то подолгу пропадал в таверне, предпочитая местное пиво привычному и опостылевшему вину, иные отправлялись в город ради падших женщин.

Ашшуррисау знал одного из таких киммерийцев — царского конюшего Эрика. В Хаттусе не осталось шлюхи, которую бы не попробовал этот жеребец. И расставшись около рынка с тестем, сириец прямиком отправился на постоялый двор. Его хозяин — высокий и широкоплечий моложавый старик с красным родимым пятном на пол-лица, фригиец Манас, встретил гостя настороженно:

— Зачем надо было приходить ко мне днем?

— Чего ты боишься, мой дорогой друг? Тебе не приходило в голову, что мне тоже иногда хочется женского тела?

— Тебе? — хмыкнул Манас. — А о чем ты думал, когда выбирал жену?

Ашшуррисау ответил лукавой улыбкой.

— Эрик у тебя?

— Уже час развлекается. Думаю, он ненадолго.

— С чего это?

— Он молодой, здоровый, ненасытный. Меньше двух с собой не приводит, а сегодня у него только Ракель.

— Ракель, — оживился сириец. — Это хорошо. Это очень хорошо.

— Что ты опять задумал, купец? Когда я помогал тебе в прошлый раз, то едва не лишился головы.

— Разве ты пожалел об этом, старый скряга? — усмехнулся Ашшуррисау, запуская руку в холстяной мешочек на поясе, туго набитый серебром. Пара серебряных кружочков³⁰, подброшенных в воздух, мигом вернули хозяину спокойствие.

Во дворе заскрипела калитка. Манас живо вскочил, выглянул из дома в открытую дверь, кивнул кому-то, улыбнулся, окликнул слугу, чтобы гостей проводили на второй этаж и, вернувшись на скамью рядом с Ашшуррисау, пояснил:

— Еще один сириец, соскучившийся по женскому телу. Со вчерашним караваном из Табала появился.

— Что привез?

— Женские штучки. Запахи, краски, мази…

— Объясни ему, как найти меня. Скажи, я хочу купить кое-что для моей жены.

— Для твоей жены? — сопровождая свои слова гримасой отвращения, уточнил Манас.

Ашшуррисау снова широко улыбнулся.

— Мне нравится твое хорошее настроение, старик. Пришли за мной в лавку, когда тебе понадобится моя помощь, — поднимаясь, сказал он.

— А она мне понадобится?

— Обязательно.

От постоялого двора до своей лавки, торговавшей пряностями, сириец пошел быстрым шагом, торопился.

Солнце, разливаясь по небу огненно-красной рекой, оседлало горизонт. Деревья, высаженные по периметру рыночной площади, стояли безмолвно и неподвижно. Изнывая от жары, замер воздух. С трудом отрывая ноги от раскаленной брусчатки, медленно и лениво двигались по кругу, словно в водовороте, горожане. И, кажется, единственными, кто еще верил в то, что вечер принесет прохладу, оставались птицы, с пронзительными криками проносящиеся над городом.

Около его лавки стояли две молодые и красивые женщины— судя по одежде, госпожа со служанкой. «Странно, что я их не знаю»,— подумал Ашшуррисау, подходя к ним со спины, чтобы понаблюдать, как с ними обойдется Трасий — его помощник из племени мушков³¹, которого торговец взял к себе на службу в прошлом месяце.

— Моя госпожа, как всегда? Немного тмина, немного куркумы и корицы?

— Что скажешь, Наама? — обратилась к служанке хозяйка. — Тебе не кажется, что юноша обвиняет нас в однообразии, как бы ему не стало с нами скучно.

«Да они кокетничают с ним, — усмехнулся в мыслях Ашшуррисау. — Это хорошо, значит, и бывают здесь часто, и любят его навещать. Кто бы мог подумать, что этот обычно молчаливый рыхлый увалень пользуется таким успехом у женщин».

Трасия же подобное обращение ничуть не смутило.

— Тогда, может быть, анис?

— Да, да, я слышала о нем, — подхватила служанка.

— К тому же, — продавец перешел на шепот, — говорят, он очень полезен женщинам. Возьмите немного на пробу.

«Надо будет подумать над тем, чтобы оставить ему лавку, когда придется отсюда уезжать. Или забрать его с собой? Надо будет подумать»,— размышлял хозяин, отвлекаясь на подъехавшего на гнедом жеребце пожилого киммерийца. Это был повар царя Теушпы.

— Мой дорогой, Эрн! Как я рад тебя видеть!— помогая кочевнику слезть с коня, приветствовал его Ашшуррисау.

Киммериец, также выразив свое почтение купцу, сразу перешел к делу:

— У царя завтра будет много гостей. Хочу порадовать его чем-нибудь особенным. Есть чем меня удивить?

— Я был бы плохим купцом, если б ответил на твой вопрос отказом! Ты ведь давно просил меня привезти царя всех специй, да, да, того, что родом с берегов далекого Инда, — сириец перешел на шепот и сказал подмигивая: — На днях из Сирии пришел караван с моим товаром.

У царского повара загорелись глаза, и он сдержанно улыбнулся.

— Лучшего подарка ты не мог мне сделать.

Ашшуррисау сам сходил за прилавок, нашел заветный мешочек с кардамоном³² и, вернувшись к киммерийцу, отказался от всякой платы.

Потом они поговорили о намечающемся пире, о том, куда и какие пряности, специи и приправы уместно класть, в каком количестве, а также о том, что будут за гости, откуда, как надолго, о чем пойдет их разговор…

— Думаю, царь готовится к войне. Только вот когда она начнется и с кем, пока непонятно.

Впрочем, Эрн торопился, намечался приезд более чем сотни гостей — почти всех киммерийских вождей, многих старейшин, военных советников,— и на всех надо было наготовить, заставить восхищаться царской кухней, обилием яств и их непревзойденным вкусом.

— Чтобы я без тебя делал, мой дорогой друг!— признательно кланяясь, прощался киммериец.

Его товарищ меланхолично кивал, а простившись, провожал его долгим взглядом.

Пока все шло как он задумал.

Присев на скамью, стоявшую в тени старого раскидистого платана, Ашшуррисау блаженно вытянул уставшие ноги.

Молодой погонщик Ахаз — почти черный от солнца невысокий крепкий малый, вернувшийся вчерашним караваном в Хаттусу и приглядывавший в свободное время за товаром в соседней лавке, в это время обычно прекращал торговлю. Он снял с прилавка все ножи, мотыги, лопаты, аккуратно спрятал в длинный ящичек сверла и зубила, затем со всей осторожностью, на какую только был способен, собрал оружие: пару дорогих мечей, три булавы, несколько копий средней длины, а также доспехи и пару шлемов. Все это он сложил на повозку, но перед тем как тронуться, решил навестить соседа, которому нередко помогал во всех его делах, явных и тайных.

— Здравствуй, дорогой Ашшуррисау. Вот увидел тебя, хотел выразить свое почтение, — потупив взор, Ахаз низко поклонился.

— Здравствуй, мой юный друг, здравствуй. Когда ты вернулся?

— Вчера. Уже затемно. Привезли много товара.

— Пряности есть?

— Нет. Пряностей нет.

— Это хорошо. Торговля и так плохо идет. Как Ракель? Видел ее уже?

— Нет. Не было времени. Вот закрылся пораньше, чтобы найти ее и провести с ней ночь.

Ашшуррисау нахмурился.

— Постой-ка, я, кажется, знаю, где она сейчас.

— Так говори! — встрепенулся погонщик.

— Не уверен, что это тебе понравится…

— Не может быть! Она снова с этим киммерийцем! Я убью его! — вне себя от гнева вскричал юноша, срывая с пояса длинный кинжал и собираясь немедленно воплотить в жизнь свою угрозу.

— Ахаз! — остановил его Ашшуррисау. — Если ты хочешь, чтобы она была твоей, не делай этого. Избей его, но не убивай. Забери Ракель, но не мсти ей… А чтобы твоя голова была такой же ясной, как сегодняшний день, вот тебе немного серебра. Мой тебе совет: вымести свою злобу на этом старом своднике, хозяине постоялого двора. Он виноват куда больше, чем тебе кажется. Да и мне окажешь услугу.

Весна 685 г. до н. э.

Тиль-Гаримму

Он устал. От крови, смертей, человеческих страданий, слез, пыли, грязи, походов, сражений, побед, пиршеств, славословий в его честь, но больше всего — от лицемерия, лжи и предательства, которые он видел и ощущал почти физически в каждом.

И все равно убивал, казнил, посылал войска от одного края ойкумены до другого, пил вино в неисчислимом количестве, слушал сладострастные речи, но все больше мрачнел.

Он хотел остаться один, так как устал от людей, слуг, сановников, врагов, друзей.

И, наверное, поэтому не колеблясь посылал и тех, и других на плаху.

Он устал от казней, доносов и бесконечной череды лиц, которые сменялись из года в год в его пышной свите.

Он устал от мыслей и голосов, кричащих в его голове, от чужих советов и намеков, от настойчивых просьб царицы и осторожных взглядов сыновей.

Но знал, что прояви он хоть малую толику жалости, это сочтут за слабость, и тогда его съедят заживо все те, кто называл его господином, царем, повелителем Вселенной, кто готов был целовать пыль у его ног, питался из его рук и беспрекословно исполнял самые чудовищные его приказы.

Самый могущественный из живущих на Земле смертных, он устал от постоянного чувства тревоги.

Страх то и дело настигал его среди ночи, и тогда он бежал из дворца туда, где, скорее всего, и могла подстеречь смерть — поближе к своим поданным, прячась под чужой личиной среди толпы, будто преступник.

А еще он бесконечно устал от богов со всем их добром и пророчествами.

Для того чтобы подозвать писца, повелителю достаточно было взглянуть в его сторону.

Царского секретаря звали Мар-Зайя. Немногие знали, откуда он появился, еще меньше — о том, что помогло ему занять этот высокий пост. Совсем недавно его, простого школьного учителя, сына учителя, внука учителя, посетил жрец Ашариду, ученый, известный далеко за пределами Ассирии. Когда выяснилось, что юноша знает акадскую, древнешумерскую и египетскую клинопись, угаритское письмо и финикийский алфавит, говорит на эламском, урартском, фригийском и касситском языках, более того — умеет читать по губам, жрец взял его с собой, определил на царскую службу в штат писцов, которых при Син-аххе-рибе было великое множество. Чтобы подняться на первую ступеньку в этом списке, ему понадобилось всего полгода.

Среднего роста, сухой и жилистый, с узкими плечами, тонкокостный, длиннолицый и безбородый, он казался еще совсем подростком, не достойным ни внимания, ни должного уважения, но стоило заговорить с ним, узнать ближе, как впечатление менялось.

Его лицо с правой стороны изуродовала свежая, еще не зарубцевавшаяся рваная рана. Серые умные глаза немного щурились, ноздри его большого прямого носа раздувались, как у лошади, голос был тих, но тверд. Все, что он делал,— брал ли глиняную дощечку, стилус для письма, ритон, наполненный вином, или кинжал, чтобы повесить его себе на пояс, — делал неторопливо, выверяя каждое движение, словно искал во всем особый сакральный смысл.

— Что она прошептала? — спросил его Син-аххе-риб, как только Мар-Зайя встал рядом. — Она ведь что-то прошептала?

Писец перевел ее слова так:

— Она молит тебя, повелитель, о пощаде, в честь твоей блистательной победы. Для нее и ее братьев… ибо их смерть принесет тебе бесчестие, гнев богов и обречет на вечные муки.

Царь усмехнулся. Он правил восемнадцатый год, покорил полмираи не должен был бояться ребенка. Но богов, пророчества и чужих проклятий…

— О пощаде? Как быстро она сдалась. Жаль в ней разочаровываться, — царь обернулся к туртану. — Что скажешь, Гульят? Или достаточно будет замуровать этот выводок в крепостной стене?

— Полностью согласен с тобой, владыка.

— Тогда пусть так и будет, — смилостивился Син-аххе-риб и, не смея посмотреть в глаза принцессе, взглянул на Арад-бел-ита, желая, чтобы тот привел приговор в исполнение.

Даже себе царь не мог признаться, что весь дрожит внутри, как будто он тяжело и смертельно болен.

«Гнев богов и вечные муки» — неужели это то, о чем его предупреждали? То, чего он боялся, о чем непрестанно думал многие месяцы, пока новые заботы не затянули кровоточащую рану?

Страшный сон приснился полгода назад Син-аххе-рибу.

Каково это — изнывая от жары, бесконечно долго брести по аравийской пустыне, найти источник, припасть губами к живительной влаге и вдруг понять, что это не вода, а густая и липкая солоноватая кровь.

Каково это, когда день в одночасье становится ночью и всем своим нутром чувствуешь, как тебя окружают враги. Их дыхание все ощутимее, глаза светятся злобой, и слышен могильный голос: «Син-аххе-риб…»

Каково это, если на тебя массивной плитой обрушивается само небо и ты барахтаешься, как будто таракан, которого раздавили каблуком ради того, чтобы насладиться его мучениями.

После этого царь долго бродил по своей опочивальне. Томился, читал молитвы, обращался к богам и вздрагивал от каждого шороха. Когда признался себе, что больше не сомкнет глаз, оделся бедуином и вместе с верным молчаливым Чору, постельничим и телохранителем, всегда спавшим у его ног, тайно бежал из дворца. В секретном месте за городом его всегда ждали свежие лошади. Через несколько часов он был в Калху³³, в храме Нинурты³⁴, чтобы спросить у старого астролога о том, что значит этот ночной кошмар.

Если и был на земле человек, которого боялся властелин мира, то звали его Набу-аххе-риб. Белый как лунь, высохший как старое дерево, твердый как кремень, прямой как стрела.

«Ты смертен, я смертен, все мы смертны — от последнего раба, пропитанного потом, мочой, с заскорузлыми от грязи руками, беззубого и жалкого, лишенного чести и достоинства, до вершителя судеб целых народов, купающегося в роскоши, — не уставал повторять он царю, пытаясь достучаться до его гордыни, — но там, за последней чертой, отделяющей тебя от небытия, вы станете равны, вы превратитесь в пыль под ногами смеющегося ребенка, что радуется жизни, незатейливым играм и слепому дождю среди ясного неба».

Поговаривали, что он общается с мертвыми и слышит их голоса, а они подсказывают ему, кто будет следующим в длинной очереди у врат во владения Нергала. Набу-аххе-риб предсказал и внезапную смерть его деда Тукульти-апал-Эшарры³⁵, и гибель от руки наемного убийцы его отца Шарру-кина II³⁶, и разрушение Вавилона³⁷, когда об этом никто не мог помыслить.

— За мной идет смерть? — спросил царь, рассказав о своем сне.

— Идет, и ты это знаешь. Но ты хочешь знать, от кого. Я отвечу. Дождись меня.

Жрец оставил его одного, заставил мучиться сомнениями и укорами судьбы, что он где-то поступил неверно, где-то кого-то обидел незаслуженно и теперь понесет кару… Никогда не верится, что конец уже близко…

Вот только к тому времени, когда вернулся Набу-аххе-риб, солнце успело заглянуть внутрь, залить храм ярким светом и развеять ночные страхи.

— Я видел женщину, взывающую к милости богов, и удар, нанесенный в спину. Не думай о счастье, что она подарит тебе. Помни о горе, которое она принесет. Ты будешь в опасности, пока она жива, — сказал старик.

Но царь уже упрекал во всем свою слабость; рассмеялся жрецу в лицо, спросил: «О ком он говорит? Если о царице Закуту, то ему известно о ее вражде с Набу-аххе-рибом, а также о многочисленных доносах, очерняющих их обоих. Так можно ли удивляться такому видению?»

А что если ошибся не жрец, а Син-аххе-риб?

Не о Закуту предупреждал Набу-аххе-риб, о Марганите.

Знал о ней. О яде, что несет ее жало, о беде, которую она накличет…

Слава богам, что завтра ее замуруют заживо.

Как только пленников увели, царь вдруг сказал, что желает отдохнуть. Он так поспешно удалился во внутренние покои, приказав сановникам праздновать его победу, что кто-то даже подумал, не связано ли это с каким-то недугом.

— Ты разобрал, что пробормотала эта девчонка? — обратился Арад-бел-ит к Набу-шур-уцуру.

— Ты о том, что сказал царю писец?

— Нет, эти слова я услышал.

— Тогда отвечу — нет. Писец ошибся?

— Я не уверен. Надеюсь, если он и обманул отца, то лишь для того, чтобы не огорчать его.

— А что она сказала?

— Я не так хорошо знаю язык эллинов, как наш писец, но в чем я уверен — принцесса не молила о пощаде.

После ухода царя придворные ожили, расселись за столом, повели громкие длинные разговоры, славя царя, ассирийское оружие, богов, и лишь шепотом или вполголоса заводили речь о том, что волновало на самом деле.

— Мне пришлось оторвать от земли треть общинников, чтобы собрать войско. И сколько их вернется назад, живыми и невредимыми? Туртан вроде бы говорил о серьезных потерях в царском полкуи не словом не обмолвился об ополчении. А там убитых вдвое больше. Каждому теперь плати пенсию, содержи их дома. Расходы, расходы…— жаловался Ша-Ашшур-дуббу, пряча при этом свое опухшее немолодое лицо в тарелке с бараньим супом. Наместник Тушхана хотя и любил застолье, о чем можно было судить по отвисшему животу и полным щекам, его изрядный аппетит в данном случае был вызван скорее осторожностью: а что если кто доложит царю о подобных мыслях!

Набу-Ли, наместник Хальпу, не уступавший своему дородному приятелю ни фигурой, ни желанием поесть, отвечал с набитым ртом:

— Ничего, ничего… говорят, это в последний раз. У нашего царя довольно и без того сил, чтобы карать своих врагов. Я слышал, он собирается вдвое увеличить царский полк, а значит, отпадет надобность в нас. Скорей бы.

— Вдвое. Разве этого достаточно. Ему все равно понадобится ополчение. Но пока царь карает бунтовщиков, хозяйства приходят в упадок, на полях трудятся одни рабы… Не может так больше продолжаться… Никакие трофеи не возместят те потери, что мы несем ежегодно от этих бесконечных войн.

— Как будто есть выбор. Может, стоило оставить Тиль-Гаримму в покое и согласиться на его измену?

— Я говорю не об этом. Царю нужен не царский полк, а целая армия, которая взяла бы на себя все тяготы войны. У него есть золото и серебро, и тысячи нищих бродят по окрестностям Ассирии в надежде найти хоть какое-то пропитание. Так дай им в руки меч и копье и оставь в покое общинников, уставших от войны.

— Ты хочешь, чтобы в ассирийской армии служили инородцы?

— А почему бы нет? Позволено же им служить в царском полку.

Набу-Ли перестал жевать и настороженно оглянулся по сторонам. Встретился с насмешливым взглядом рабсака Ашшур-ахи-кара и поперхнулся.

— Тс-сс… За нами наблюдают.

Командующий царским полком и не думал следить за наместниками. Все было куда проще: он и его офицеры откровенно насмехались над двумя бурдюками с жиром и мясом, которые подчистую сметали все, что стояло перед ними на столе.

— И после этого они будут говорить, что постоянные войны их разоряют? Да как тут не разоришься с таким аппетитом?

— Свиньи. Посадить бы их на кол… — поддержал настроение рабсака его заместитель Ишди-Харран.

— Да, была бы потеха!

Они были не похожи друг на друга ни внешностью, ни характером. Первый — статный, широкоплечий, с чистым продолговатым лицом, по молодости лет без какой-либо растительности, второй — приземистый загнанный зверь с озлобленным взглядом, с черной курчавой и квадратной бородой; один — насмешлив и прямолинеен,другой — неразговорчив и мстителен. Но как это нередко бывает на войне, кровь и постоянное чувство опасности сблизили их настолько, что они стали ближе, чем братья.

— Клянусь, я зарежу тебя лично, если лет через десять ты станешь таким же жирным и подлым, как эти двое, — громко рассмеялся рабсак.

— Вам обоим стоит придержать язык, — вмешался в их веселье туртан Гульят, подошедший к ним со спины.

Ашшур-ахи-кар быстро обернулся, покраснел, как будто школьник, которого уличили в неблаговидном поступке, и почтительно поклонился.

— Пейте, гуляйте, злословьте, но только по поводу наших врагов, а не друзей. Это наместники царя, а не ваши слуги. Помните об этом, — веско произнес военачальник.

Гульяту было сорок шесть лет. Больше двадцати из них он провел в войнах. Младший сын кузнеца из города Ашшур, древней столицы Ассирии, он начинал подмастерьем, работая у отца, пока не влюбился в юную Марьям, дочь вавилонского купца, состоявшего на царской службе. На сватовство юноши тамкар³⁸ ответил насмешкой: жалкий ремесленник, поди наберись ума и достатка, отмойся от грязи и копоти, и тогда, может быть, я отдам за тебя свою рабыню, которых у меня множество. И как ни гордился до этого Гульят своим отцом, тем, какие мечи он кует, какие делает доспехи и шлемы, понял одно: чтобы добиться руки прекрасной Марьям, нужны богатство и слава.

В тот же год Гульят поступил на царскую службу в армию простым аконтистом³⁹. Природа не обделила сына кузнеца силой, и его сразу записали в царский полк. В первом же сражении у крепости Марубишту в Эллипии против царя Нибэ, он спас своего командира и удостоился великой награды — предстать перед прекрасным ликом царя Ашшура, великим Шарру-кином II. Четыре года спустя в битвах при Куту и Кише⁴⁰, против вавилонян, Гульят бился уже как тяжелый пехотинец в первой шеренге фаланги⁴¹. И снова проявил храбрость, отмеченную его офицерами. Теперь дома у него был свой участок земли, рабы и скот. Гульят осаждал Иерусалим, Сидон Большой и Сидон Малый, дрался против эламитов, сирийцев, палестинцев, финикийцев, давно потерял счет тем, кто пал на поле брани от его руки, но всегда помнил, сколько добра у него скопилось за годы службы. Через десять лет, став командиром кисира⁴², вернулся в Ашшур⁴³, и там узнал, что купец давно умер от аппендицита, а его осиротевшая дочь вышла замуж за бедного учителя и живет где-то под Арбелами⁴⁴. Гульят отыскал свою Марьям, надеясь тайно убить соперника, если надо — выкрасть свою возлюбленную, бежать с ней в Урарту или Элам⁴⁵, но, приехав в далекую горную крепость, где они жили, нашел счастливую семью.

Этот ранило его. Все причиняло боль: и ее светящиеся глаза, когда она обнимала мужа, и дети, дом, и полная чаша счастья. Он не смог ее простить, а любил по-прежнему. И поэтому стал мстить через мужа, его родню. Сначала обвинил в лжесвидетельстве и лишил жизни свекра, через год засудил и продал за долги земельные наделы его братьев, едва зажили раны — подкупил воров, чтобы те подожгли школу, где учительствовал муж Марьям, а когда понял, что все впустую,— отправил соперника на рудники.

И только тогда заставил себя забыть обо всем.

Больше Гульят не вспоминал ни о Марьям, ни о ее семье, гоня прочь мысли об утраченной любви и несбывшихся надеждах. За свою долгую жизнь он так и не обзавелся ни семьей, ни наследником.

Год назад все перевернулось. Царского туртана нашел дальний родственник Марьям, с трудом добился у него аудиенции и там поведал: на смертном одре несчастная женщина взяла с него клятву рассказать, что ее первенец по имени Мар-Зайя— сын Гульята.

С тех пор Гульят тайно покровительствовал ему. Это ведь он рассказал Ашариду о простом школьном учителе, достойном царской службы. И при каждой возможности туртан старался быть поближе к сыну, завести с ним речь, а если надо и предостеречь:

— В следующий раз будь осторожнее, — напутственно сказал он сыну, найдя его на пиру. — На моем веку было немало писцов, которые поплатились головой и за меньшее, чем за небрежно сказанную фразу. Зачем надо было говорить царю о плохом пророчестве?

Мар-Зайя посмотрел на туртана свысока, давая понять, что не нуждается ни в чьих поучениях. «Никогда не доверяй тем, кто набивается тебе в друзья. Особенно если они сильнее и могущественнее тебя», — нередко приговаривал его дядя Ариэ, который заменил ему отца.

— О прославленный и непобедимый туртан, разве я вхожу хоть в один кисир, который тебе подчиняется? — Мар-Зайя произнес эти слова в насмешку на незнакомом для Гульята языке.

Военачальник в ответ улыбнулся:

— То, что ты умен, может лишь повредить тебе при дворе… Неважно, что ты сказал, главное— как и кто ты. Я уверен, в твоих словах не было ничего обидного. И чей же это язык? Киммерийцев?

Мар-Зайя, кажется, удивился прозорливости туртана:

— Ты почти угадал… Скифов. У них похожие языки. В чем мне действительно нужна твоя помощь, так это в поисках Омри, начальника внутренней стражи Тиль-Гаримму. Я слышал, что его не нет ни среди пленных, ни среди убитых.

— Откуда тебе знать о том, где прячется этот мерзавец?

— У меня есть тайный план города. Если ты дашь мне два десятка воинов, я обойду с ними все лазейки, где он мог укрыться.

— Зачем он тебе?

— По его приказу были убиты мои друзья. Я успокоюсь, когда увижу его отрубленную голову.

— Прости, уважаемый Мар-Зайя, — с улыбкой и легким поклоном ответил отказом военачальник. — Даже, если это как-то связано с твоим предыдущим посещением Тиль-Гаримму, стоит ли ворошить рану? К тому же сегодня мы празднуем победу!

У Гульята были причины отговаривать сына. Хотя бои давно стихли, где-нибудь в подземных ходах и потаенных местах все еще могли скрываться защитники города. Попади Мар-Зайя с его людьми в западню, откуда нет выхода, — неизвестно чем все закончится. Кроме того, судьбой начальника внутренней стражи Тиль-Гаримму был обеспокоен принц, накануне предупредивший туртана: захватить сановника по возможности в плен втайне ото всех и привести к нему.

«Не хватало еще, чтобы Мар-Зайя наделал глупостей и настроил против себя Арад-бел-ита», — с тревогой подумал Гульят, и осмотрелся, выискивая за столом наследника, ведь, кажется, он еще совсем недавно был рядом, как его вдруг и след простыл.

Наместник Ша-Ашшур-дуббу из провинции Тушхан поднял кубок, славя царя Ассирии, ему отвечали хором, воздавали хвалу богам и пили до дна, музыканты стали играть на арфах гимн, посвященный Гильгамешу⁴⁶. Веселье было в самом разгаре.

За спиной у Мар-Зайи встал Набу-шур-уцур и тихо сказал:

— Принц хочет с тобой поговорить. Ступай за слугой, он проводит тебя.

История, рассказанная писцом Мар-Зайей.

За семь лет до падения Тиль-Гаримму.

Тринадцатый год правления Син-аххе-риба

Они ворвались в наш дом среди ночи.

Сорвали с петель дубовую дверь, тяжелыми сапогами прошлись по маминому цветнику, перевернули котел с еще теплой водой, стоявший на очаге, ногой отшвырнули в угол, к печи, встретившуюся на пути кошку, закололи бросившегося на них старого раба.

Пятеро остались во дворе, пятеро вбежали в дом. Кто-то выкрикивал:

— Атра! Нам нужен Атра!

Опрокинули стол на толстых резных ножках со львами у основания — отцовскую гордость. Зачем-то принялись рыться в сундуках, выбрасывая из них старую одежду, поношенную обувь, запасы ткани, глиняную и медную посуду, мамины безделушки, сестрины игрушки, семейные реликвии…

Бессловесные, бесполезные амулеты, развешанные у входа, статуэтки божков, аккуратно расставленные мамой на шкафах, дрожали, падали на пол, уже не ожидая ни молитв, ни поклонений. Они не защитили нас. Бросили на произвол судьбы. О, жестокосердные, слабовольные боги, будьте вы прокляты!

— Уведи детей, — приказал матери мой отец; с покорностью шагнув навстречу судьбе, он стал их упрашивать: — Что вы делаете? Не надо! Прошу вас, не трогайте никого!

Огромный безбородый гигант с круглой лысой головой в сером длинном плаще ударил его рукоятью меча.

Я видел, как отец падает на пол, пытается опереться на больную ногу, выставить перед собой руки, чтобы смягчить падение… и как гигант бьет его ногой в живот, без капли сожаления, без тени сомнения.

— Ты Атра? Учитель? — рявкнул десятник.

— Да. Это я. Что вам надо? Что я сделал? — глотая слезы, произнес отец.

— Берите его.

Стражники не медлили. Подхватили своего пленника под руки и поволокли из дому. Мать бросилась следом.

— Куда?! — десятник схватил ее за волосы и швырнул о стену.

Я больше не мог терпеть этого унижения, схватился за кинжал и бросился на обидчиков моей семьи, собираясь или пасть с честью, или спасти моих родителей.

Мне было тогда всего тринадцать, я плохо дрался, почти не владел мечом, не знал, как держать лук, не сумел бы, наверное, проскакать и двух стадиев⁴⁷, чтобы не свалиться с коня, но порой, в редкие минуты ярости, во мне просыпался зверь — дикий, ненасытный, стремительный, безумный…

Я успел лишь замахнуться, как стражник оглушил меня, даже не знаю чем.

Когда я пришел в себя, надо мной плакала моя младшая сестренка Элишва, плакала и приговаривала:

— Мар-Зайя, не умирай, пожалуйста, не умирай, очнись, дорогой братец!

— Все хорошо, — успокоил я ее слабым голосом. — Где мама?

— Они забрали ее вместе с отцом.

Я не знаю, почему десятник пощадил мне жизнь в ту ночь. Почему не приказал вырезать всю семью? Может, посчитал, что потеря родителей и без того достаточная кара для трех малолетних детей.

Мать вернулась на рассвете. Она едва держалась на ногах, харкала кровью, плохо говорила и с трудом кушала. Через три дня ее не стало.

Ты становишься взрослым, когда теряешь родителей, когда, наконец, понимаешь, как равнодушен этот мир к тебе и твоему горю. И чтобы ты ни делал, тебе никогда не заглушить ни отчаяния, ни боли от того чувства одиночества, что с этой поры поселяется в твоем сердце.

После похорон мы остались в доме совсем одни. Как тихо стало вокруг, как печально! Мы обнялись и заплакали. Я, мой десятилетний брат Рамана и восьмилетняя Элишва. Счастье, которое еще вчера было таким осязаемым, таким близким, закончилось.

Мы так и уснули, обнявшись, лежа на голой земле в родном дворе под открытым небом.

А утром в нашу калитку постучал дядя Ариэ.

— Я троюродный брат вашей матери. Буду теперь жить с вами, — сказал он, наблюдая за нашей испуганной реакцией на его появление. Не часто увидишь на пороге своего дома одноглазое чудовище с вырванными ноздрями и отрубленными ушами. Однако на нем были добротная длинная туника и новые сандалии,а перстень с темно-синим сапфиром на указательном пальце правой рукиодин стоил больше, чем весь наш дом, сад, земля и рабы вместе взятые.

— Вот что, принесите-ка мне пива, — с усмешкой попросил этот человек.

Ариэ заменил нам отца и мать. Без него мы все бы погибли— не от голода, так от болезней, долгов или безысходности.

Через пару месяцев, когда мы к нему привыкли и перестали бояться, я попросил его научить меня драться на мечах.

— Отец говорил, что мне это не нужно, что мне надо учить языки и это важнее, чем владение оружием…

— И когда ты решил, что он ошибался? — спросил дядя Ариэ.

— В тот день, когда стража взяла моего отца и погубила мать.

— Сколько их было?

— Десять.

— И скольких бы ты убил, умей ты обращаться с мечом?

Он говорил со мной серьезно, без скидки на возраст и мою неопытность.

— Не знаю, — честно ответил я. — Может быть, одного или двоих. Против десятерых врагов долго не выстоишь.

— Хвалю. По крайней мере, ты не хвастлив… Однажды я дрался против троих. Это стоило мне одного уха и проколотого правого бока. Это только кажется, будто стоит тебе научиться держать меч— и ты выйдешь победителем из любой схватки. Но так думают все… Ты уверен, что победишь троих, но каждый из этих троих также уверен, что одолеет троих. В результате ты сможешь убить одного, если повезет больше — двоих, ну а справиться со всеми тремя — настоящая удача.

— А ты встречал бойцов, которые бились против четверых или пятерых и остались живы?

— Если ты научился драться против четверых, не так уж важно, насколько их больше — пять, семь, десять… если, конечно, у них нет луков или нескольких копий.

— Разве сила, помноженная на силу, не дает нам…

— Да, я знаю, ты прекрасно владеешь математикой. Но ты забыл о такой переменной, как площадь, — с усмешкой подсказал мне дядя Ариэ.

— Они не смогут окружить меня все вместе, — понял я.

— Правильно. Если только не станут мешать друг другу, что будет только на пользу тебе. Поэтому запомни: ты всегда дерешься только против четверых. Остальные заменяют место убитых, и бой продолжается в той же пропорции.

Мне уже не терпелось начать уроки.

— Ты научишь меня? Когда?

— Ты торопишься. Слишком торопишься. Ответ на вопрос, как долго ты сможешь продержаться против четверых или десятерых, зависит не только от умения— еще от удачи и храбрости. И от того, насколько боги благоволят к твоему сопернику, а также от накапливающейся усталости и кровопотери, неважно чьей. Ведь никакая схватка не обходится без ран. За свою долгую жизнь я встречал немного бойцов, способных справиться с подобной задачей. Есть везунчики, есть настоящие мастера клинка, но больше всех — хвастунов. Они-то и распространяют такие слухи.

— Уж лучше умереть с честью!

— Мертвый лев — это всего лишь мертвый лев. Падаль для ворона. И ничем не отличается от мертвого зайца, буйвола или гиены.

— Пусть так, — упрямился я.

— Наверное, когда-нибудь ты сможешь победить в честном бою одного, или пятерых, но вряд ли больше, если пойдешь этим путем. Твоя сила здесь, — дядя Ариэ постучал себя кулаком по лбу. — И она куда опасней, чем меч, копье, или лук со стрелами. Я научу тебя биться разным оружием. Но ты как никто другой должен понимать, что есть пути более верные для победы, нежели просто вытащить меч из ножен. Скажи, какими еще полезными умениями ты обладаешь кроме того, что знаешь языки и математику?

Я пожал плечами, не понимая, что он имеет в виду.

— Разве что подражать чужим голосам, — и, откашлявшись, я изобразил нашего старого ворчливого соседа, у которого мы иногда воровали яблоки: «Эй, вы, ребятня, а ну-ка слезайте с дерева, я вам сейчас уши надеру!» — чем привел дяд