Кумико Окада и Нобору Ватая 6 page

ленточку, снять упаковку, открыть коробочку, выбросить все в мусорную

корзину и еще поставить флакон в шкаф в ванной, то уж сказать: "Посмотри,

что мне подарила одна девушка с работы!" -- она могла бы вполне. Но

промолчала. Возможно, посчитала это темой, не заслуживающей внимания. Но

даже если так, теперь эта история приобрела ореол тайны. Вот что меня

тревожило.

Я долго в задумчивости смотрел в потолок. Пробовал думать о чем-нибудь

другом, но голова работать отказывалась. Я вспоминал, как застегивал на

Кумико платье: ее гладкую белую спину, аромат туалетной воды. Впервые за

несколько месяцев меня потянуло курить. Взять сигарету, поднести огонь,

вдохнуть полные легкие дыма. Это бы как-то успокоило. Но сигарет не было. За

неимением лучшего я принялся сосать лимонный леденец.

Без десяти десять зазвонил телефон. "Лейтенант Мамия", -- подумал было

я. Отыскать дорогу к нашему дому действительно нелегко, и даже не раз

бывавшим у нас людям иногда приходилось плутать. Но это был не он. Из трубки

донесся голос той самой таинственной дамочки, что донимала меня на днях

своими бессмысленными звонками.

-- Привет! Давненько тебя не слышала! Ну как? Понравилось в прошлый

раз? Немножко расшевелился, правда? Что же ты трубку-то бросил? На самом

интересном месте!

В какой-то момент мне показалось, что она говорит о том моем сне, в

котором Крита Кано довела меня до оргазма. Но речь шла о ее звонке в день,

когда я варил спагетти.

-- У меня сейчас совершенно нет времени, -- сказал я. -- Через десять

минут ко мне придет один человек, а мне надо еще кое-что сделать.

-- Что-то ты слишком деловой для безработного, -- насмешливо сказала

она. Как и в прошлый раз, ее интонации менялись, как картинки в

калейдоскопе. -- То варишь спагетти, то гостей поджидаешь. Впрочем, десяти

минут нам хватит. Давай поболтаем десять минут. А придет твой гость --

можешь трубку положить.

Мне тут же захотелось, ни слова не говоря, послушаться ее совета, но я

не смог. Я еще не разобрался с туалетной водой, и мне хотелось поговорить,

все равно с кем.

-- Послушай, ты кто все-таки такая? -- Задав этот вопрос, я взял

лежавший рядом с телефоном карандаш и начал крутить его. -- Ты уверена, что

я в самом деле тебя знаю?

-- Само собой. И я тебя знаю, и ты меня знаешь. С такими вещами не

шутят. У меня не так много времени, чтобы названивать совершенно незнакомым

людям. Я ведь уже тебе это говорила. У тебя что -- провалы в памяти?

-- Я никак не пойму. Знаешь...

-- Хватит! -- резко оборвала она меня. -- Не ломай себе голову. Еще раз

говорю: я знаю тебя, а ты -- меня. Послушай! Я буду с тобой очень ласкова. А

тебе делать ничего не надо. Классно, правда? Ничего не делаешь, ни за что не

отвечаешь. Все делаю я. Все. Это же полный кайф! Брось себе загадки

загадывать. Не усложняй жизнь и выбрось все из головы. Представь, что теплым

весенним днем ты лежишь после полудня в мягкой грязи.

Я ничего не отвечал.

-- Представь: ты спишь, тебе снится сон, ты ничком лежишь в теплой

грязи. Забудь о жене. Забудь, что у тебя нет работы. Не думай о будущем. Обо

всем забудь. Все мы вышли из теплой грязи и когда-нибудь вернемся в нее. В

конце концов... Эй, Окада-сан! Когда ты последний раз трахался с женой?

Помнишь? Давно, наверное? Недели две назад?

-- Ну довольно! Ко мне уже пришли, -- прервал я ее.

-- Ах, еще больше? Я по твоему голосу понимаю. Три недели? Я молчал.

-- Ладно, не обращай внимания. -- Ее голос напомнил мне шуршание

щеточки, которой сметают скопившуюся в складках оконных штор пыль. -- Вообще

это ваша проблема -- твоя и твоей жены. А я тебе сделаю все, что захочешь. И

никакой ответственности. Стоит только повернуть за угол -- и ты окажешься

там. В мире, который ты никогда не видел. У тебя есть "белые пятна", ты еще

не понял?

Я по-прежнему молчал, крепко сжав в руке телефонную трубку.

-- Оглянись вокруг, -- продолжала женщина. -- Оглянись и скажи: что ты

видишь?

Тут в прихожей раздался звонок. Я с облегчением вздохнул и без слов

положил трубку на рычаг.

X x x

Лейтенант Мамия оказался высоким стариком с красиво посаженной лысеющей

головой и в очках в золотой оправе. У него была смуглая кожа и здоровый вид

человека, привыкшего к физическому труду. Ни грамма лишнего веса. Уголки

глаз прорезали глубокие морщинки -- симметрично, по три с каждой стороны.

Из-за этого казалось, что он вот-вот зажмурится от яркого света. Сказать,

сколько ему лет, было трудно, хотя, конечно, уже за семьдесят. Похоже, в

молодости мой гость отличался отменным здоровьем. Об этом говорили прямая

осанка и четкие экономные движения. Он держался почтительно и в разговоре

производил впечатление настоящей, непоказной основательности. В нем

чувствовался человек, который привык принимать решения самостоятельно и

отвечать за них. На Мамия-сан был неприметный строгий светло-серый костюм,

белая рубашка и галстук в серую и черную полоску. Для душного и влажного

июльского утра костюм был слишком плотным, но испарины на его лице я не

заметил. Левую руку ему заменял протез с тонкой перчаткой одинакового с

костюмом светло-серого цвета. По сравнению с загорелой, поросшей волосами

правой рукой затянутый в серую перчатку протез казался холодным и

неестественным.

Я усадил гостя на диван в гостиной и предложил зеленого чая.

Мамия-сан извинился, что пришел без визитной карточки:

-- В Хиросиме я преподавал в сельской школе, потом вышел на пенсию.

Теперь вот бездельничаю. Есть участок земли, я кое-что на нем выращиваю --

так, больше для интереса. Потому и карточек нет. Не обессудьте.

У меня карточек тоже не было.

-- Извините, Окада-сан, можно поинтересоваться, сколько вам лет?

-- Тридцать, -- ответил я.

Он кивнул, сделал глоток чая. Интересно, что он подумал, узнав, сколько

мне лет?

-- Какое у вас тихое место, -- проговорил Мамия-сан, чтобы сменить

тему.

Я рассказал, как почти задаром снял дом у дяди, добавив, что если бы не

это, мы с нашими доходами не могли бы себе позволить и вполовину меньшее

жилье. Кивая, гость осторожно, боясь показаться нескромным, оглядел нашу

обитель. Я тоже осмотрелся. "Оглянись вокруг", -- послышался мне голос той

женщины. Снова бросив взгляд вокруг себя, я почувствовал, будто воздух

наполняется каким-то холодом и безучастием.

-- В этот раз я пробыл в Токио пару недель, -- сказал лейтенант Мамия,

-- и вы последний, кому мне нужно оставить память о Хонде-сан. Теперь я могу

спокойно возвращаться в Хиросиму.

-- Мне хотелось бы побывать дома у Хонды-сан и хотя бы поставить свечи.

-- Это очень благородно с вашей стороны, но Хонда-сан родом с Хоккайдо,

из Асахикавы³⁴, и его могила там. Родственники приезжали, чтобы

разобрать вещи у него в доме в Мэгуро, и уже вернулись к себе.

-- Вот как? Выходит, у Хонды-сан была семья, а он жил в Токио один?

-- Совершенно верно. Его сын, он живет в Асахикаве, очень беспокоился

из-за этого, да и люди могли бог знает что подумать. Вроде бы он звал

старика переехать к нему, но тот все отказывался.

-- У него есть сын? -- Слова Мамия меня удивили. Я почему-то думал, что

Хонда-сан остался совсем один. -- А его жена? Она еще раньше умерла?

-- Тут довольно запутанная история. Его жена вскоре после войны

связалась с другим мужчиной, и они вместе покончили жизнь самоубийством.

Когда же это было? Году в пятидесятом или пятьдесят первом. Подробностей я

не знаю. Хонда-сан об этом не распространялся, а мне было неловко

спрашивать. Я кивнул.

-- После этого он один растил детей -- сына и дочку, а когда у них

началась своя жизнь, перебрался в Токио и, как вам известно, занялся

прорицательством.

-- А в Асахикаве чем он занимался?

-- У них на пару с братом была типография.

Я попробовал представить Хонду-сан в комбинезоне у типографского станка

за проверкой каких-нибудь пробных оттисков, однако мне он запомнился немного

неряшливым стариком в грязноватом кимоно с поясом, который больше подходит

для ночного халата. Старик и летом, и зимой сидел за котацу и перебирал

палочки для гадания.

Тем временем лейтенант Мамия ловко развязал фуросики³⁵ и

достал какой-то предмет, по форме напоминавший небольшую коробку со

сладостями. Он был завернут в грубую оберточную бумагу и несколько раз туго

перевязан шнурком. Мамия положил сверток на стол и подвинул ко мне.

-- Это та самая вещь, которую Хонда-сан просил передать вам на память.

Я взял сверток в руки. Он почти ничего не весил, а о содержимом можно

было только догадываться.

-- Можно посмотреть, что там? Лейтенант Мамия покачал головой:

-- Извините, но Хонда-сан просил, чтобы вы развернули сверток, когда

будете один.

Я кивнул и положил подарок Хонды-сан на стол.

-- По правде говоря, -- продолжал Мамия, -- я получил от него письмо

всего за день до его смерти. Он писал, что, наверное, скоро умрет. "Смерти я

совсем не боюсь. Такова воля неба, и остается только ей подчиниться. Не

выполнено, правда, одно дело. В шкафу у меня дома лежат кое-какие вещи,

которые я думал оставить разным людям. Но, похоже, самому мне с этим уже не

справиться. Поэтому хочу попросить тебя раздать их; список я составил на

отдельном листе. Прекрасно понимаю, какое это нахальство с моей стороны, но

это моя последняя просьба перед смертью, и надеюсь, ты мне в ней не

откажешь". Надо сказать, письмо Хонды-сан было для меня большой

неожиданностью -- наша переписка оборвалась несколько лет назад -- наверное,

уже шесть-семь... Я тут же написал ему ответ, но почта прислала мое письмо

обратно с извещением от его сына, что Хонда-сан скончался. Он отхлебнул чай

из чашки.

-- Хонда-сан знал, когда умрет. Должно быть, он достиг такого состояния

духа, какого мне, например, никогда не добиться. Вы правильно написали в

своей открытке: в нем было нечто, глубоко трогавшее других людей. Я

почувствовал это еще весной 38-го, когда встретился с ним в первый раз.

-- Вы были с ним в одной части у Номонхана?

-- Нет-нет, -- отвечал Мамия, покусывая губы. -- Мы служили в разных

частях, даже в разных дивизиях. Судьба свела нас как раз перед Номонханом,

мы вместе участвовали в одной небольшой операции. Потом капрала Хонду ранило

у Номонхана, и его отправили обратно в Японию. А я у Номонхана не был.

Вот... -- Лейтенант Мамия приподнял левую руку в перчатке. -- Потерял руку в

августе 45-го во время наступления Советской армии. Мы отбивали танковую

атаку, и мне в плечо попала пуля из станкового пулемета. Я потерял сознание,

и советский танк раздавил мне руку гусеницей. Попал в плен, меня лечили в

госпитале в Чите, а потом отправили в Сибирь, в лагерь, где я просидел до

1949 года. Как отправили меня в 37-м в Маньчжурию, так я и провел на

материке двенадцать лет, ни разу не ступив на японскую землю. Родственники

решили, что я погиб в боях с русскими, устроили мне могилу на нашем

кладбище. До отъезда из Японии мы вроде бы объяснились с одной девушкой, а

когда я вернулся, она уже была замужем за другим. Что ж поделаешь?

Двенадцать лет прошло. Это большой срок.

Я кивнул.

-- Извините меня, Окада-сан, -- сказал он. -- Молодому человеку, как

вы, наверное, скучно слушать разговоры о прошлом. Но мне хочется сказать еще

одну вещь: мы в те годы были самыми обычными парнями -- такими же, как вы. Я

собирался стать учителем и никогда не думал служить в армии. Но после

университета меня сразу призвали, не спрашивая моего мнения, направили на

офицерские курсы, и дело кончилось тем, что я на все эти годы засел на

чужбине. И моя жизнь стала похожа на сон.

Проговорив это, лейтенант Мамия умолк.

-- Не могли бы вы рассказать, как познакомились с Хондой-сан? --

поинтересовался я после некоторой паузы. Мне в самом деле хотелось знать,

что он был за человек раньше, до нашей с ним встречи.

Мой гость размышлял о чем-то, спокойно положив руки на колени. Он не

выглядел растерянным, просто задумался.

-- Боюсь, это будет длинная история.

-- Ничего-ничего, -- сказал я.

-- Об этом я никогда никому не рассказывал. И Хонда-сан, уверен, тоже.

Дело в том, что мы с ним... решили молчать. Но Хонда-сан умер. Остался я

один. Так что если и расскажу вам, это уже никому не повредит.

И лейтенант Мамия начал свой рассказ.