Трамвай

Ветер сметает с крыш облака и стаи

сонливых птиц,

сгребает в кучу листы газет и призраки листьев.

Люди идут, нахохлившись и ворча.

И все трамваи в нашем городе стали

холоднее ножа в руке молодого врача

и белее опущенной в известь кисти.

Ты куришь одну за другой.

Уголёк обжигает до хруста промёрзшие пальцы.

Ты следишь краем глаза

за мной.

По бумаге скользит карандаш.

У тебя за плечами зимовок внушительный стаж.

У меня... Вот зар-раза!

Автобус свернул с пути.

очередной не наш

Посмотри наверх.

Зима в проводах запуталась и гудит,

а ветер бросает на головы мрачных прохожих

тёплый кухонный смех

из открытой форточки. Я прячу замёрзшие руки

под твою кожу.

Я не слышу, но чувствую звуки

твоего сердца. Или это снег скрипит под ногой?

Кого-то из нас знобит.

Ты небрежно отводишь взгляд и делаешь вид,

что мы просто стоим, ждём трамвай,

что нас отвезёт домой.

27.

Фата-моргана.

Я - несвоевременный подарок.

Пустышка в красивой обёрточной плёнке.

Я - только звук, разносящийся звонко

под сводом чужих триумфальных арок.

Я - жемчуг, сверкающий под стеклом

витрины. Мне точно назначили цену.

И как бы я ни была совершенна,

я - просто выдумка. Я - фантом.

А ты - настоящий. До дрожи в коленях,

до судорог сердца - живой.

И ты, как всегда, остаёшься собой

в неистовых жизненных хитросплетениях.

Ты - терпкий и жаркий, как виски и джаз,

и страстные стоны прокуренной ночи,

где взгляды длиннее, и мысли короче.

Ты - блеск обольстительно-угольных глаз,

всё мудрей и хмельней по прошествии лет.

А я - наваждение, фата-моргана.

И я - только блики на гранях стакана, -

исчезну, как только ты выключишь свет.

28.

Ангел.

Друг мой, твой ангел добровольно покинул рай,

ушёл, никем не замеченный, по-английски.

Он мотался по разным мирам, городам и впискам,

пил дорогой портвейн и дешёвый виски,

не зная меры, бросался из края в край,

пока сам Господь не сказал ему - выбирай.

Тогда он сгрёб последнюю мелочь, сел в последний трамвай

и долго ехал. И путь за ним затягивала трава,

а колёса на старых рельсах играли блюз.

И он подумал: верно, была права

сказавшая, что я уже не вернусь.

И с улыбкой бросив в дорожную пыль грусть -

бесполезный, но чем-то приятный груз,

он побрёл на свет, сам с собой играя в слова.

И тёплый дождь - неба ночного блажь -

не скрыл от него, мой друг, твоих окон свет.

Он зашёл в подъезд, поднялся на последний этаж,

позвонил в твою дверь. Ты открыл. Он сказал: "Привет.

Мы не виделись добрую сотню лет,

но ты ведь помнишь, я обещал зайти."

И вы долго сидели на кухне и пили чай,

клеили новые крылья из старых газет.

Когда за окном украдкой скользнул рассвет,

он встал и махнул рукой тебе: "Ну, бывай!"

Где-то вдали, за углом прозвенел трамвай,

и гулкое эхо звучало ему в ответ.

Друг мой, твой ангел добровольно вернулся в рай.

Друг мой, он просил передать привет.

29.

Карта.

Выверенная, как маршрут на карте бубновой масти,

выветренная, как корабельные снасти,

кому - восточные сласти,

кому - напасти

на западном выпотрошенном берегу.

А я всё равно твою фотографию берегу.

Стискиваю до звона в пальцах,

как будто вот-вот войдут в чёрных костюмах

и безжалостно отберут.

А вода заполняет трюмы.

Крысы бегут.

А я стою на носу корабля, по карточке с твоим отпечатком сердца

выискиваю в тумане путь.

Нет, мне вовсе не хочется утонуть.

Просто некуда деться.

В порту не ждут.

И на том берегу не ждут.

Волна перетягивает пульс, как жгут,

а я уже знаю - мальчишки на берегу найдут

промокшую фотокарточку.

И сожгут.

30.

***

Нам бы встретиться в дальнем городе безымянном,

на старой улице, на солнцем пропитанной мостовой.

Я узнала бы руки твои, пахнущие радугой и тимьяном,

и похожий на музыку ветра голос негромкий твой.

Я бы, наверное, удивилась. А ты, как всегда, с улыбкой

махнул бы рукой, исцелованной южным солнцем.

И воздух бы зазвенел, и ликующе звонкой скрипкой

запело бы небо, отражаясь на самом донце

кофейной чашки. И вот мы уже в полумраке нежном

Эдема, небрежно забытого в сердце бетонной чащи.

Рядом с тобой так просто и безмятежно,

что даже неугомонное сердце биться не смеет чаще.

И время, арбитр строгий и всемогущий,

в обратную сторону память-спираль завертит.

Я намедни гадала тебе на кофейной гуще.

Я смотрела в самую душу её - и не видела там смерти.

А значит, когда-нибудь вдруг закончатся расставания,

мир незаметно сменит траурный свой окрас.

И тогда мы встретимся - в дальнем городе без названия,

и узнаем друг друга по тихой радости наших глаз.

31.

***

Посвящается Р.С.

Он идёт по миру, путая добродетели и грехи.

Одинокий и слабый под грузом людской чепухи,

как воин, бессильно оставивший поле битвы,

стряхнув с плеча остатки мирской шелухи,

касается неба - сапфиры и малахит

мерцают в руке, их грани острее бритвы.

Он идёт и читает молитвы друзьям - как стихи.

И шепчет стихи, как будто они - молитвы.

32.