Глава, в которой совсем нет хороших новостей 5 page. запасе. Так что закроем на время эту тему

запасе. Так что закроем на время эту тему.

X x x

Я был на Хоккайдо, когда Кумико сделала аборт. Мелких сошек, вроде

меня, в командировки не посылали, но в тот момент оказалось, что больше

ехать некому. Надо было отвезти портфель с бумагами, дать краткие объяснения

нашим партнерам, взять у них документы и вернуться. Документы считались

очень важными, поэтому их не доверили ни почте, ни постороннему курьеру.

Обратного билета на самолет в Токио сразу достать не удалось, и я

переночевал в Саппоро, в бизнес-отеле. А Кумико в это время поехала одна в

больницу, избавилась от ребенка, а потом вечером, в одиннадцатом часу,

позвонила мне в отель:

-- Я сегодня сделала аборт. Извини, что звоню, когда все уже кончено.

Просто мне неожиданно назначили время, вот я и подумала: решу все сама, пока

тебя нет, нам обоим лучше будет.

-- Не беспокойся, -- сказал я. -- Раз решила, значит, так тому и быть.

-- Хочется тебе все рассказать, но пока не могу. Хотя надо, конечно.

-- Хорошо, вернусь домой -- тогда и поговорим обо всем.

Положив трубку, я надел пальто и без всякой цели отправился бродить по

улицам. Март только начался, и на обочинах лежали высокие сугробы. Было

ужасно холодно, белые облачка пара от дыхания поднимались и тут же исчезали.

Люди в теплых пальто и перчатках, закутанные шарфами до самого подбородка,

осторожно передвигались по обледеневшим тротуарам. Проезжали такси, громко

шурша по асфальту шипованными шинами. Когда от холода стало уже невмоготу, я

заглянул в первый попавшийся бар, принял несколько доз неразбавленного виски

и снова вышел на улицу.

Бродил я долго. Мелкий зыбкий снег то падал, то прекращался, напоминая

чем-то тускнеющие в памяти воспоминания. Второе заведение, куда я заглянул,

находилось в подвале. Бар оказался гораздо просторнее, чем можно было

подумать, стоя у входа. Сбоку от стойки располагалась небольшая сцена, где

худой человек в очках что-то пел под гитару. Он сидел на металлическом

стуле, положив ногу на ногу. Рядом на полу лежал чехол от гитары.

Я сидел за стойкой, пил и слушал музыку. Певец в перерывах рассказывал,

что все песни пишет сам. Ему было около тридцати -- самое обыкновенное лицо,

очки в коричневой пластмассовой оправе. В джинсах, высоких шнурованных

ботинках, в клетчатой фланелевой рубахе навыпуск. Что это были за песни?

Сразу и не скажешь, так, ничего особенного -- монотонные аккорды, простой

мотив, самые обычные слова.

В другое время я бы на такую музыку внимания не обратил, выпил бы

стаканчик, расплатился и отправился восвояси. Но в тот вечер я продрог до

костей и не собирался уходить, пока не согреюсь как следует. Выпил виски и

тут же заказал еще. Пальто и шарф снимать не стал. Бармен поинтересовался,

не принести ли чего-нибудь на закуску; я попросил сыра, съел кусочек.

Попытался собраться с мыслями, но голова работать отказывалась. Да и о чем

думать? Я будто превратился в пустую комнату, где музыка звучала гулким

полым эхом.

Человек кончил петь, раздались редкие хлопки -- не скажу, что

восторженные, но и не совсем равнодушные. Посетителей в заведении было не

густо: десять -- пятнадцать, не больше. Певец встал со стула и поклонился.

Отпустил какую-то шутку, несколько человек засмеялись. Я подозвал бармена и

попросил третью порцию виски. Потом наконец снял шарф и пальто.

-- На этом сегодняшняя программа закончена, -- объявил певец, сделал

паузу и огляделся. -- Но здесь, наверное, сидят люди, которым мои песни не

понравились. Для таких у меня есть маленький аттракцион. Обычно я его не

показываю, так что можете считать, что вам очень повезло.

Он положил к ногам гитару и достал из чехла толстую белую свечу.

Чиркнув спичкой, зажег ее и установил на тарелку, накапав туда воска. Потом

с видом греческого философа поднял тарелку над головой.

-- Нельзя ли убавить свет? -- попросил певец. Официант повернул

выключатель, и в баре повис полумрак. -- Еще, пожалуйста. -- Стало темно,

пламя свечи, которую он держал в руках, было очень ярким. Согревая в ладонях

стакан с виски, я не сводил глаз с певца и его свечи.

-- Как вы знаете, -- продолжал он, не повышая голоса, но так, что было

слышно каждое его слово, -- в жизни человеку приходится испытывать разную

боль. Физическую, душевную... Мне доводилось сталкиваться с болью в самых

разных проявлениях, да и вам, думаю, тоже. Хотя часто чувство боли очень

трудно передать или объяснить словами. Люди говорят, что их боль никто,

кроме них самих, понять не в состоянии. Но так ли это на самом деле? Я лично

иного мнения. Если прямо у нас на глазах человек по-настоящему страдает, мы

подчас воспринимаем его мучения и боль как свои. Здесь действует фактор

сострадания. Вы понимаете, что я имею в виду?

Он сделал паузу и снова окинул взглядом помещение.

-- И песни люди поют, чтобы испытать это ощущение, чтобы выбраться из

своей тесной раковины и разделить с другими боль и радость. Но дается это,

конечно же, нелегко. Я хочу, чтобы сегодня в порядке эксперимента вы

пережили такое чувство на более низком, физическом уровне.

Все, кто оказался в тот вечер в этом баре, затаили дыхание в ожидании

того, что произойдет, и не сводили глаз со сцены. В полном молчании певец

глядел в пространство перед собой, точно хотел зафиксировать паузу или

сконцентрировать волю. Потом молча поднес левую ладонь к пламени и медленно

стал опускать ее ниже и ниже, к самому огню. У кого-то вырвался странный

звук -- то ли стон, то ли вздох. Было видно, как язычок пламени лижет

ладонь. Мне даже почудилось, что я слышу, как с шипением поджаривается на

огне плоть. Какая-то женщина тихо и отрывисто вскрикнула. Остальные

наблюдали эту сцену словно в оцепенении. Певец терпел боль. Его лицо

перекосилось. "Что здесь происходит? -- мелькнуло в голове. -- К чему весь

этот дурацкий, бессмысленный спектакль?" Я почувствовал, что у меня

пересохло во рту. Секунд через пять-шесть он так же медленно убрал руку от

пламени, поставил тарелку со свечой и плотно сжал ладони.

-- Господа, только что вы видели, как боль в буквальном смысле сжигает

человеческую плоть, -- сказал певец. Его голос звучал спокойно и твердо, как

и прежде. На лице -- никаких следов боли, даже слабая улыбка. -- Вы смогли

ощутить присутствовавшую здесь только что боль как свою собственную. В этом

и заключается сострадание.

Он не спеша развел ладони. Между ними оказался тонкий красный платок.

Певец развернул его и показал публике, потом протянул в нашу сторону обе

руки. Никаких следов ожога! На несколько секунд в баре повисла тишина,

которую прервали жаркие аплодисменты. Напряжение отпустило, и люди хлопали

изо всех сил. Зажегся свет, и посетители заговорили наперебой. Певец как ни

в чем не бывало уложил гитару в чехол, спустился со сцены и исчез.

Расплачиваясь по счету, я поинтересовался у девушки за кассой, часто ли

выступает этот человек в их заведении, да еще с такими номерами.

-- Я точно не знаю, -- отвечала она, -- но, насколько мне известно, он

вообще у нас сегодня впервые. Раньше я о нем и не слышала. И про его фокусы

тоже. А здорово он, правда? Интересно, как это у него получается? Вот бы его

на телевидение.

-- Действительно, -- отозвался я. -- Такое впечатление, что он и правда

себя поджаривал.

Стоило, вернувшись в гостиницу, лечь в постель, как на меня сразу

навалился сон; казалось, он только и ждал моего возвращения. Засыпая, я

вспомнил о Кумико, но она маячила где-то очень далеко, а сил на дальнейшие

раздумья уже не осталось. Неожиданно в мозгу всплыло лицо человека, который

жег свою ладонь. Похоже, он проделывал этот трюк на самом деле, мелькнуло в

голове. Через мгновение я уже спал.

8. Истоки желания • В номере • Как проходят сквозь стену

На дне колодца перед самым рассветом мне приснился сон. Нет, не сон.

Это было что-то другое -- нечто, случайно принявшее форму сна.

Я шел один по просторному вестибюлю, в центре которого стоял большой

телемонитор, а в нем красовался Нобору Ватая. В твидовом костюме, рубашке в

полоску и темно-синем галстуке, он только-только начал выступление: вещал

что-то, глядя в камеру и сложив руки на столе. У него за спиной, на стене,

висела большая карта мира. В вестибюле толпились, наверное, человек сто, а

то и больше, и все как один, замерев, слушали с серьезным видом. Впечатление

было такое, что с минуты на минуту должно прозвучать важное объявление, от

которого зависит судьба человечества.

Я тоже остановился и посмотрел на экран. Хорошо отрепетированным и в то

же время очень искренним тоном Нобору Ватая обращался к миллионам людей, не

видя их. То, что я не выносил в нем и ощущал всякий раз, как мы оказывались

лицом к лицу, сейчас пряталось где-то глубоко, за пределами видимости. Он

говорил со свойственной ему особой убедительностью -- делал небольшие,

хорошо выверенные паузы, играл голосом, мимикой -- и добивался

поразительного эффекта. Было видно, что его ораторский талант растет день

ото дня. Пришлось это признать, что поделаешь.

-- Итак, все на свете сложно и в то же время очень просто. Таков

фундаментальный закон, правящий миром, -- говорил он. -- Следует всегда

помнить об этом. Вещи, кажущиеся сложными и таковые на самом деле, очень

просты по сути своей, если понять, какие мотивы за ними стоят. Все зависит

от того, чего вы добиваетесь. Мотив -- это, так сказать, исток желания.

Важно отыскать этот исток. Докопаться до него сквозь лежащие на поверхности

хитросплетения реальности. Копать и копать, пока не доберетесь до самого

начала. Тогда, -- Нобору Ватая указал на карту у себя за спиной, -- все в

конце концов станет ясно. Так устроен мир. Глупцы не способны преодолеть эту

кажущуюся сложность. Блуждая в потемках в поисках выхода, они умирают, так

ничего и не поняв в устройстве мира. Они будто в лесной чаще или на дне

глубокого колодца -- в тупике, откуда нет выхода. Потому что не понимают

сути вещей. В голове у них один мусор. Они ничего не соображают. Они не в

состоянии даже уяснить, где верх, а где низ, где север, а где юг. Вот почему

они не могут выбраться из этих сумерек.

Нобору Ватая сделал паузу, чтобы его слова как следует отложились в

головах тех, кто его слушал, и продолжал:

-- Впрочем, забудем о таких людях. Не будем мешать, если им угодно

сбиться с дороги. У нас есть дела поважнее.

Чем больше я слушал, тем сильнее злился. У меня даже дыхание

перехватило от злости. Он делал вид, что вещает для всего мира, а на самом

деле обращался только ко мне. Конечно, за этим что-то стояло. Какой-то

каверзный, извращенный замысел. Кроме меня, никто не знал об этом. Нобору

Ватая сумел воспользоваться телевидением -- этой гигантской и мощной

системой, -- чтобы передать мне какое-то закодированное послание. Я не мог

дать выход злости, разделить ее с кем-то. Только сжимал в карманах кулаки,

чувствуя себя в полном одиночестве.

Толпившаяся публика слушала Нобору Ватая не отрываясь, боясь слово

пропустить, а я пересек вестибюль и направился прямо по коридору, который

вел к номерам. Там стоял уже знакомый мне человек без лица. Когда я подошел

ближе, он повернул ко мне свою безликую маску и бесшумно загородил дорогу.

-- Сейчас не время. Вам сейчас нельзя здесь находиться.

Но острая, режущая боль, которую причинил мне Нобору Ватая, словно

подстегивала меня. Вытянув руку, я оттолкнул человека без лица. Он

закачался, как тень, и посторонился.

-- О вас же беспокоюсь, -- раздался позади его голос. Каждое слово

вонзалось мне в спину, как острый осколок шрапнели. -- Если вы сделаете еще

несколько шагов, обратного пути уже не будет. Неужели не понятно?

Не обращая на него внимания, я быстро двинулся дальше. Я должен знать.

Нельзя же до бесконечности бродить, не видя перед собой выхода.

Я шел по знакомому коридору, боясь, как бы человек без лица не пустился

за мной следом, но, оглянувшись, никого позади не обнаружил. По обе стороны

длинного извилистого коридора тянулись одинаковые двери. Все были

пронумерованы, но в какой номер меня провели в прошлый раз, я вспомнить не

мог. Тогда знал это точно, а теперь -- будто память отшибло. Не открывать же

все двери подряд.

Я бродил по коридору туда-сюда, пока не встретил шедшего навстречу

коридорного с подносом в руках. На подносе стояла полная бутылка "Катти

Сарк", ведерко со льдом и два стакана. Я посторонился и незаметно повернул

за ним. Серебристый полированный поднос поблескивал отраженным светом

плафонов. Коридорный ни разу не обернулся. Выставив подбородок, он шагал

прямо ровной, уверенной походкой, что-то насвистывая. Я прислушался --

увертюра из "Сороки-воровки", то место в самом начале, где вступают ударные.

Коридорный оказался просто мастером художественного свиста.

Коридор был длинный, но больше мне никто не встретился. Наконец парень

остановился у одного из номеров и три раза тихонько постучал. Через

несколько секунд кто-то отворил дверь, впустив его. Я вжался в стену,

стараясь укрыться за стоявшей в коридоре большой китайской вазой, и стал

ждать, когда он выйдет. Это был номер 208. Ну конечно, 208! Как я до сих пор

не вспомнил!

Парень все не выходил. Я взглянул на часы -- стрелки не двигались,

время словно остановилось -- и принялся изучать цветы в вазе. Удивительно

свежие, они сохраняли аромат, будто их только что срезали. Скорее всего

цветы еще не заметили, что их навсегда оторвали от корней. Малюсенькая

крылатая букашка забралась в сердцевину бутона красной розы с плотными

толстыми лепестками.

Минут через пять коридорный вышел. В руках у него ничего не было,

подбородок по-прежнему торчал вперед. Он удалился тем же путем, что и

пришел, и стоило ему скрыться за углом, как я уже стоял у двери. Затаив

дыхание, напряг слух: не услышу ли чего. Но из номера не доносилось ни

звука, будто там никого не было. Собравшись с духом, я постучал. Так же, как

коридорный: тихо, три раза. Никто не отозвался. Немного подождав, стукнул

сильнее, опять три раза -- снова без ответа.

Осторожно взявшись за ручку, я повернул ее, и дверь бесшумно

отворилась. В комнате стояла кромешная тьма, но узкая полоска света все-таки

проникала через щелку в плотных занавесках, и, присмотревшись как следует,

можно было различить очертания окна, стола и дивана. Да, в этом самом номере

я оказался тогда с Критой Кано. Люкс: передняя, гостиная, за ней -- спальня.

На столике в гостиной смутно виднелись бутылка "Катти Сарк", стаканы и

ведерко со льдом. Когда я открыл дверь, пучок света из коридора ударил в

серебристый металл ведерка, сверкнувший, как лезвие острого ножа. Я бесшумно

ступил в разлитый по комнате мрак. В номере было тепло, в воздухе висел

густой цветочный аромат. Я прислушался, продолжая держаться за ручку двери,

чтобы в случае чего сразу открыть себе путь к отступлению. Кто-то должен

быть в номере. Кто-то попросил принести виски, лед, стаканы и открыл дверь

коридорному.

X x x

-- Не надо включать свет, -- послышался женский голос из спальни. Я

сразу узнал его. Говорила та самая таинственная женщина, которая донимала

меня странными звонками. Я отпустил дверную ручку и медленно, на ощупь

двинулся на голос сквозь темноту. В задней комнате мрак оказался еще гуще,

чем в гостиной. Остановившись в проеме между двумя комнатами, я изо всех сил

старался что-нибудь разглядеть.

Послышалось шуршание простыни, в темноте неясно мелькнула чья-то черная

тень.

-- Пусть будет темно, -- проговорила женщина.

-- Хорошо. Не будем зажигать свет, -- сказал я и крепко ухватился за

дверной косяк.

-- Ты один? -- спросила она как-то устало.

-- Конечно. Я так и думал, что встречу тебя здесь. А если не тебя, то

Криту Кано. Мне надо знать, куда пропала Кумико. Ведь все началось с твоего

непонятного звонка. После него будто ящик Пандоры открылся -- стали

происходить странные вещи, одна за другой. В конце концов исчезла Кумико.

Для этого я и пришел сюда. Один. Не знаю, кто ты такая, но у тебя есть

какой-то ключ к происходящему. Ведь так?

-- Крита Кано? -- осторожно поинтересовалась женщина. -- Никогда не

слышала этого имени. Она что, тоже здесь?

-- Не знаю. Но я не раз здесь с нею встречался.

Воздух в комнате был тягучим и спертым. Вдохнув его, я снова

почувствовал густой приторный аромат. Наверное, где-то стояла ваза с

цветами. Они колыхались там, во тьме. В источающем удушливый запах мраке я

терял связь со своим телом. Казалось, я превращаюсь в крошечное насекомое,

прокладывающее себе путь меж гигантских лепестков. Там сладкий нектар,

пыльца, нежные волоски тычинок. Они ждут моего вторжения и вмешательства,

нуждаются в нем.

-- Для начала хотелось бы узнать, кто ты, -- начал я. -- Ты говоришь,

что я тебя знаю. Но я никак не могу вспомнить. Кто ты такая?

-- Кто я такая? -- повторила за мной женщина, однако без тени насмешки.

-- Знаешь, что-то выпить хочется. Налей-ка нам виски со льдом. Выпьешь со

мной?

Выйдя в гостиную, я откупорил бутылку с виски, бросил лед в стаканы и

наполнил их. В потемках эта операция заняла у меня довольно много времени.

Со стаканами я вернулся в спальню. Женщина попросила поставить их на столик

у изголовья кровати и сесть рядом на стул.

Я сделал, как было сказано: один стакан поставил на столик и, держа в

руке второй, уселся на обтянутый материей стул с подлокотниками, стоявший

чуть в стороне. Глаза немного привыкли к отсутствию света, и я различил, как

передо мной бесшумно шевельнулась тень. Женщина, похоже, приподнялась на

кровати. В стакане звякнул лед. Я понял, что она отхлебнула виски, и сам

сделал глоток.

Она долго ничего не говорила. Чем дольше длилось молчание, тем сильнее,

мне казалось, становился аромат цветов.

-- Ты в самом деле хочешь знать, кто я? -- спросила женщина.

-- Для этого я сюда и пришел. -- Во мраке мой голос звучал каким-то

неуютным эхом.

-- Ты правда пришел узнать, как меня зовут? Вместо ответа я откашлялся.

И опять заметил, что со звуком в этой комнате творится что-то странное.

Женщина несколько раз встряхнула кубики льда в стакане.

-- Ты хочешь знать мое имя, но, к сожалению, я не могу тебе ничего

сказать. Тебя я знаю очень хорошо, и ты меня тоже. Но я не знаю, кто я.

В темноте я покачал головой.

-- Не понимаю, о чем ты. Хватит загадок. Говори проще, мне нужно что-то

конкретное -- то, за что можно ухватиться, потрогать руками. Лом, чтобы

взламывать дверь. Вот что мне надо.

Женщина тяжело вздохнула, и этот вздох, казалось, исходил из самой

глубины ее сердца.

-- Тору Окада, отгадай, как меня зовут. Впрочем, нет. Не нужно ничего

отгадывать. Ведь имя мое ты уже знаешь. Надо только вспомнить. Вспомнишь мое

имя -- тогда я смогу выйти отсюда. И сумею помочь тебе отыскать жену, твою

Кумико. Если хочешь найти ее, любым путем выясни мое имя. Это и будет лом, о

котором ты говорил. У тебя совсем нет времени, чтобы сидеть и ничего не

делать. С каждым упущенным днем Кумико все больше отдаляется от тебя. Я

поставил стакан с виски на пол.

-- Скажи, где мы хотя бы находимся. И давно ты здесь? Что ты здесь

делаешь?

-- Тебе пора уходить, -- неожиданно заявила женщина, будто придя в

себя. -- Если он застанет тебя здесь, будет плохо. Он еще опаснее, чем ты

думаешь. И может тебя убить. Правда. Он и на такое способен.

-- Кто это -- он?

Женщина не отвечала, а я не знал, как себя вести. Все, приехали. Дальше

дороги нет. В комнате повисла гробовая тишина -- такая, что стало трудно

дышать. Голова горела. Может, из-за пыльцы? Ее крошечные крупинки,

смешавшись с воздухом, пробирались внутрь, душили.

-- Ну что, Тору Окада? -- снова заговорила женщина. Теперь ее голос

звучал иначе. Он поменялся мгновенно и теперь как бы слился с вязким

воздухом комнаты. -- Опять, наверное, хочешь меня потрогать? Тела моего

хочешь? Всю зацеловать? Ты же знаешь -- со мной можно все, что только

захочется. Я тебе ни в чем не откажу. Жена... твоя Кумико... такого не

умеет. А я все могу. Будешь на седьмом небе от счастья, на всю жизнь

запомнишь... Если ты...

Внезапно раздался стук в дверь. Резкий и отчетливый, будто вколачивали

гвоздь во что-то твердое, он зловеще прозвучал во мраке.

Возникшая из темноты рука схватила меня за запястье.

-- Сюда, быстро, -- прошептала женщина. Снова постучали -- два раза, с

одинаковой силой. Тут я вспомнил, что, войдя, не запер за собой дверь.

-- Ну давай же. Тебе надо уходить отсюда. Есть только один выход, --

шептала женщина.

Я двигался за нею, словно на буксире, ничего не видя вокруг. Кто-то

медленно поворачивал дверную ручку, -- от этого звука мороз побежал у меня

по коже. В тот миг, когда черноту комнаты прорезала полоса света,

ворвавшаяся из коридора, мы вломились прямо в стену. Она напомнила мне

гигантское, холодное и вязкое желе. Чтобы эта масса не попала в рот,

пришлось крепко стиснуть зубы. И тут до меня дошло: я же иду сквозь стену! Я

прохожу стену насквозь, чтобы перенестись отсюда в какое-то другое место. И

это меня нисколько не удивляет, как будто так и надо.

Я почувствовал у себя во рту язык невидимой женщины. Теплый и мягкий,

он двигался, обвивался вокруг моего языка. Я вдыхал тяжелый аромат цветочных

лепестков. Внутри, где-то в паху, зародилось слабое желание. Крепко

зажмурившись, я поборол его и тут же ощутил, как сильно горит правая щека.

Странно! Боли не было -- только жжение. Откуда этот жар? Его источник где-то

вовне или он закипает внутри меня? Не знаю. Но скоро все это исчезло: и

язык, и запах цветов, и вожделение, и жжение на щеке. Я прошел сквозь стену

и, открыв глаза, оказался по другую сторону -- на дне глубокого колодца.

9. Колодец и звезды • Куда исчезла лестница

Перевалило за пять -- небо уже посветлело, но я по-прежнему ясно

различал над головой массу звезд. Все было, как говорил лейтенант Мамия:

когда сидишь на дне колодца, звезды видны даже днем. Они излучали слабый

свет, как редкие самоцветы в красивой оправе, -- кусочек неба в форме четкой

половинки луны.

В пятом или шестом классе мы с приятелями как-то взобрались на гору и

разбили палатку. Тогда-то я и увидел в первый раз мириады звезд. Чувство

было такое, будто небосвод вот-вот не выдержит их тяжести, расколется и

рухнет на землю. Раньше, да и потом тоже, я никогда не видел такого

потрясающего звездного неба. Все уснули, а ко мне сон никак не приходил.

Выбравшись из палатки, я лег на спину и стал разглядывать это великолепие.

Время от времени бездонную высь ярко прочерчивали падающие звезды. Я

смотрел, и постепенно мне становилось страшно. Небо! Какое необъятное и

глубокое! Огромное и чужое, оно давило, окружало, охватывало со всех сторон.

Раньше мне казалось, что у нас под ногами прочный монолит, который всегда

был и всегда будет. Вернее, я никогда об этом не задумывался. А на самом

деле Земля -- просто-напросто каменная глыба, плавающая в каком-то закоулке

космоса, мимолетное видение в масштабах Вселенной. Случится что-нибудь с

космической энергией, мгновенная световая вспышка -- и завтра от этой штуки

вместе со всеми нами и следа не останется. При взгляде на это усыпанное

звездами небо захватывало дух, и я никак не мог прийти в себя от собственной

ничтожности и зыбкости существования.

Глядеть на рассвете на звезды со дна колодца -- совсем не то, что с

вершины горы, где над тобой бескрайняя звездная сфера. Здесь я ощущал, будто

все мое существо крепко связано с этими звездами особыми нитями,

протянувшимися через тесное окошко. Между нами возникло что-то вроде

интимной близости: из мрака колодца, в котором я сидел, звезды открывались

только мне одному, и никому больше. Нечто особенное в них наделяло меня

ответной силой и теплом.

Время шло, небо все больше насыщалось ярким светом летнего утра, и

звезды одна за другой стали меркнуть. Они медленно растворялись в полной

тишине, а я не отводя глаз наблюдал за ними. Но все звезды с небосвода

летнее солнце так и не стерло -- несколько самых ярких упорно не хотели

гаснуть. К моей большой радости -- ведь кроме изредка проплывавших в вышине

облаков я со своего места мог видеть только звезды.

Во сне у меня выступила испарина, и теперь капельки пота стали остывать

и холодить кожу. По телу пробежала дрожь. Пот напомнил о непроглядном мраке

гостиничного номера и женщине из телефона. В ушах все еще звучали ее слова

-- буквально каждое слово -- и стук в дверь; оставался и густой загадочный

цветочный аромат. И Нобору Ватая продолжал вещать с телеэкрана. Время шло, а

эти ощущения не отступали и совсем не теряли четкости. Потому что это был не

сон, подсказывала память.

Я проснулся, а правая щека по-прежнему горела. Теперь к жжению

примешивалась еще и слабая боль, точно по коже провели наждачной бумагой. Я

надавил на заросшую щетиной щеку, но жжение и боль не проходили. В кромешной

темноте колодца, конечно, невозможно было понять, что случилось со щекой.

Вытянув руку, я дотронулся до стенки, ощупал ее пальцами. Ничего

особенного: обыкновенная бетонная стена. Я легонько постучал по ней кулаком.

Никакой реакции -- стена была твердой и чуть влажной на ощупь. Мне ясно

запомнилось необычное ощущение чего-то вязкого, охватившее меня, когда я

проходил сквозь нее. Как будто это в самом деле было месиво из желатина.

Я пошарил в рюкзаке, вытащил фляжку и сделал глоток. Почти сутки у меня

во рту не было ни крошки. При одной только мысли об этом в животе сделались

колики, но скоро чувство голода стихло, уступив место какому-то глухому

оцепенению. Снова поднеся руку к лицу, я провел по колючему подбородку.

Правда, прошел целый день. Прошел, а на мое отсутствие, похоже, никто

внимания не обратил. Ни одна душа, наверное, даже не заметила, что я куда-то

делся. Исчезни я вообще с лица земли, мир бы крутился себе дальше. Все так

перепуталось, и ясно было только одно: я никому больше не нужен.

Я снова поднял голову и взглянул на звезды. Они смотрели на меня, и

удары сердца становились все спокойнее и спокойнее. И вдруг я вспомнил про

лестницу; протянув руку в темноту, пошарил по стенке колодца там, где она

должна была висеть, но ничего не обнаружил. Стал внимательно ощупывать

стену, широко водя по ней руками. Нет лестницы. Она должна быть здесь, на

этом самом месте, но ее нет. Я сделал глубокий вдох, подождал немного и,

вытащив из рюкзака фонарь, зажег его. Лестница исчезла. Поднявшись, осветил

дно колодца, потом направил фонарь вверх. Луч света взбежал по стенкам,

насколько ему было под силу. Лестница пропала. Меня прошиб холодный пот.

Фонарь выпал из рук и, ударившись о землю, погас. Это определенно какой-то

знак. И в этот миг мое сознание распалось, превратилось в кучку мелкого

песка, который стал сливаться с окружающим мраком, растворяться в нем. Я

окаменел, будто мое тело разом отключили от источника энергии. Меня накрыла

абсолютная пустота.

Это продолжалось, наверное, несколько секунд, пока я не пришел в себя.

Физические ощущения мало-помалу восстановились. Нагнувшись, я поднял фонарь,

стукнул по нему раза два и снова включил. Он зажегся сразу. Надо

успокоиться, собраться с мыслями. Нечего психовать и дергаться. Все равно не