Глава 36. Я осталась одна. Правда, неподалеку остывал Мирчо, но счесть ЭТО достойной компанией мог только некрофил

Я осталась одна. Правда, неподалеку остывал Мирчо, но счесть ЭТО достойной компанией мог только некрофил.

Ночь сопела за окном, стремясь рассмотреть через крохотное окошко происходящее в подвале. Но рассмотреть ей не удавалось практически ничего, керосиновая лампа чахла. Домовитый и экономный маньяк залил туда совсем мало топлива, и круг света становился все уже.

Скрылись ноги трупа, чему я была только рада, но вскоре темнота, сыто чавкнув, проглотила и меня. Вот это событие приветствовать криками «ура» и бросанием в воздух чепчика я не стала. Во-первых, у меня нет чепчика, а во-вторых, сидеть во тьме – удовольствие на любителя.

Вскоре лампа тихо, без судорог и конвульсий, скончалась от голода. Стало совсем уныло. К тому же ночь, разобидевшись на отсутствие зрелища, завесила звезды плотной облачностью, да еще и дождь пригнала. Затяжной такой, нудный, каким и положено быть осеннему дождю.

Сидеть и старательно таращиться в темноту – глупо. К тому же зрительные нервы от перенапряжения стали придумывать и выдавать на экран нечто совсем уж инфернальное. И это нечто вело себя по-хамски – шуршало, копошилось и злобно бурчало. Видимо, перенапряглось еще и среднее ухо. Левое. В результате у меня родились безнадежно мрачные и депрессивные мысли.

А какими еще они могут быть у дамы, прикованной к стене в подвале чужого дома, когда рядом с ней – труп маньяка, едва не сожравшего ее будущего ребенка, а единственная надежда связана с ирландским волкодавом, гигантским уродливым созданием, один вид которого вызывает у людей стойкое желание убежать. Или залезть на дерево. Или пристрелить зверя, если есть из чего.

Как мой пес справится с миссией, которая почти невыполнима? Подсознание спроецировало кадр из одноименного фильма, только на подтяжках над жутко засекреченным компьютером висел не Том Круз, а Май.

Очень смешно! А бедный мой звереныш сейчас, между прочим, пытается достучаться, вернее, догавкаться до людей. Рискуя при этом схлопотать пулю в лоб.

И в этом случае меня найдут совсем не скоро. Когда различить два тела можно будет только по остаткам одежды.

Значит, придется все же искать пилу. Или топор.

Но это потом. А пока – надо верить и надеяться. Верить в своего пса и надеяться на сообразительность людей. И на их, людей, храбрость.

Мыслительный процесс протекал довольно вяло и вскоре иссяк совсем. Пришлось для его оживления похлопать ресницами. И оказалось вдруг, что уже утро. А может, даже день. Серая мокрая гнусь за окошком не идентифицировалась.

Хотелось есть, хотелось пить, хотелось встать и уйти. Тело от холода онемело, руки и ноги затекли чем-то тяжелым и вязким.

Зато малышка резвилась вовсю, видимо, делала утреннюю гимнастику. А потом она захочет позавтракать. Ох, лапа, я бы тоже не отказалась. Вот только не предлагает никто.

Тусклый свет за окошком с прожектором тягаться и не пытался, но показать мне то, что осталось от психа Мирчо, он смог.

Есть почему-то сразу расхотелось. Совсем. А еще вдруг обнаружился запах. И мухи. Как они смогли проникнуть в подвал в таком количестве?

Да очень просто, через дверь, распахнутую настежь. Оно и понятно, Май шел на таран.

Прямоугольник двери манил меня, звал, издевался. Вот же она, свобода, совсем рядом, иди! Чего расселась, ну!

Становилось все холоднее. Такое впечатление, что дом остыл вместе с хозяином. Лучше бы Май никуда не уходил, остался со мной. И грел меня своим мохнатым теплым боком. И остался в живых…

Потому что моего пса, моего друга скорее всего уже нет на этом свете. Иначе он давно вернулся бы с людьми, городок ведь небольшой. А времени прошло много, слишком много.

Ну вот, я опять реву. Мне бы себя пожалеть, но сейчас мучительно, невыносимо было жалко несчастного пса. Мы с ним только-только нашли друг друга, звереныш едва успел узнать доброту и ласку, и вот… Чудес, увы, не бывает.

– Собачище мой, как же ты так! – в голос заплакала я, не в силах больше сдерживаться. Да и зачем, кому я помешаю? Трупу? Мухам?

А что обычно внедряется следом за плачем в голос? Правильно, истерика. Штука в моей жизни довольно редкая, обычно изгоняемая с позором при помощи подручного материала. Тапки там или мухобойки. Но сейчас разминуться с гадиной не удалось, истерика захлестнула меня с мстительным упоением. Было все – рыдания, икание, судорожные затяжные всхлипы и вздохи. Не было только двух стаканов с водой: один – в лицо, другой – чтобы пить. Поэтому сволочная дрянь отыгралась в этот раз за все и терзала меня до тех пор, пока не выдохлась сама.

И тюфяк уже не казался таким гнусным, и мухи, и вонь, и труп – больше ничего не действовало мне на нервы, потому что не на что было действовать. Откуда нервы у груды ветоши?

Я лежала на боку, тупо рассматривая стену. Впрочем, не уверена, что даже нобелевский лауреат смог бы рассматривать находящуюся в десяти сантиметрах от носа стену вдумчиво и творчески. Внезапно что-то царапнуло сдохшие нервы. Какой-то звук. Шаги?

Я попыталась вскочить и, ойкнув, шлепнулась обратно. Шаги становились все отчетливее, к ним добавилось неразборчивое бормотание. Господи, неужели пес справился?!! Тогда где же он сам?

Поступь пришедшего была тяжелой, сопровождалась она странным волочащимся звуком.

– Мирчо, эй, Мирчо! – в проеме дверей появился… появилась… появилось?

Человек, в общем. Тембр голоса – унисекс, фигура – бесформенная глыба, черты лица – грубые и расплывшиеся, волосы – спутанные сальные пряди. В руках человек держал довольно большой мешок.

Я присмотрелась. Посетитель сделал то же самое, поставив мешок на пол и прислонив ладонь ко лбу. Ему что, солнечный свет мешает?

Все-таки не ему, а ей, поскольку вряд ли местные мужики имеют такую огромную, стекающую на живот грудь. Впрочем, бывает всякое, но это явно не тот случай. На верхней ступеньке стояла на редкость уродливая женщина внушительных размеров.

Я попыталась занять как можно меньше места в пространстве, и в этот момент мощный бабец увидела останки Мирчо…

Жуткий вой хлестанул меня наотмашь. Сотрясая ступеньки, женщина бросилась вниз, упала перед телом маньяка на колени и трясущимися руками принялась ощупывать его. Потом с недоумением посмотрела на свои окровавленные пальцы и заголосила, запричитала так, как плачут матери всего мира над мертвыми своими сыновьями.

Понять, что маньяк Мирчо – сын этой страшной женщины, было несложно. Не такой уж это трудный язык, к тому же один из славянских.

Я забилась в угол за стеллажом и старалась издавать как можно меньше шума. Особенно трудно было не бряцать цепью.

А женщина раскачивалась, вцепившись себе в волосы, и выла, выла, выла. Она не видела никого и ничего вокруг, кроме растерзанного тела сына на полу…

Ошибочка. Видела. Вернее, увидела. Захлебнувшись криком, она поднялась с коленей и медленно приблизилась ко мне. В глазах ее зажглась лютая злоба, женщина схватила молоток, лежавший на стеллаже, и замахнулась.

– Нет! – я сжалась и закрыла голову руками. – Не надо! Это не я! Его загрызла собака!

Молоток медленно опустился. К счастью, не на мою голову. Женщина заговорила. Она чудовищно коверкала русские слова, но понять ее было можно. В бывшей Югославии, похоже, обучение русскому языку было налажено неплохо.

– Кто ты? Почему цепь? Кто едать Мирчо?

И что мне делать? Эта жуткая мамаша в курсе пристрастий своего сыночка или нет? Если нет – как мне объяснить цепь на своей руке? Соображать быстро не получалось. После пережитого в голове было пусто, гулко, и кроме запоздалого эха, там ничего не было. Ну, почти ничего.

– На Мирчо напала большая страшная собака, она загрызла его прямо здесь. Передо мной! – буду биться в истерике, тем более, что мой внешний вид этому соответствует. – Это было так страшно, так страшно! А потом собака пошла ко мне, и я потеряла сознание! Больше ничего не помню!

Для того чтобы очень натурально колотиться, звеня цепью, больших усилий прилагать не пришлось. Мне действительно было до жути страшно.

– Откуда ты подвал? Откуда собака подвал? – продолжала допрос чудовищная баба.

Лицо ее и так не блистало красотой, сейчас же оно превратилось в отвратительную маску. К тому же мадам явно не злоупотребляла мылом и дезодорантом и смердела, почти как ее сынок. Она подошла практически вплотную ко мне и угрожающе нависла надо мной:

– Ну?!! Не молчать! Говорить!

А что говорить-то? Правду? И сколько я проживу после этого? Я почему-то была абсолютно убеждена в том, что мамаша все знала о своем сыночке, знала и молчала. А возможно, и поощряла его.

– Говорить! – я почувствовала ощутимый пинок в бедро.

Я охнула и непроизвольно схватилась за ушибленное место.

И тут жуткая тетка увидела мой живот.