Глава, в которой совсем нет хороших новостей 7 page

расширялась и сжималась по собственному усмотрению. Я был заключен внутри

времени -- засыпал и просыпался в нем, опять проваливался в сон и снова

просыпался, понемногу привыкая к тому, что, не глядя на часы, тоже можно

жить; внушал телу, что мы больше не нуждаемся во времени. Однако скоро меня

охватило сильное беспокойство. От нервной привычки смотреть на часы каждые

пять минут избавиться и в самом деле удалось, но с ней вместе бесследно

исчезла ось временных координат, и мне показалось, будто меня ночью сбросили

в море с палубы идущего на полном ходу корабля. Криков моих никто не слышал,

и корабль уходил все дальше и дальше, пока наконец не пропал из виду.

Махнув на все рукой, я достал часы из рюкзака и вновь нацепил на левое

запястье. Теперь на стрелках было 6:15. Утра, надо думать. Последний раз я

сверялся с часами после семи. В полвосьмого вечера. После этого прошло

одиннадцать часов. Не двадцать три же, в конце концов. Хотя наверняка ничего

нельзя сказать. Да и какая, собственно, разница, сколько часов --

одиннадцать или двадцать три? Так или иначе, а голод доставал все сильнее.

Это ощущение совсем не походило на то, что, как мне смутно представлялось,

должен испытывать человек, в желудке которого давно ничего не было. Я думал,

голод -- это ощущение пустоты, но оказалось, что это очень близко к чисто

физической боли -- настоящей острой физической боли, режущей и душащей. Она

была неровной и прерывистой, поднималась во мне как прилив до высшей точки,

и я чуть не терял сознание, -- а потом медленно отступала.

Чтобы отвлечься от острых приступов голода, я попытался сосредоточиться

на чем-нибудь другом, но ни о чем больше всерьез думать уже не мог. В голове

время от времени всплывали обрывки мыслей и тут же без следа пропадали.

Стоило ухватиться за них, как они расползались, точно мягкие скользкие

слизняки.

Поднявшись на ноги, я потянулся и глубоко вдохнул. Болело все тело. От

долгого сидения в неудобной позе ныл каждый мускул, каждый сустав. Еще раз

медленно потянулся кверху, сделал несколько наклонов, но уже на десятом

закружилась голова. Я присел на дно колодца, закрыл глаза. В ушах звенело,

по лицу струился пот. Мне захотелось ухватиться за что-нибудь, но под руками

ничего не было. К горлу подкатывала тошнота, однако в желудке было пусто, и

меня так и не вырвало. Я стал делать глубокие вдохи, чтобы провентилировать

организм, заставить быстрее циркулировать кровь и сохранить ясным

заплывавшее туманом сознание. Ничего не получалось -- я уже здорово ослаб.

Подумав об этом, я попробовал было произнести вслух: "Похоже, я здорово

ослаб", однако губы и язык отказались подчиняться. Эх, если бы хоть звезды

видеть! Но звезд не было. Мэй Касахара наглухо закупорила крышку.

Я надеялся, что до полудня она придет еще раз, но она так и не

появилась. Привалившись к стене, я ждал. Отвратительное состояние,

навалившееся на меня утром, не проходило; я ни на минуту не мог ни на чем

сосредоточиться. Голод не отпускал, накатываясь волнами, и окружавшая

темнота то сгущалась, то чуть рассеивалась вместе с ними. И с каждой волной

закрепить на чем-то внимание становилось все труднее. Я напоминал себе

безлюдный дом, из которого воры выносят мебель.

Миновал полдень, а Мэй все не было. Я закрыл глаза и попытался уснуть,

надеясь увидеть во сне Криту Кано, но в охватившей меня полудреме ничего

присниться не могло. Как только я отказался от попыток собраться с мыслями,

в голову полезли обрывки разных воспоминаний. Они приходили тихо -- так вода

медленно заполняет пещеру. Отчетливо вспомнились места, где приходилось

бывать, люди, с которыми встречался, царапины, ссадины, ушибы, что у меня

были, разговоры, вещи -- купленные и потерянные. На удивление ясно, во всех

деталях вспомнилось все: дома и комнаты, где я жил, окна, шкафы, мебель,

лампы, которые там были, учителя и преподаватели, у которых я учился, -- от

начальной школы до университета. Воспоминания по большей части были

разрозненные, мелкие и незначительные, без всякой хронологии, и время от

времени прерывались резкими спазмами голода, но все они отличались

необыкновенной четкостью, и меня трясло от них, как от мощного вихря,

налетевшего неизвестно откуда.

Прослеживая события в памяти, я вспомнил один случай, что произошел у

меня на работе года три-четыре назад. Совершенно глупый и бессмысленный, но

чем больше я прокручивал его в голове, чтобы убить время, тем неприятнее

становился осадок от этих воспоминаний. Кончилось тем, что меня вдруг

охватила злость -- такая, что заглушила и усталость, и голод, и страх,

вообще все. Я дрожал всем телом, часто дышал. Сердце громко колотилось в

груди, в крови бурлил адреналин. А вышло так, что мы поспорили из-за

какого-то пустяка. В фирме, где я работал, один парень сказал мне что-то

обидное, я тоже в долгу не остался, но потом мы поняли, что поругались из-за

ерунды, и помирились. Короче, инцидент был исчерпан. Бывает такое: замотался

человек, устал и сказал что-то не так. Этот случай начисто стерся из памяти,

и вот в кромешной темноте колодца, в полном отрыве от реальности, он всплыл

в памяти с поразительной четкостью, распаляя сознание. Я кожей ощущал этот

жар, слышал, как шипит в нем моя плоть. "С какой стати надо было это от него

выслушивать? И нечего было мямлить в ответ..." -- думал я, кусая губы, а в

голову лезли слова, какие нужно было сказать тогда обидчику. Я шлифовал,

оттачивал их, и чем острее они становились, тем сильнее я злился.

Неожиданно наваждение отступило, и все, о чем я только что думал,

потеряло всякое значение. Чего теперь кипятиться? Парень этот, как пить

дать, забыл о нашем споре. Да и я до сих пор о нем не вспоминал. Вдохнув

побольше воздуха, я опустил плечи, и тело утонуло в привычной уже темноте.

Попробовал восстановить в памяти еще что-нибудь, но нелепая злость куда-то

улетучилась, а вместе с ней пропали и воспоминания. В голове стало как в

желудке -- шаром покати.

Немного погодя я поймал себя на том, что разговариваю сам с собой.

Бессознательно бормочу разрозненные обрывки мыслей и ничего не могу с этим

сделать. Я слышал это бормотание, но почти ничего не понимал. Губы

шевелились бессознательно, сами по себе, автоматически, нанизывая в темноте

одно за другим слова, смысл которых до меня никак не доходил. Слова

выплывали из одной стены мрака и тут же поглощались другой. Тело точно

превратилось в пустой тоннель, средство транспортировки слов из одного

пункта в другой. Да, это были обрывки мыслей, но рождались они не у меня в

голове, а где-то в другом месте.

Что же все-таки происходит? Нервы, что ли, начинают сдавать? Я взглянул

на часы. 3:42. Нет, верно, 15:42. Я представил, как светло бывает в это

время, представил себя в лучах солнца. Напряг слух, но не услышал ни звука:

ни стрекота цикад, ни птичьего щебета, ни детских голосов. Может, пока я

сижу тут, в колодце, Заводная Птица бросила заводить свою пружину и весь мир

остановился? Пружина все ослабевала, потом завод кончился, и вдруг все

замерло -- течение рек, шелест травы, полет птиц в небе.

Что ж такое с Мэй? Почему она не идет? Сколько времени прошло, а ее все

нет! И меня вдруг как обожгло: а если с ней что-нибудь случилось? Попала под

машину, например. Коли так -- никто больше на белом свете не знает, что я

здесь. Тогда и вправду придется загибаться в этом колодце медленной смертью.

Нет, не может такого быть. Мэй Касахара не настолько легкомысленная

особа, чтобы ее просто так переехал автомобиль. Сидит, верно, сейчас у себя

в комнате, посматривает в бинокль в сад и представляет, что я делаю в

колодце. Нарочно тянет, чтобы я запсиховал, подумал, что мне отсюда не

выбраться. Точно-точно. А если все так, как я думаю, и Мэй умышленно

затягивает время, тогда ее план удался на все сто процентов -- я

действительно испугался по-настоящему: меня все бросили в этой проклятой

дыре. От страха, возникшего при мысли, что я запросто могу сгнить тут, в

темноте, перехватило дыхание. Чем дальше, тем больше я буду слабеть, пока не

умру от голода. А он будет становиться все сильнее и сильнее. Но перед этим

я, наверное, потеряю способность двигаться, и даже если кто-то сбросит мне

лестницу, уже не сумею выбраться наверх. Выпадут все волосы и зубы, все до

одного...

А как же воздух? На дне этой узкой бетонной трубы я уже несколько дней,

да еще под плотно закупоренной крышкой. Циркуляции воздуха почти никакой.

Стоило об этом подумать, как воздух вокруг сразу сделался каким-то тяжелым

-- то ли из-за игры воображения, то ли в самом деле из-за недостатка

кислорода. Чтобы проверить, в чем причина, я несколько раз глубоко вдохнул и

выдохнул. С каждым вдохом дышать становилось все труднее. От страха по всему

телу выступил пот. Вместе с мыслями о воздухе в голову во всей жуткой

реальности и неотвратимости пробралась и в ней поселилась смерть. Как черная

вода, она поднималась без единого звука, затопляя сознание. Раньше у меня на

уме была голодная смерть, до которой, впрочем, времени оставалось навалом.

Все, однако, кончится гораздо быстрее, если я останусь без кислорода.

Как умирают от удушья? Это долгая мучительная агония? Или человек

постепенно теряет сознание, будто засыпает? Я представил, как Мэй Касахара

придет и обнаружит меня мертвым. Окликнет несколько раз, не дождавшись

ответа, бросит в колодец горстку камешков, думая, что я заснул. Но я не

проснусь. Тут-то она и поймет, что мне каюк.

Захотелось громко заорать, позвать кого-нибудь. Кричать, что меня здесь

заперли, что я хочу есть, что становится нечем дышать. Я почувствовал себя

беспомощным маленьким ребенком, который вышел из дому и заблудился, забыл

дорогу. В детстве мне много раз снился кошмарный сон -- я потерялся и не

могу найти дорогу назад. Эти кошмары давным-давно забылись, и вот теперь, на

дне глубокого колодца, они снова оживали с пугающей ясностью. Время во мраке

двигалось в обратную сторону, поглощалось другим измерением.

Достав из рюкзака фляжку, я отвинтил крышку, осторожно, чтобы не

пролить ни капли, сделал глоток. Долго держал влагу во рту и только потом

проглотил. Откуда-то из глубины горла вырвался громкий звук -- точно на пол

свалилась какая-то твердая и тяжелая штуковина. А ведь я проглотил

всего-навсего несколько капель воды.

X x x

-- Окада-сан! -- Сквозь сон я услышал, как меня кто-то зовет. --

Окада-сан! Окада-сан! Проснитесь, пожалуйста.

Голос Криты Кано. Я кое-как разлепил глаза, но вокруг по-прежнему не

было видно ни зги. Граница между сном и явью оставалась размытой. Попробовал

приподняться, но пальцы ослабли и совсем не слушались. Тело съежилось,

сделалось холодным, вялым -- как завалявшийся в холодильнике огурец. В

голове мутилось от истощения и бессилия. "Ладно! Давай, если хочешь. Сейчас

снова мысленно напрягусь, а кончать буду по-настоящему. Хочешь --

пожалуйста". Как в тумане я ждал, когда она расстегнет мне ремень на брюках.

Стоп! Голос Криты доносился откуда-то издалека, сверху. "Окада-сан!

Окада-сан!" -- звала она. Я поднял голову -- половина крышки колодца была

открыта и через нее на меня смотрело великолепное звездное небо. Кусочек

неба, вырезанный в форме полумесяца.

-- Я здесь! -- Я кое-как приподнялся, встал на ноги и, глядя вверх,

прокричал еще раз: -- Здесь я!

-- Окада-сан! -- Это в самом деле была Крита Кано. Наяву. -- Вы тут?

-- Тут-тут. Это я.

-- Как вы там оказались?

-- Долго объяснять.

-- Извините, вас плохо слышно. Громче, пожалуйста.

-- Я говорю: это долгая история, -- заорал я. -- Выберусь отсюда --

тогда расскажу. Я не могу сейчас громко говорить.

-- Тут ваша лестница лежит?

-- Моя.

-- Как она здесь оказалась? Вы что, ее забросили сюда?

-- Да нет! -- "Интересно, зачем мне лестницу из колодца выбрасывать. И

потом -- это ведь еще умудриться надо", -- сказал я про себя. -- Нет,

конечно. Ничего я не выбрасывал. Ее кто-то вытащил и мне не сказал.

-- Значит, вы не можете оттуда вылезти, Окада-сан?

-- Именно, -- отвечал я, набираясь терпения. -- Совершенно верно. Не

могу вылезти. Может, сбросите лестницу? Тогда я выберусь наверх.

-- Ой, конечно. Сейчас бросаю.

-- Погодите! Проверьте сначала, привязана ли она к дереву. А то...

Ответа не последовало. Наверху, похоже, уже никого не было. Во всяком

случае, в отверстии колодца я никого не разглядел, сколько ни напрягал

зрение. Вытащив фонарь из рюкзака, я посветил вверх, но вместо человеческого

силуэта луч наткнулся на веревочную лестницу. Она висела на своем месте,

будто всегда была там. Я глубоко вобрал в себя воздух, а когда выдохнул,

почувствовал, как тает и растворяется твердый комок в груди.

-- Эй! Крита Кано! -- крикнул я.

Опять никто не отозвался. На часах 1:07. Ночи, конечно, -- в вышине

мерцали звезды. Забросив рюкзак на плечи, я сделал один глубокий вдох и стал

взбираться по раскачивающейся лестнице. Подъем давался с трудом -- от любого

движения все мышцы, кости и суставы скрипели, кричали от боли. Однако с

каждой осторожно пройденной перекладиной воздух становился все теплее,

смешиваясь с терпким запахом травы. Стало слышно, как стрекочут насекомые.

Ухватившись руками за край колодца, я собрал последние силы, перевалился

через бортик и плюхнулся на мягкую землю. На воле! Несколько минут я лежал

на спине, ни о чем не думая. Глядел в небо, глубоко набирая в легкие воздух

-- густой теплый воздух летней ночи, напоенный свежими ароматами жизни. Я

вдыхал запахи земли, запахи травы. Одних запахов было достаточно, чтобы

ощутить ладонями мягкую землю и шелковистую траву. Хотелось хватать их

руками и жадно поедать все без остатка.

На небе уже не осталось ни одной звездочки -- их было видно только из

колодца. Висела лишь почти полная, массивная луна. Не знаю, сколько я

пролежал так, прислушиваясь к ударам сердца. Казалось, слушай только, как

оно бьется, и все -- так можно жить вечно. Но в конце концов я все-таки

поднялся на ноги и огляделся. Никого. Только ночной сад вокруг и статуя

птицы, как всегда уставившейся в небеса. Света в доме Мэй Касахары не было

-- только в саду горела одинокая ртутная лампа, отбрасывая невыразительный

бледный свет на безлюдную дорожку. Интересно, куда же подевалась Крита?

Как бы там ни было, надо идти домой. Прийти, попить, закусить

чего-нибудь, а потом забраться под душ и как следует смыть с себя все. От

меня, должно быть, несет за километр, так что для начала нужно избавиться от

этого духа. Второе -- наполнить пустой желудок. Все остальное -- потом.

Я зашагал к дому обычным маршрутом, но дорожка в этот раз выглядела

почему-то другой, не такой, как всегда. Под живым струящимся светом луны

следы запустения и разложения выступили с небывалой прежде ясностью. В нос

ударила вонь, будто от разложившегося трупа, отчетливо пахнуло нечистотами.

Было уже очень поздно, но во многих домах еще не спали, разговаривали,

что-то ели, смотрели телевизор. Из одного окна -- там что-то жарили в масле

--донеслись такие ароматы, что у меня заломило в голове и закололо в

желудке. Из гудящего кондиционера меня обдало струей нагретого воздуха.

Послышался шум воды из душа, за стеклянным окошком ванной смутно маячила

чья-то тень.

С трудом перебравшись через стенку перед домом, я очутился в саду.

Отсюда наше жилище выглядело совершенно темным; казалось, будто дом затаил

дыхание. В нем не чувствовалось никакой теплоты, никакой близости. Дом, где

день за днем проходила моя жизнь, был теперь всего-навсего пустой, безлюдной

постройкой. Но кроме нее, мне больше некуда идти.

Поднявшись на веранду, я тихонько отворил стеклянную дверь. Ее долго не

открывали, и потому воздух внутри был спертый и затхлый. Пахло перезрелыми

фруктами и средством от тараканов. На столике в кухне лежала моя короткая

записка. В сушилке в том же порядке стояла вымытая посуда. Я взял стакан и

напился, раз за разом наполняя его водой из-под крана. В холодильнике ничего

особенного не было -- так, случайный набор продуктов и разных остатков:

яйца, ветчина, картофельный салат, баклажаны, латук, помидоры, тофу,

сливочный сыр. Вылил в кастрюлю банку овощного супа, подогрел его, залил

молоком кукурузные хлопья и съел. По идее я должен страшно хотеть есть, но

вид еды в холодильнике почти не вызвал аппетита. Наоборот, я почувствовал

легкую тошноту и все-таки сжевал еще несколько крекеров, чтобы успокоить

боль в пустом желудке.

В ванной я разделся, бросил одежду в стиральную машину. Распечатал

новый кусок мыла и сантиметр за сантиметром оттер себя под горячим душем,

вымыл голову. В ванной еще висела нейлоновая шапочка Кумико, лежали ее

шампунь, ополаскиватель и щетка для волос, зубная щетка, нитка для чистки

зубов. Все в доме выглядело так же, как до ее ухода. Изменилось только одно

-- не было самой Кумико.

Встав перед зеркалом, я принялся рассматривать свое заросшее черной

щетиной лицо. Посомневавшись немного, решил подождать с бритьем, боясь

порезаться. Отложим до завтрашнего дня. Встречаться ни с кем не надо.

Почистив зубы и хорошенько прополоскав рот, я вышел из ванной. Открыл банку

пива, достал из холодильника помидоры и латук, приготовил самый примитивный

салат. От него аппетит стал постепенно пробуждаться, и я опять полез в

холодильник -- намазал картофельный салат на кусок хлеба, накрыл другим

куском и тоже съел. За это время я только раз посмотрел на часы. Сколько же

я просидел в колодце? На одну только мысль о времени голова отозвалась тупой

болью. Нет, больше об этом думать не буду. О чем угодно, только не о

времени.

Я пошел в туалет и долго-долго мочился, закрыв глаза. Никогда бы не

подумал, что это может быть так долго; я правда чуть не отключился. Потом

вытянулся на диване в гостиной и уставился в потолок. Странное состояние:

тело болит от усталости, а голова ясная и сна -- ни в одном глазу.

X x x

Тут мне пришло в голову проверить почтовый ящик. Вдруг что-нибудь

прислали, пока я сидел в колодце. Поднявшись с дивана, я прошел в прихожую и

действительно обнаружил в ящике письмо. Имени отправителя на конверте не

было, но по тому, как написан адрес, я сразу понял: от Кумико. Ее особенный

мелкий почерк. Иероглифы -- один к одному: выписаны четко, как в прописях.

Сколько времени нужно, чтобы так писать, но по-другому Кумико не умела.

Первым делом я посмотрел на нечеткий, еле видный штемпель. Разобрать

что-нибудь трудно, но один иероглиф -- "така" -- кое-как удалось разглядеть.

Похоже на "Такамацу". Такамацу, что в префектуре Кагава? Вроде у Кумико

знакомых там не было. Мы с ней в Такамацу не ездили, да и она ни разу не

говорила, что бывала там. О Такамацу мы вообще никогда не говорили. Так что

Такамацу, может, и ни при чем.

Как бы там ни было, я отправился с письмом на кухню, сел за стол и

осторожно вскрыл конверт ножницами, стараясь не задеть листки почтовой

бумаги внутри. У меня задрожали пальцы, и чтобы успокоиться, я залпом допил

оставшееся пиво.

"Ты, наверное, удивился и испугался, когда я вдруг исчезла, не сказав

тебе ни слова", -- писала Кумико своими любимыми "монблановскими" чернилами.

Бумага была самая обыкновенная -- тонкие белые листы, что продаются повсюду.

"Я собиралась написать тебе раньше и как следует все объяснить, но пока

ломала голову, как поточнее выразить свои чувства, как передать ситуацию, в

которой я оказалась, время шло и шло. Я виновата, мне очень неудобно перед

тобой.

Ты уже, наверное, догадываешься, что у меня другой мужчина. Я с ним

спала почти три месяца. Мы познакомились по работе; ты его совсем не знаешь,

да это и не так важно. Мы все равно с ним больше не увидимся. Между нами все

кончено -- для меня, по крайней мере. Может, тебя это как-то утешит.

Любила ли я его? Не знаю. Такой вопрос для этого случая не подходит.

Вот спросили бы, любила ли я тебя, я сразу бы ответила: да, любила. Я в

самом деле была очень счастлива, что вышла за тебя. И сейчас так думаю. Ты

спросишь: зачем тогда я с ним связалась да еще из дома сбежала? Я сама много

раз задавала себе этот вопрос. Зачем мне это надо было?

Объяснить этого я не могу. Мне никогда не хотелось завести любовника

или закрутить с кем-нибудь роман. Поэтому когда мы познакомились, у меня и в

мыслях ничего такого не было. Началось с того, что мы несколько раз

встречались по делам. Нашли общий язык, изредка по телефону разговаривали на

внеслужебные темы. И не больше. Он намного старше меня, женат, дети есть, да

и как мужчина -- ничего особенного. Поэтому мне и в голову не приходило, что

между нами может быть что-то серьезное.

Не скажу, что мне не хотелось с тобой поквитаться. Ты ведь как-то

переночевал у какой-то женщины, а у меня это не выходило из головы. Ты тогда

сказал, что у тебя с ней ничего не было. Я хоть и поверила, но отмахнуться

от этого: мол, раз не было, ну и ладно, -- не смогла. Тут дело в настроении.

Но я сошлась с этим человеком не для того, чтобы тебе отомстить. Помню,

правда, я тогда сказала, что поступлю с тобой так же, но это была просто

угроза. Я стала с ним спать только потому, что мне этого захотелось.

Захотелось так, что я не могла ничего с собой поделать.

Через некоторое время мы встретились по какому-то делу, потом пошли

пообедать, потом -- немного выпить. Я совсем не пью, так что обошлась

апельсиновым соком, без капли спиртного; оно тут совсем ни при чем. Мы

просто сидели и разговаривали, но в какой-то миг случайно коснулись друг

друга, и мне вдруг ужасно захотелось оказаться в его объятиях. При этом

прикосновении я интуитивно почувствовала, что он хочет меня и, похоже,

понимает, что я хочу его. Совершенно необъяснимо между нами проскочил мощный

электрический разряд. Мне будто небо на голову упало. Щеки вдруг налились

жаром, сердце колотилось в груди, живот налился тяжестью. Я с трудом

удерживалась на стуле у стойки бара, "Что со мной? -- думала я и поняла: --

Да ведь мне хочется лечь с ним". Желание было таким сильным, что у меня

перехватило дыхание. Без лишних церемоний мы отправились в ближайшую

гостиницу и набросились друг на друга как голодные.

Тебе, должно быть, больно читать все эти подробности, но мне кажется, в

конечном счете лучше написать обо всем честно. Так что потерпи и прочти это

письмо, хоть это и тяжело.

То, чем мы занимались, нельзя назвать любовью. Просто мне хотелось,

чтобы он обнимал меня, хотелось чувствовать его внутри себя. Ни разу в жизни

я так, до боли в груди, не хотела мужчину. Раньше мне приходилось читать в

книжках слова типа: "ее охватило нестерпимое желание", но до того дня я

представить не могла, что это значит.

Почему вдруг во мне это вспыхнуло? И почему не с тобой, а с другим?

Понятия не имею. Знаю только, что сопротивляться этому чувству было

невозможно, да я и не пыталась. Пойми: тогда мне и в голову не пришло, что я

тебе изменяю. Мы словно сошли с ума на той гостиничной кровати. Скажу

совершенно откровенно: мне никогда не было так хорошо. Нет, не просто

"хорошо". Мое тело извивалось в горячей грязи, а рассудок впитывал и

впитывал в себя наслаждение, пока, наконец, не грянул взрыв. Это было

настоящее чудо, одно из самых замечательных ощущений в моей жизни.

Как ты теперь знаешь, все время я это скрывала. А ты ничего не замечал,

ни в чем меня не подозревал, даже когда я стала поздно приходить. Верил мне

по-настоящему, думал, что я никогда тебе не изменю. Я тебя обманывала,

однако виноватой себя не чувствовала. Звонила из номера в гостинице и

говорила, что задерживаюсь на работе. Ложь громоздилась на ложь, но меня это

совсем не задевало -- казалось, так и должно быть. Сердцем я хотела быть с

тобой. Душа звала домой. Там был мой мир. Но тело жадно требовало этого

человека. Одна моя половина была здесь, с тобой, а другая -- там, с ним.

Ясно было, что рано или поздно все рухнет. Но тогда мне казалось, что такая

жизнь никогда не кончится. Двойная жизнь... Здесь я тихо-мирно жила с тобой,

там -- у меня была дикая страсть к нему.

Пойми одну вещь: я совсем не хочу сказать, что ты уступаешь ему как

мужчина, что тебе не хватает сексуальности или что мне надоел секс с тобой.

Дело не в этом. Просто тогда я испытывала ненасытную сексуальную жажду и

ничего не могла с собой поделать. Сопротивляться ей было невозможно. Понятия

не имею, почему такое происходит. Так вышло, вот и все. Много раз, пока

продолжалась наша с ним связь, я думала о сексе с тобой. С ним я сплю, а с

тобой -- нет. Это же нечестно. Но с тобой я совсем перестала что-либо

чувствовать. Да ты, наверное, сам это заметил. Поэтому почти два месяца я

под любым предлогом старалась избегать близости с тобой.

И вот однажды он предложил, чтобы я бросила тебя и ушла к нему. "Мы

друг к другу так подходим, почему же нам не быть вместе", -- говорил он.

Обещал, что тоже оставит свою семью. Я попросила время подумать. Но когда мы

с ним расстались, в электричке по дороге домой я неожиданно поняла, что уже

не испытываю к нему ничего. Не пойму почему, но как только он завел разговор

о том, чтобы жить вместе, то особое, что я ощущала в себе, сразу куда-то

испарилось, будто от могучего порыва ветра. От моей страсти к нему не

осталось и следа.

С того момента у меня появилось чувство вины перед тобой. Я уже

говорила, что пока мне безумно хотелось секса, ничего этого не было. Ты

ничего не замечаешь, ну и прекрасно, -- только и было у меня в мыслях. А

остальное ерунда, что бы ни случилось. Моя связь с ним и наши с тобой

отношения -- совсем разные миры. Но когда моя страсть к нему растаяла, я

совершенно перестала понимать, где оказалась.

Я всегда считала себя честной. Конечно, у меня полно недостатков, но

когда дело касалось чего-нибудь серьезного, я никому не лгала и себя не

обманывала. От тебя никогда ничего не скрывала. Я этим даже немного

гордилась, и вот несколько месяцев я тебе безбожно врала и не испытывала ни

малейшего сожаления.

Теперь это меня мучает. Оказывается, я -- ничего не стоящая, никчемная

пустышка. Наверное, так и есть. Но еще одна вещь не дает мне покоя: почему

вдруг у меня появилось такое сильное, прямо-таки ненормальное сексуальное

влечение к человеку, которого я даже не любила? Никак не могу понять. Не

было бы этой страсти -- жили бы мы с тобой сейчас счастливо, а этот человек

оставался бы моим приятелем, с которым можно мило поболтать. Но это

невероятное, непостижимое чувство разрушило все, что мы с тобой построили,

не оставило от этого камня на камне. Оно безжалостно лишило меня всего, что

у меня было: тебя, нашего дома, работы. Почему? Зачем все это произошло?

Помнишь, три года назад, когда я делала аборт, я говорила, что должна

тебе кое-что сказать? Может быть, надо было тогда высказать тебе все

откровенно. И ничего бы не случилось. Но даже сейчас, когда уже ничего не

вернешь, я вряд ли сумею передать, что чувствовала в то время. Кажется,

стоит только сказать -- и вообще все развалится. Так что, наверное, лучше

будет мне исчезнуть вместе с этим.

Прости, но с тобой я не получала настоящего удовлетворения от секса --

ни до свадьбы, ни после. Мне было приятно, когда ты меня обнимал, но

ощущения при этом были размытыми и отстраненными, точно их испытывала не я,