Поощрения и награждения Т. Г. Фоменко за время его работы в донбассе, в городах Магадане и Луганске 4 page

8.

В студенческие годы многие из нас живо интересовались политикой и на этой почве часто возникали споры, дискуссии, мирные беседы.
Помню, особенно активное участие в них принимал Топорков. Прочитав Цвейга, он возмутился тем, что Цвейг автором первого Коммунистического Манифеста считает Жозефа Фуше. С его мнением я соглашался только частично, считая Цвейга в какой-то мере правым. В споре я придерживался более умеренных взглядов, чем Топорков и не только в этом споре, а вообще.
Для уяснения сущности этого спора необходимо, прежде всего, установить, кем же был Жозеф Фуше?
Жозеф Фуше – один из могущественных людей своего времени, о котором всегда писали с желчью. Только один Бальзак с высоты собственного величия мог оценить эту своеобразную фигуру. Он называет его гением, самым умным человеком, которого он знал во времена Наполеона.
Фуше в 1790 году был монастырским учителем, а в 1792 году уже выступал против духовенства и реквизировал церковное имущество. В 1793 году был коммунистом, а пять лет спустя стал миллионером и через десять лет – герцогом.
Он настолько был хладнокровен и владел собой, что гнев, оскорбления, угрозы Робеспьера и Наполеона – разбивались об его каменное спокойствие, как волны об скалы. Он давал возможность истощиться противнику, обнаруживал его слабые стороны, а затем спокойно и легко брал над ним верх и наносил беспощадный удар.
Всю жизнь он оставался в тени. Из глубины своего кабинета плетет интриги и наносит неожиданные удары, оставаясь незамеченным. В минуты неудач Жозеф Фуше предавал Робеспьера, Наполеона и многих других. Он обладал безграничным бесстыдством.
Таков Жозеф Фуше. И все это правда. Но правда и то, что как организатор он был равен своим противником, а по умению вести интриги и дерзкие речи – превосходил всех.
И вот, именно этот человек, Жозеф Фуше, да Фуше, а не кто другой, сочинил первый коммунистический манифест в период французской революции. Этот документ более чем на сто лет опередил запросы времени, являлся одним из удивительных документов революции. Он достоин того, чтобы и в наше время извлечь его из длительного забвения и предать гласности.
Конечно, его ценность несколько умаляется вследствие отказа Фуше от него и отчаянного опровержения того, что он сам требовал. Но все же Фуше – это одно, а документ, им написанный в свое время, - другое.
Никто - ни Марат, ни Шомет не сформулировали самые смелые требования французской революции. Это сделал все-таки Жозеф Фуше. Первым коммунистическим манифестом нового времени был, по существу, не знаменитый манифест Карла Маркса и не «Вестник Гессена» Георга Бюхнера, а Жозефа Фуше.
Все мои доводы для Топоркова казались не убедительными. Он считал, что изменчивое поведение Фуше лишает нас права пользоваться его работами, даже не противоречащими нашей политике.
Споров было много как о прошлом и настоящем, так и будущем нашего общества. Велись дискуссии о текущей политике, техническим проблемам, о делах житейских, о человеческой морали, жизни вообще и о своей собственной.
Если бы собрать наши высказывания и издать их, можно было бы получить хорошее пособие для изучения студенческих взглядов и запросов того времени.
Несмотря на частые споры, доходившие до резкостей, нашей дружбе между собой не могли помешать ни наши разногласия в образе мыслей, ни расхождения в поступках, разделявших нас.
Хочется вспомнить и такой факт. Как я уже говорил, моя учеба в институте совпала с периодом раскулачивания, проведенного по распоряжению Сталина. Непродуманность и поспешность, с которой это было осуществлено, как известно, вызвали голод среди населения.
Не избежали этой участи и мы, студенты. Если в 1929 году и даже в начале 1930 года в студенческой столовой нас кормили превосходно, то в период голода мы питались, главным образом, перловой кашей, без жира, той самой кашей, которую один из наших студентов, по национальности венгр, всегда говорил:
- Идем кушать шрапнел.
Но были у нас дни, когда мы лакомились конским холодцом. В то время было еще много лошадей и раз в неделю, а то и два, в специальном ларьке для населения продавали конский холодец. Чтобы его добыть, мы собирались группой, этак человек в десять, снимали большие плафоны, висевшие в студенческом общежитии, приделывали к ним ручки из проволоки, и Топорков, как наиболее высокий и здоровый среди нас, поднимал их над головой, а мы, остальные, расталкивали силой толпу и втискивали Топоркова к прилавку. Он наполнял плафоны этим деликатесом, расплачивался, поднимал драгоценный груз над головой и с нашей помощью выбирался на свободу. Ну, представляете, что там было. Что можно вам сказать по этому поводу. Сейчас даже трудно вспоминать, что творилось, когда мы полуголодных и голодных людей отталкивали и добывали себе этот злосчастный холодец. Крики, возмущение, несусветная ругань неслись со всех сторон. Но что можно было сделать, если хотелось есть. Этим занимались не только мы. Покупали сильные или, как мы, групповым методом. Иначе добыть его не было никакой возможности. Когда человек голодный, он звереет, проявляются инстинкты далекого прошлого.
Поступая так, может быть мы были и неправы, но в то время, когда во многих районах страны умирали с голода, а я был не раз свидетелем этого, об этом мало кто думал.
Вот тот студенческий быт и обстановка, в которой мы получали знания, жизненный опыт и идеологическую зрелость.
Наши внешние сношения со студентами других стран осуществлялись только с помощью периодической печати. Мы имели о них представление только по газетным сообщениям и рассказам отдельных специалистов, посещавших в ту пору, правда редко, другие страны.
Помню, профессор Белявский был в Англии. Английская королева вручила ему медаль за научные работы, экспонированные на выставке в Лондоне. Будучи в Англии, он посетил несколько высших учебных заведений. По приезде он делился своими впечатлениями и, в частности, рассказал об уровне знаний английских студентов и о их представлении о Советском Союзе.
На мой вопрос, говорил профессор, что вам известно об учении, созданным Марксом, Энгельсом и Лениным, был получен от одного из студентов такой ответ:
- Я не так уж много знаю об этом, сэр. Мне известно только, что Маркс занимался в Англии изучением оплаты рабочих. Он был против свободы, свободного предпринимательства и требовал от предпринимателей увеличения заработной платы рабочим. Ну, а Энгельс, кажется, был у него помощником и жил где-то в Европе.
Да, Маркс еще что-то писал... Но его труд не был издан. Кажется так.
- Ну, а Ленин? – поинтересовался Белявский.
- Ленин!? Он был премьер-министром большевиков в Москве. У нас о нем была лекция. Он осуществил желание Маркса в России – ликвидировать свободу. Разрушил экономику и отбросил Россию в прошлое. Да, кажется, в книге Уэллса о нем писалось. Он еще был большой фантазер. Мечтал осуществить неосуществимое. Кажется, так... Ну, а в общем, мы мало знаем об этом.
Возможно, вам это покажется странным и маловероятным. Вероятно, вы подумаете, что я немного приукрасил этот эпизод. Нисколько!
Да, что там говорить. Ведь это было в самом начале тридцатых годов, а возьмите самую развитую капиталистическую страну – Соединенные Штаты Америки и взгляните, что там происходило гораздо позже, ну скажем, в 1970 году.
Вот выдержки из статьи одного из собственных корреспондентов «Литературной газеты», написанной им по результатам интервью, взятом у американских студентов, в связи с 25-летием победы над фашистской Германией.
На вопрос: что вы знаете о приближающейся 25 годовщине победы над германским фашизмом? - последовал ответ:
- Мы не очень много знаем об этом, сэр. Вы первый человек, который напомнил нам об этом.
- Знаете ли вы, когда началась война? – допрашивал их корреспондент.
- Приблизительно... – отвечал один из них, - Думаю, что в 1941 году.
- Вы, конечно, знаете, кто воевал против Гитлера?
- Гм... Да, кажется, знаю... Подождите... Соединенные Штаты вместе с Англией. Кажется так.
А другой студент добавил:
- И немного Россия.
- Знаете ли вы - сколько американцев погибло в этой войне?
- О, очень, очень много. Но я точно не знаю сколько. Я бы сказал... Но только догадываюсь... Подождите... Тысяч пятьдесят, думаю.
- А сколько русских:
- Я могу только предположить. Думаю, не больше пятидесяти тысяч.
- Вы, конечно, читали о войне, когда учились в школе.
- Да, в школе... И потом в колледже.
Двадцатидвухлетняя студентка отвечала на подобные вопросы так.
- Вам приходилось слышать, что в этом году исполняется 25 лет победы над фашистской Германией во второй мировой войне?
- Нет, не приходилось.
- Вам случалось думать о второй мировой войне или читать о ней?
- Честно говоря, я совсем о ней не думала. И читала тоже очень мало.
- Война как-нибудь повлияла на жизнь вашей семьи, я имею в виду ваших родственников и родителей?
- Подождите... Кажется, нет. Нет! Нет!
- Помните ли вы, кто и против кого, сражался в этой войне?
- Ну да, это я знаю, конечно. Подождите... Значит так: Германия, Соединенные Штаты, Япония... Против Советского Союза.
А вот ответы 21-годовалого студента Нью-Йоркского колледжа.
- Можете ли вы перечислить великие державы, которые воевали против фашизма во второй мировой войне?
- Думаю, что могу, да. Союзниками были Соединенные Штаты и Англия. Потом к нам присоединился Советский Союз. Так... Ну, а на другой стороне были Япония, Германия и Италия.
- Знаете ли вы, сколько ваших соотечественников погибло в эту мировую войну?
- Нет!
- А сколько советских людей?
- Э... Нет... Но, конечно, не так много, как американцев.
- Почему вы так думаете?
- Ну, они присоединились к нам только в самом конце войны... Они присоединились к нам, кажется, в сорок пятом... Разве нет? Разве раньше? О, вот так штука!
- Что вы знаете о фашизме?
- Честно говоря, не очень много.
Что это, отсталость или полное отсутствие любознательности? Нет и нет! Это объясняется другими причинами.
По данным опроса Гэллапа, 88 % американских студентов интересуется жизнью в Советском Союзе, а 55 % - проявляют в ней исключительный интерес. В чем же дело?
Да, дело то заключается в источниках информации.
На вопрос института Гэллапа к американским студентам - где вы почерпнули ваши знания о России, оказалось, что 55% студентов считают, что они эти знания получили в колледже, 43% - из газет, 20% - по телевидению, 19% - из журналов, 17% - по радио, 2% - из кино и 2% - разные другие источники. (Многие называли несколько источников информации, в силу чего сумма процентов превышает 100).
Просмотр американских учебников показал, что место, уделенное в них участию СССР в разгроме гитлеровской Германии, настолько незначительное, а формулировки настолько расплывчатые, что вполне понятно, почему процесс гипнотической пропагандистской обработки студентов так пагубно отражается на воспитании молодого поколения в этой хваленой демократии на американский манер.
Подтверждением этому являются следующие данные того же института Гэллапа:
14% американских студентов не могут назвать двух советских городов, 8% не знают какой город является столицей СССР, 85% не имеют представления о количестве республик в СССР, 51% не знают, в каком году совершилась Октябрьская революция.
И далее.
48% американских студентов не знают автора романа «Война и мир», 81% на знают автора «Анны Карениной», столько же процентов студентов не знают автора «Идиота», 97% не знают автора «Тихого Дона», 97% не знают ни одного современного советского писателя, 39% никогда в своей жизни не читали ни одной книги советского или русского писателя, 87% никогда не видели ни одной советской кинокартины.
Или вот не менее разительные факты. Многие студенты считают, что языки народов СССР (Грузинский, Узбекский и другие) являются диалектами русского языка.
Страна, обладающая мощной системой массовых коммуникаций и не поставляющая своим народам элементарного минимума знаний о других странах, народах, – это страна не свободной демократии, а страна насилия.
На фоне знаний американских студентов о нас – советских людях, мы не жаловались. Мы находились в куда более выгодных условиях. Нам не приходилось жаловаться на скудость сведений, которые мы могли получать из различных информационных источников.
В нашей стране вряд ли можно найти хотя бы одного студента, да что там студента, даже ученика средней школы, который так нелепо мог бы отвечать на такие вопросы.
В бытность мою студентом, довольно часто устраивались лекции на международные и другие темы. Однажды к нам в Сталино пожаловал сам Бухарин. После опалы он был главным редактором газеты, не то «Правды» не то Известий».
Но кажется, «Известий», точно не помню. В актовом зале института народу было полным полно. Сидели даже на ступеньках. Присутствовал и я.
Говорил Бухарин свободно, очень заразительно, без всяких шпаргалок. Своим языком выражал не чужие, кем-то написанные слова, а свои мысли. Его выступление произвело на нас студентов, огромное впечатление. Это было выступление настоящего трибуна, прекрасно владеющего не только ораторским искусством, но и знаниями политики и философии.

9.

В программах институтов того времени было предусмотрено прохождение практики на производстве. Два раза мы были на шахте, а один раз, я с двумя товарищами, проходил практику в Хибинах (Кольский полуостров) на апатитовом комбинате.
Помню, когда мы были на одной из антрацитовых шахт Донбасса, то произошел в нашем присутствии очень неприятный эпизод из шахтерской подземной жизни.
В одной из лав, в которой мы, студенты-практиканты, находились, произошел обвал. Я никогда не забуду этого момента в моей жизни. Мы занимались сборкой конвейерных рештаков и вот в этот момент, когда лава не работала, начался невероятный треск деревянных стоек, которыми в шахтах крепят кровлю. Сначала был слабый треск и шум, затем он стремительно усилился, причем, в это время деревянные стойки как бы пухли, увеличиваясь в одном месте и по мере набухания, раскалывались на отдельные нити и тем самым постепенно укорачивались. Этот треск пронизывал нас своим неприятно-устрашающим звуком. Охваченные страхом и неуверенностью, мы с каждой минутой холодели.
На ремонтных работах, которые мы производили, был кадровый и опытный десятник (теперь они называются мастерами). Как только начался этот неприятный треск, он скомандовал нам немедленно покинуть лаву, но так как мы были от штрека на довольно значительном расстоянии, то вряд ли могли рассчитывать на спасение, если бы ползли по почве. Дело в том, что мощность разрабатываемого пласта этой лавы немногим более 1 метра и, естественно, в таком пространстве можно только ползти, а не свободно бежать. Нас выручили конвейерные рештаки, которые уже были нами смонтированы. Получив команду немедленно спускаться по рештакам вниз и поняв в чем дело, мы все с испуганными лицами один за другим стремительно спускались вниз по отшлифованным углем рештакам.
Итак, благодаря расторопности нашего десятника, мы все были спасены, но на штрек с конца рештаков мы вылетали как пробки из-под шампанского. На путях штрека образовалась целая куча тел, но, невзирая на ушибы, по команде того же десятника, подхватывались и вихрем неслись по штреку от злополучного забоя.
Мы остановились на почтительном расстоянии, когда послышался невероятный шум, треск и наконец, глухой с изломом протяжный грохот и вдруг все затихло. Мы ощутили сильную струю пыльного воздуха. В шахте всегда тихо. Там иногда нарушает тишину только капеж воды. Но после такого треска и грохота тишина как бы усилилась.
Каждый из вас, наверное, знает, как действует на воображение человека полное безмолвие, абсолютная тишина. В эти минуты обычно начинает действовать необычная фантазия и вследствие этого у человека усиливается страх и беспокойство. Нам казалось, что вот-вот начнет валиться и штрек, по которому мы спешили, как можно скорее, добраться до рудничного двора и подняться на поверхность.
Когда мы шли по штреку, кругом царило безмолвие, мертвое величие, вызывавшее у нас беспредельную грусть и настороженность.
Когда мы добрались до рудничного двора и увидели рабочих, обслуживающих подъем, лязг клетей и суету, нас вместо радости охватило какое-то отупение, оцепенение от усталости и всего перенесенного нами и нами медленно начало овладевать какое-то безразличие.
Я не знаю, чем бы все это кончилось и что было бы с нами, если бы десятник, привлекший к себе с первых минут нашего знакомства общую симпатию своей исключительной простотой и радушием, не подбадривал нас и весьма умело не управлял бы нашими действиями и даже настроением. Мы не считали себя трусами и в действительности ими не были, но то, что видели и слышали впервые, превзошло наше воображение и произвело на нас удручающее впечатление.
Благодаря этому случаю, мы почувствовали всю полноту прелестей нашей будущей специальности. Шахта сразу нам открыла свои секреты, хотя и не все. Позже мне пришлось познакомиться и с газовыми выбросами и взрывами в шахтах.
И все же, несмотря на все это, шахта чем-то привлекает к себе, в ней есть что-то таинственное и манящее к себе людей. И люди идут, спускаются в шахту и охотно работают, да еще с увлечением расхваливают свою шахтерскую трудовую деятельность, и на старости лет с гордостью вспоминают перипетии шахтерской жизни. Да, собственно, и нельзя не гордиться шахтерским трудом. Он труден, но своеобразен и увлекателен.
Как потом выяснилось, обвал в шахте произошел от неправильного ведения горных работ. Кровля в шахте была неустойчивая и выработанное пространство «забучивали» (закладывали) породой, которую добывали из промежуточных штреков. Эти штреки должны были вестись по почве. Так раньше и делали. Но так как их продвижение отставало от продвижения линии забоя, то главный инженер шахты Горелик распорядился промежуточные штреки временно вести по кровле, что позволило ускорить их продвижение. Намерение, конечно, хорошее, но главный инженер шахты не учел возможного обвала при нарушении неустойчивой кровли. Так и произошло. Правда, не всегда ведение промежуточных штреков по кровле вызывает обвалы. Все зависит от состояния кровли. В данном случае трогать кровлю было нельзя.
Человеческих жертв, к счастью, не было, но главный инженер шахты был арестован, так как лава на время вышла из строя, и добыча антрацита на шахте резко сократилась.
Преддипломную практику я проходил на апатитовом комбинате, на Кольском полуострове в Хибинах. Туда нас ездило трое студентов. Первое, чем мы отличились – это в Москве забыли в ложе филиала Большого театра фотоаппарат, да так и уехали. Спохватились только в Ленинграде, но было уже поздно.
В филиале Большого театра мы слушали оперу Чайковского «Евгений Онегин». Роль Ленского исполнял знаменитый Собинов. Это было за два с лишним года до его смерти, но голос у него был еще свеж и молод. Он исполнял свои арии легко и свободно. Это был сильный, приятный, мягкий и очаровательный голос. Он обладал необычайной гибкостью и изяществом, имел редчайший серебристый тембр, который всегда приносил слушателям радость. В его голосе была заложена богатая палитра красок, и он умело ею пользовался.
Собинов-Ленский – это было прекрасно не только вокально, но и потому, что это был пушкинский образ Ленского, исполненный нежнейшего взволнованного лиризма и чистоты.
Я и мои товарищи были захвачены пением, мы были в плену у Собинова, да так сильно, что вскочив со своих мест, неистово аплодировали и, доведенные до крайнего возбуждения, ушли, забыв в ложе свой фотоаппарат.
О такой дальней поездке нам жалеть не пришлось. Места, которые мы проезжали, своеобразные и красочные. Из Ленинграда выехали скорым поездом, паровоз которого работал на дровах. Было очень занятно и еще больше забавно. Через относительно небольшие расстояния возле железной дороги были заготовлены штабеля дров. Это делали заключенные. И вот, возле этих штабелей часто останавливался наш поезд. Грузить дрова в тендер паровоза помогали пассажиры. Мы тоже принимали участие. Остановки были довольно частые – дрова в топке сгорали быстро. При работе паровоза на дровах из его трубы всегда вылетают целые снопы искр, особенно это красиво в ночное время.
В Хибинах, куда мы, наконец, прибыли, кроме гор, состоящих главным образом из апатитов (прекрасного сырья для выработки удобрений), весьма глубоких озер «Малый» и «Большой вудьявр» (что в переводе означает «Вечно холодная вода»), долины Гакмана, мы увидели далеко простирающиеся бедные растительностью тундры – Ловозерские и Монча-тундра.
Хибинские горы, окруженные со всех сторон тундрой, богаты не только апатитами, но и другими полезными ископаемыми. Правда, растительный мир в Хибинах куда беднее, чем мы видели, проезжая изумительную в этом отношении Карелию. Карелия богата не только лесами. На ее территории насчитывается 40 тысяч больших и малых очень красивых озер. Открыты там и большие залежи железных руд.
Побывали мы и в Мурманске. Своеобразный город. На берегу сильные морозы, а залив не замерзает и весь покрыт водными испарениями. Это, как известно, объясняется теплым течением Гольфстрима. Город в то время был застроен деревянными одно- и двухэтажными домами, вернее домиками. Все они искусно украшены резьбой по дереву. Красивые узоры покрывали окна, балконы и коньки крыш. Все это выглядело очень изящно и привлекательно. Каменных домов в то время в Мурманске почти не было. В декабре месяце мы наблюдали северное сияние. Безусловно, красивое зрелище.
На берегу моря, и особенно в столовых, чувствуется специфический запах трески. В те годы с продуктами питания было плохо (были еще карточки) и в столовых почти все блюда готовились из этой рыбы. Сначала мы резко ощущали неприятный запах трески, а затем привыкли, и он почти не тревожил нас.
Так как студенты всех времен относились к самой малообеспеченной категории людей, то мы в какой-то степени были рады кое-что заработать. В Хибинах нам это удалось. Там платили значительно больше, учитывая расположение этих предприятий за Полярным кругом.
Выезжая из Ленинграда в Москву, мы на обратном пути настолько себя чувствовали имущими, что позволили себе купить билеты на «Красную стрелу». Правда, вагоны не были так хорошо оборудованы, как сейчас, да и конструкция их значительно отличалась от современных. В Ленинграде мы достали кое-что из продуктов и решили, как только отойдет поезд, прилично закусить.
И вот, перед самым отходом поезда, один из нас – Бочаров, ныне уже покойный, решил на минутку выскочить и купить папирос. Как только он отошел на почтительное расстояние, наша Стрела тронулась, а Бочаров бросился в вдогонку, но в наш вагон не успел, и с трудом вскочил на ступеньки заднего вагона. Двери в вагонный тамбур были закрыты, и ему пришлось в качестве «зайца» прокатиться значительное расстояние до первой остановки.
Мы вначале волновались за него, но потом успокоились с надеждой встретиться с ним в Москве, тем более он остался с деньгами.
Только мы решили закусить, как на первой же остановке поезда появился в нашем вагоне и Бочаров, весь в пыли.
По приезде в Москву, утром, без всякой надежды на возможность получить свой фотоаппарат, мы пошли в филиал Большого театра. Объяснились с дирекцией, и оказалось, наш фотоаппарат сохранился, и немедленно был выдан нам. В шкафу, где лежал наш фотоаппарат, мы увидели большое количество забытых в театре вещей – зонты, бинокли, сумки и т.д.
На радостях мы вечером отправились в Большой театр, где слушали оперу Бизе «Кармен». Получили большое удовольствие.
Надо отметить, московские театры, такие как МХАТ, Малый Художественный, Большой и другие сохранили традиции великих актеров, певцов и балерин. Одни уходили, другие приходили, но традиции оставались прежние. Они всегда несли высоко свое искусство, и ими нельзя было не восхищаться. Их постановки всегда были талантливыми и захватывающими.
Впоследствии, будучи уже инженером, я любил посещать эти театры.
Из поездки в Хибины помню довольно любопытный эпизод из жизни заключенных, строивших в то время Беломорско-Балтийский канал. Строительство канала мы видели, так как во многих местах он проходит рядом с железной дорогой. Нам рассказывали о прокладке больших участков канала в каменистом грунте. При рытье русла на этих участках образовалось большое количество строительного камня. Камень был продан Карелии. В соответствии с договором Управления строительством канала, нужно было доставлять камень своим пароходом. Организацию погрузки и отправки камня поручили опытному инженеру, отбывавшему наказание на этом строительстве. В предоставленный в его распоряжение пароход помещалось всего пять тысяч тонн камня. Чтобы упростить учет отправленного камня, решили один раз произвести замер камня, затем погрузить его на корабль и сделать на борту отметку погружения его в воду. Тогда в следующие разы можно грузить камень на пароход до этой отметки без замеров погруженного камня. Так и сделали. Но инженер, которому это было поручено, после того, как в пароход погрузили две тысячи тонн камня, втайне от представителя Карелии, распорядился сверху погруженного камня в трюмах настелить полы и затем на них погрузить остальные три тысячи тонн камня. Представитель Карелии видел, что все пять тысяч тонн камня погружены в пароход и вместе с инженером сделал отметку погружения судна.
В результате такой остроумной, но все же нечестной операции, в порту назначения каждый раз из парохода выгружали не пять тысяч тонн камня, а только три тысячи. Остальные две тысячи тонн все время курсировали вместе с пароходом.
Когда это было обнаружено, то инженер не находил в этом акте состава преступления, мотивируя свое действие не личной наживой, а заботой об экономическом процветании Управления по строительству канала.

10.

Окончив институт, я был направлен на работу на Макеевский коксохимический завод в Донбассе, в углеобогатительный цех. В то время еще не так много было инженеров, но на этом новом, и по тем временам крупном заводе насыщенность инженерно-техническими кадрами была довольно высокая. Вначале меня использовали на должности сменного инженера или, как тогда называли, сменного помощника начальника цеха.
Углеобогатительный цех был построен по проекту немецкой фирмы «Греппель». Основное оборудование было поставлено также немцами. Проектирование углеобогатительных фабрик в нашей стране началось только в конце тридцатых и начале сороковых годов. Первые проекты были осуществлены в 1935-1936 годах. Конечно, наши проекты несколько уступали немецким. Это объяснялось только зарождением у нас проектирования фабрик и их строительства, тогда как немцы к тому времени уже имели огромный опыт. Достаточно напомнить, что только одна фирма «Греппель» в различных странах мира построила около 200 фабрик.
Несмотря на это, немецкие инженеры во многих вопросах уступали советским. Как известно, в Германии готовили инженеров весьма узкой специальности, в то время как у нас инженеры тогда готовились широкого профиля.
Помню такой случай. На заводе, где я работал, устанавливали мощную молотковую дробилку для подготовки шихты из угля. Двутавровые балки ее каркаса оказались слабыми, и их необходимо было усилить. Немецкий инженер предложил усилить каркас путем приварки полос не к полкам двутавра, как это следовало бы сделать, так как максимальное напряжение именно там имеет место, а к соединительной стенке, где напряжение минимальное. Как ни странно, но он не знал этого элементарного положения. По настоянию советских инженеров двутавры были усилены в нужных местах.
Надо отдать должное и старым нашим специалистам довоенного времени. Наши инженеры - в силу широкого профиля - охотно приглашались и использовались за рубежом многими крупными фирмами и, в частности, американскими.
Правда, мы им уступали в умении себя держать в обществе, в правилах поведения и обращения с другими. Мы не знали многого из того, что украшало их поведение за столом.
Однажды немцы, работавшие у нас в цехе по монтажу своего оборудования, обратились ко мне с просьбой указать им, где можно приобрести «Напараули». К моему стыду, я не знал, что это такое. А когда выяснилось, что это - знаменитое натуральное кавказское вино, поставляемое Советским Союзом во многие зарубежные страны, то я был еще больше смущен.
- Разве вы не пили его? – спрашивали они меня.
Я его не только не пил, но впервые услыхал о его существовании. Свое невежество в этом вопросе я объяснил своей трезвенностью. Я, как и мой дед по отцу, не пил спиртных напитков.
Но, как потом оказалось, все мои товарищи, любившие выпить, тоже не знали о существовании этого вина. И только спустя год, будучи в Москве в одном из ресторанов, где бывают иностранцы, мы с товарищем, в порядке любопытства и своего просвещения, попросили подать нам бутылку «Напараули». Вино оказалось терпким, натуральным и, по нашему мнению, самым обычным. Восторга, какой ощущали иностранцы, мы не получили. Да это и понято. Я вообще всю жизнь относился к непьющим, а мой товарищ Дугин, с которым я был в ресторане, в общем-то пил, но слишком мало и считался не таким уж большим знатоком.
В то время на предприятиях часто имели место столкновения между крупными специалистами-практиками и молодыми дипломированными инженерами. Дело в том, что в первые годы Советской власти специалистов моей специальности вообще не готовили институты. Да и не только по моей специальности, по другим тоже не было выпусков, а если и были, то в ограниченном количестве. В силу этого, руководящие должности на всех фабриках, да и в других отраслях промышленности, во многих случаях, занимали опытные практики, проработавшие долгие годы в той или иной отрасли.
Появление на производстве молодых, еще «зеленых» инженеров несколько насторожило практиков и иногда порождало между ними инциденты.
Надо отметить, все практики, или, во всяком случае, большинство из них, весьма тщательно охраняли свои знания от чужих глаз и ушей, и особенно от дипломированных инженеров. Дело доходило до того, что регулирование шахтных паровых подъемных машин мастерами-практиками производилось под брезентом.
Да, да! Это не выдумка. Я нисколько не преувеличиваю.
Когда нужно было наладить паровую подъемную машину, привозили вот такого мастера. Он накрывал всю машину брезентом, залезал сам с лампой под брезент и там колдовал. После этого ему выплачивали определенную сумму денег, и он уезжал восвояси, не раскрыв секрета регулировки и наладки машины.
Что-то подобное было и на углеобогатительных фабриках. Хорошо помню крупного дореволюционного специалиста-практика Елисеева, который, будучи уже в преклонном возрасте, числился на нашей фабрике консультантом. Он приходил на фабрику, наблюдал за технологическим процессом, ни с кем не советовался и давал указания по изменению режимов работы отдельных узлов схемы, без всяких объяснений.
Как-то я распорядился открыть воду для промывки осадка на шламовых грохотах. Это способствовало удалению ила и повышению качества получаемого продукта. Через некоторое время вода была закрыта по распоряжению Елисеева. Когда я это обнаружил, то сейчас же распорядился снова открыть воду. На этой почве между нами произошел несколько напряженный разговор. Оказалось, что до моего прихода на фабрику, воду по традиции никогда не открывали и мое вмешательство в технологию, по-видимому, в какой-то мере затронуло самолюбие и престиж Елисеева.
В конце концов, я настоял на своем. Причем, свои действия я обосновывал улучшением качества выпускаемой продукции, тогда как Елисеев особых доводов не приводил, а ссылался только на излишний расход воды.
Но так как все временно и преходяще, то и существовавшее напряжение между старым и новым поколением специалистов, в конце концов, сгладилось. Установились хорошие отношения и у меня с Елисеевым. И вот, что послужило толчком к этому.
Когда я был в отпуске, на фабрике произошел весьма любопытный случай. Отсадочная машина, в которой обогащался мелкий уголь, вдруг стала выдавать породным элеватором не породу, как это следует по технологии, а необогащенный уголь, а элеватор, предназначенный для промежуточного продукта – породу. Так как никто на фабрике не знал, чем это вызвано и как это устранить, то немедленно вызвали консультанта Елисеев. Осмотрев машину, он заявил:
- В сите образовалась дыра. Надо немедленно остановить машину и устранить повреждение.
Машину остановили, но каково у всех было удивление, когда ее очистили, и сито оказалось исправным.
Елисеев, судорожно стиснув руки, сконфуженными глазами искал подтверждения своей правоты, но машина была в порядке. Он сделал пренебрежительно-сердитую гримасу и рассеяно слушал высказывания других. И, повинуясь какому-то инстинкту сохранения своего престижа, он вдруг сосредоточил все свое внимание на предложении о направлении продукта породного элеватора в промежуточный продукт, а промпродуктового элеватора – в породу. Это был временный выход, но другого никто не мог предложить.
Через несколько дней на заводе появился я. На фабрике опять возник интерес к этой машине. Все же она работала ненормально, и многих это беспокоило. Все ждали моего мнения по этому необычному случаю.
Как и следовало ожидать, я предположил прорыв сита. Все улыбнулись и разочарованные ушли. Такое отношение и необычайность случая меня задели, и в моей голове зародилась мысль разгадать необычайное явление. Долго я ходил вокруг машины и, наконец, как-то машинально заглянул в люк питающего желоба. Сразу все стало ясно. В питающем желобе обычно ставится решето с отверстиями 50 мм для некоторого успокоения сильного потока воды с углем и более равномерного его распределения по всей ширине машины.
Так вот, решето это от длительной эксплуатации износилось, и его остатки унесло потоком. Препятствие на пути потока было устранено, и сильная струя воды нарушала процесс расслоения материала. Материал из породного отделения машины уносился через порог, и его расслоение начиналось только в отделении, предназначенном для выделения промежуточного продукта. Именно этим объяснялось то ненормальное положение, которое создавалось на этой машине.
Когда все ушли, и возле машины остался я и сепараторщик, мы немедленно вложили в надлежащее место новое решето и через минуту-полторы в машине восстановился нормальный режим.
Достигнутая цель воодушевила меня, и я воскликнул с откровенным восторгом сепараторщику:
- Зови начальство, пусть посмотрят на работу машины.
«Выздоровление» машины заинтересовало многих, но особый интерес был проявлен Елисеевым, который не мог найти причины изменения режима работы машины. Он искоса посматривал на меня, но на его лице явно отражалась радостная благодарность.
Сначала я с сепараторщиком не говорили - в чем дело, подшучивали над ними, но затем открыли им эту незамысловатую тайну. Все смеялись от души, особенно Елисеев. Находчивость, проявленная мною, вызвала у него некоторое восхищение. Он посмотрел на меня проникновенным взглядом и тоном рассудительного человека проговорил:
- Ведь просто, а мы все не могли смекнуть, в чем дело.
С тех пор у меня с Елисеевым установились самые хорошие отношения. Я был допущен ко всем его секретам, которые он копил по вопросам технологии всю свою жизнь.
В общем, случилось так, что все, что нас ранее разъединяло, после этого случая стало причиной нашего сближения и хорошей дружбы.
Из этого периода моей жизни помню довольно откровенные разговоры с двумя грузинами, молодыми инженерами, работавшими на нашем заводе, на коксовых печах. Они очень много рассказывали мне похвального о Грузии и гостеприимстве их народа. Причем все это излагалось с проворством, живостью и находчивостью. В своей жизни я часто отказывался от споров, если у меня не было достаточных оснований, фактов, а когда они были, то они сами часто заставляли отказываться от дискуссий, но на сей раз я возражал, полагая, что у грузин развито чувство местного национализма и нам украинцам у них не так уж хорошо живется.
Чтобы доказать свою правоту, Меликадзе и Джобадзе – это их фамилии, пригласили меня к себе, в Грузию.
После двухлетней работы без перерыва, я получил отпуск и путевку «люкс» в гостиницу «Синоп», закрытого типа. Это недалеко от Сухуми. Эту путевку для меня достал наш директор завода Бердзенишвили у директора Макеевского металлургического завода Гвахария, которому мы поставляли кокс. Сам Гвахария, как известно, был племянником Орджоникидзе и, естественно, располагал такими путевками.
Несколько слов о гостинице «Синоп». Она расположена за пределами города Сухуми, в весьма живописном месте. Сама гостиница находится в глубине парка, а парк выходит к берегу Черного моря. Для высокопоставленных особ были номера «люкс», представляющие двухкомнатную квартиру со всеми удобствами. Правда, для еще более высоких особ, там были и трехкомнатные номера. Я располагал двухкомнатным номером. В этом же крыле гостиницы отдыхали кроме меня, еще двое: директор одного крупного военного завода и председатель Совета Министров (тогда Комиссаров) Таджикской ССР. Этот таджик, по-видимому, был недалеким человеком. Он в течение дня менял несколько раз свои расписные халаты и тюбетейки. Когда он узнал, что его соседи – это значит я и директор завода, - умеют играть в преферанс, то настойчиво стал просить научить его этой игре. Он заявил, что игра ему нравится и, владея ею, он у себя в Таджикистане среди своих коллег может блеснуть. Мы, конечно, дали согласие и ежедневно выигрывали у него изрядную сумму денег. Но его это не смущало. Если не проиграешь, он считал, то вряд ли можно научиться хорошо играть.
После такого отпуска я решил воспользоваться приглашением грузинов и заехать в Тбилиси (тогда он назывался Тифлис) и посетить своих коллег по работе, тем более, они оба в это время были в Грузии, в отпуске.
В Тбилиси я прибыл утром. Сразу зашел в одну из гостиниц и попросил у администратора предоставить мне номер. Взглянув на меня мельком, он довольно низким и хрипловатым голосом, как у комментатора Махарадзе, ответил:
- Нэту!
Я попытался еще раз заговорить с ним, но он не отвечал и продолжал что-то писать.
Мне ничего не оставалось, как позвонить Меликадзе на квартиру и доложить ему о своем прибытии и ответе администратора гостиницы, заключающемся в знаменитом грузинском «нэту».
Сначала он обрадовался моему прибытию, но услышав от меня иронически произнесенное мною слово «нэту», быстро сказал:
- Сейчас я приеду.
Мне не пришлось долго ждать. К гостинице подкатила легковая машина, из нее не вышли, а скорее выскочили, молодой Меликадзе, мой знакомый, и старый Меликадзе с усами. Как потом выяснилось, это был его отец. Он же и председатель городского Совета. По их вытянутым лицам, выражению и решимости можно было судить о зарождавшемся в них вулкане, по мощности не уступающему Везувию.
Когда они вскочили в вестибюль гостиницы, то поднялся невероятный шум и беготня. Старший Меликадзе на грузинском языке с яростью разносил растерявшегося администратора и прибежавшего на крики директора гостиницы.
В общем, все кончилось немедленным предоставлением мне номера. Причем, администратор и директор, рассыпаясь в медоточивых словах, все время твердили:
- Что ж ты нэ сказал сразу, что у тебья такой приятэл!
Днем позже, я с другим моим знакомым, Джобадзе, пришел в парикмахерскую, где обслуживали только грузины. Надо сказать, если Меликадзе своей внешностью представлял типичного грузина, то Джобадзе скорее походил на русского, чем на грузина. Мы сели в рядом расположенные кресла, и все время переговаривались на русском языке. Джобадзе по-русски говорил чисто. Он учился в Москве, к тому же и жена у него русская.
И вот, один из грузинов, обращаясь к мастеру, который обслуживал Джобадзе, на грузинском языке сказал:
- Ты возьми с этой русской рожи подороже.
Джобадзе вскочил с кресла, как ужаленный, и началась перепалка на грузинском языке. От неожиданности они сначала онемели, в глазах светилось раскаяние, затем они извинялись и даже не хотели с нас вообще брать плату.
Так как разговор между ними велся на грузинском языке, то я ничего не мог понять. Я только догадывался, в чем дело. Но когда мы вышли из парикмахерской, то по моему настоянию Джобадзе вынужден был рассказать о происшедшем случае.
Меликадзе и Джобадзе после этого все же вынуждены были признать наличие такого отношения к русским. Правда, они этого не относили к культурной части грузинов.
Действительно, когда я бывал у них дома, то ничего подобного не чувствовалось. Наоборот, их гостеприимство лилось рекой.
Потом я узнал, что если человек другой национальности кем-то из грузинов принят в свою среду, значит он хороший человек, и его все грузины уважают. Я тоже был принят всеми хорошо, хотя вначале мое знакомство с этой республикой и было неприятным.
После моего отпуска я был направлен трестом на Моспинскую фабрику, выпускающую брикеты. Там тоже я встретился со старым специалистом-практиком по технологии брикетирования углей. Это был некто Александр Александрович Радыгин, в прошлом директор другой брикетной фабрики. Очень опытный и знающий человек. В дореволюционное время он посещал заграничные брикетные фабрики, в частности, немецкие. У него была хорошая библиотека по брикетированию углей, состоящая главным образом из заграничной литературы. На Моспинской фабрике он занимал должность начальника брикетного цеха. Были и у него свои секреты, но он, в конце концов, охотно ими делился с нами, молодыми специалистами.
Такая недоверчивость и тщательная охрана от других своих знаний и опыта была порождением частнокапиталистической системы производства царской России. В наше, Советское время, тенденция засекречивания своих знаний не нашла, да и не могла найти почвы для своего развития, и вынуждена уступить совершенно новым взаимоотношениям между старыми и молодыми специалистами.
На Моспинской брикетной фабрике, где я работал, главным была не технология производства, хотя она тоже требовала внимания, а чаще нас занимали организационные вопросы. В частности, не был решен, да он и сейчас не всегда хорошо решается, вопрос своевременной подачи железнодорожных вагонов под погрузку брикетов. Складские площадки под готовую продукцию были небольшие, и отсутствие длительное время вагонов приводило к остановке фабрики. Но потом подавался сразу целый состав вагонов, их загрузка задерживалась, фабрика платила большие штрафы за простой вагонов.
Этим вопросом занимались все: директор, главный инженер, секретарь парткома, председатель фабричного комитета и другие лица.
Так как постоянных грузчиков было мало, то по прибытии партии вагонов представители фабрики шли в поселок с целью мобилизации домохозяек для погрузки брикетов. Некоторые шли охотно, если была нужда в дополнительном заработке, а большинство отказывалось. Тогда в ход пускалось все – агитация, нажим, как со стороны администрации, так и, особенно, общественных организаций.
Однажды нам не удалось собрать достаточного количества желающих грузить брикеты, а вагонов подали очень много. Я был расстроен и в это время встретился с Радыгиным.
- А как вы, Александр Александрович, поступали в таких случаях в дореволюционное время? – спросил я его.
Его губы вздрогнули в улыбке, глаза смотрели на меня с усмешкой, и он ответил:
- Этими вопросами я никогда не занимался. У меня на фабрике был один десятник, который такие вопросы решал сам. Это входило в его обязанности. Как только подали вагоны под погрузку, десятник в каждый штабель, предназначенный для погрузки, под кирпичный брикет клал трехрублевую бумажку, и желающие приходили сами. Во всем поселке об этом знали и жители сами наблюдали за появлением вагонов, приходили, грузили, забирали разложенные десятником трехрублевки, и уходили. Постоянных грузчиков на фабрике мы не держали. Это дорого. Вот собственно и вся, если хотите, научная организация погрузки брикетов в вагоны, существовавшая в то время.

Тимофей Григорьевич Фоменко
У ПОДНОЖИЯ
(воспоминания)