Андрей Караулов: Тем, кто вчера смеялся над нами, сегодня уже не до смеха

Известный телеведущий, автор телепрограммы «Момент истины», журналист Андрей Караулов уверен, что в XXI веке наша страна выйдет в мировые лидеры. Андрей Викторович считает, что сегодня Россия сильна как никогда.

– Первый мобильный телефон появился в 1969 году. Леонид Ильич Брежнев ходил с ним вокруг своей дачи, рядом в кустах стояла «Волга», начинённая аппаратурой, но трубка работала именно как мобильник – не от стационарной сети. Потом в багажнике всех правительственных машин появился огромный ящик с антенной – системой мобильной связи «Ангара». А в 1992 году Хасбулатов держал в руке первый настоящий мобильный телефон, разработанный в одном из институтов Дубны и выпущенный на экспериментальном заводе. Но нашлись реформаторы: один – министр экономики, второго знают все – Чубайс. Завод и КБ пошли под нож… Будто корова языком слизала! И право называться «родиной» мобильных телефонов перешло к Америке и Англии. Если бы Дубна их запатентовала, они кормили бы сегодня всю РФ так же, как нефть или газ. Первый Интернет (если угодно, его прообраз) был тоже в России – у Юрия Андропова. Эта система называлась «Маис». Она родом из ВПК. К «Маису» имели доступ только члены коллегии КГБ СССР. Система была примитивная. Но «база данных» на тех граждан СССР, которые интересовали КГБ или входили в так называемую номенклатуру, высвечивалась мгновенно. То есть и мобильный телефон, и Интернет – это открытия советских оборонщиков.
Либералы (я подозреваю, никто из них сроду не был ни на одном оборонном заводе) орут, не переставая, что Россия сегодня милитаризируется, что наш «сегодняшний Королёв» – великий русский учёный, академик Юрий Соломонов – и его коллеги сошли с ума, создавая одну ракету лучше другой; что все эти дорогостоящие игрушки, включая Ил-80 академика Генриха Новожилова, разорят нашу страну. Орать и я умею. Дурацкое дело нехитрое… Что такое могучий советский беспилотник Ил-80? Это «летающий ядерный чемоданчик»! Именно с него приходит команда на пуск всех наших наземных и подводных ядерных ракет, если по каким-то причинам президент, министр обороны и начальник Генштаба ВС не могут отдать им команду на пуск. И куда они летят? На тех, кто решил, что Россия – это страна третьего мира… Теперь самое интересное – что будет, если Ил-80 в воздухе тоже выведен из строя? Тогда в воздух взлетает ракета, американцы называют её «мёртвая рука», и с неё поступает команда на ответный удар…

Такого ядерного щита, который имеет сегодня наша страна, нет ни у кого. Мы опередили американцев лет на 15–20. Когда сегодня Госдеп США, одумавшись, говорит о возможном снятии санкций с России в 2016 году, в этом нет ничего удивительного. С Россией поздно шутить. Каждая ракета – это десятки тысяч новейших технологий, многие из которых (да почти все) имеют двойное назначение – не только военное, но и гражданское. Чипы от «Тополя» Соломонов поставил на «Ладу-Калину». Оборонные заводы тащат за собой десятки других отраслей промышленности. Именно на заводах у Соломонова в 90-е были разработаны монорельс (Лужков его применил в Москве), система очистки воды, новые рентгеновские аппараты и так далее.

Мы в полной безопасности! И дети, и внуки наши – тоже. Америка – единственная страна, которая может начать третью мировую. Но у США есть закон: если противник может (даже в теории!) нанести неприемлемый ущерб, то никогда Штаты на эту страну не нападут. А неприемлемый ущерб для них – 12% их территории. Так что войны не будет. Путин показал всем через операцию в Сирии, что мир уже не является однополярным, то есть чисто американским. Те, кто ещё вчера смеялся над нами, после Сирии уже не смеются. Сегодня мы сильны как никогда.

Михаил Колосков Так где же они??? И зачем имея такой щит вкладывать в оборону, а не в образование и медицину. Я работал в переработке ЛОДМ и был во многих городах и многих заводах оборонки и знаете что там? Там разруха, численность этих предприятий уменьшилась в разы, большая часть территорий заброшена или отдана в аренду, а сами предприятия закредитованы в иностранных банках, Про академию РАН и ее реформу вообще молчу: на улице Вавилова академики последний х.й без соли доедают. А вы тут рассказываете про могущество. Могущество в наших людях, которые несмотря на эти опыты над ними, стойко ходят на работу!

ПАРАДОКСЫ ИЗУЧЕНИЯ СОЦИАЛЬНОЙ СТРУКТУРЫ В РОССИИ Лев Гудков (Левада-Центр)

Социальная стратификация постсоветской России остается одной из самых спорных предметных сфер в отечественной социологии, несмотря на появление в последнее десятилетие значительных исследований по этой тематике.[1] Для моделей социальной структуры, которые социологи строили на базе государственной статистики или своих собственных эмпирических исследований (массовых опросов населения), обычно использовались международные, то есть признанные социологическим сообществом, принципы классификации или методики социальной таксономии населения, включающие такие операциональные признаки, как доход, образование, характер занятости и профессиональной деятельности респондента, стандарты потребления, причисление себя или своей семьи к определенному классу или социальному страту, а также (но реже) – социально-культурные ресурсы, аспирации и т.п. Как правило, в фокусе внимания российских социологов оказывались две задачи, продиктованные интересом государственных заказчиков социологии: определение параметров бедности населения (и возможностей ее сокращения; или иначе - проблемы «социального неравенства») и перспективы формирования и развития «среднего класса». В обоих случаях интенции исследовательской работы и, соответственно, внутренние установки при интерпретации материала оказывались (пусть и непрямым образом) заданными политическими соображениями обеспечения стабильности системы власти.

Результатом такой коллективной работы можно считать получение устойчивых распределений данных по нескольким шкалам или социальным категориям населения (чаще всего по 5-ти или 10-членной классификации) и согласованная их интерпретация[2]. В рамках тех задач, которые ставили перед собой эти исследователи, они в полной мере реализовали намеченные цели. Исследования, проводимые коллективом Левада-центра (ранее - первым ВЦИОМ) с 1989 года, на широкой и регулярно замеряемой базе массовых опросов (в режиме систематического мониторинга - с марта 1993 года), дают схожие распределения (если взяты аналогичные операциональные и классификационные признаки) [3].

Вместе с тем, сам факт идентичности получаемых результатов не дает поводов для успокоения, поскольку при этом не снимаются концептуальные противоречия и затруднения, всплывающие всякий раз, когда дело касалось теоретической интерпретации эмпирических данных. Суть проблемы можно свести к следующему: смысл исследований стратификации, так как он идет от Маркса и Вебера, заключается в эвристически сильной посылке (подтверждавшейся эмпирическими исследованиями в развитых или успешно модернизирующихся странах), а именно: социальное положение индивида (в группе или в обществе в целом) в значительной мере определяет и детерминирует его мотивацию, идентичность, ответственность перед другими, характер социальных интересов актора и его активность, в особенности – готовность к участию в политике (борьбе за свои интересы) или в деятельности гражданского общества, поведение в других отношениях – образцы потребления, тип социализации, мобильности, идеологические и религиозные установки, этику и т.п. В первую очередь речь идет об экономических интересах (стремлении к увеличению доходов или о защите уже имеющихся активов, собственности, прав), хотя с ними непосредственно связаны и вопросы групповой или корпоративной солидарности, поддержание ценностно-нормативной системы группы, межгрупповых границ и барьеров, формы партийной или гражданской активности и организации и проч. Такая постановка вопроса была вполне оправданной для фазы интенсивных социальных изменений традиционно-сословной структуры европейского общества, ломки системы закрытого общества и выхода на сцену социальных групп с четко означенными групповыми и корпоративными интересами (и материальными, и идеальными: утверждения своего мировоззрения, престижа, авторитета, культуры, идеологии и т.п.), определяющими политические стратегии и реальные конфликты в обществе. [4]

Однако в нашем же случае «объективистские» таксономии (принадлежность к «классу», «страту») и «внешние» характеристики, вменяемые или приписываемые респондентам в соответствии с международными процедурами, оказываются слабо связанными с субъективными представлениями российских респондентов. Как показывает опыт, социально-позиционные или статусные характеристики индивида не сопряжены в сознании людей с их жизненным миром и поведенческими стратегиями и, соответственно, никак не представлены в их политических или идеологических установках, их активности в публичном поле.

Причины трудностей интерпретации получаемых данных о социальном положении респондентов обусловлены, прежде всего, размытостью и нечеткостью контуров социальных групп в России, неясностью социальной морфологии советского и постсоветского общества, проблематичностью для самих респондентов вопросов об отнесении их к тому или иному социальном слою или социальному классу. Абсолютное большинство респондентов характеризуют свое социальное положение на некой воображаемой социальной лестнице статусов как «среднее». Если взять только самые последние опросы (декабрь 2015, февраль и март 2016 г., N=1600), то мы увидим, что 75-85% опрошенных считают себя принадлежащими к «среднему классу» (разным «стратам» «среднего класса») или считают, что они занимают в обществе «среднее положение», что с точки зрения социальной стратификации является абсурдом. (Но что не бессмысленно с точки зрения ценностной и символической идентификации респондентов, а это опять-таки требует своего объяснения). Даже откинув «верхний средний класс», мы все равно получаем упорное определение почти половиной населения себя как «средних», к которым тяготеет, или примыкает нижний слой «среднего класса» (31-33%). Подобный результат давно стал тривиальным и многократно подтверждаемым фактом. Поэтому сомнения вызывают не качество исследований, а сама подобная постановка исследовательской задачи. Она латентно исходит из посылки об адекватности транзитологической парадигмы, то есть из того, что Россия – «нормальная развивающаяся страна», что в России наблюдаются все те же процессы, что и в других странах переходного типа, но, может быть, трансформационные изменения происходят не так быстро, как у других. [5] Но именно это обстоятельство – генерализация исходных оснований для анализа - и вызывает возражения, поскольку сама такая логика не принимает во внимание инерцию прошлого, то есть институциональный контекст посттоталитарного социума и возможности его воспроизводства. Поэтому, прежде чем представить аргументы несогласия с такой общепринятой интерпретацией, очень кратко представлю результаты исследований нашего Центра, с тем, чтобы можно было яснее очертить поле расхождений.

На протяжении всех 90-х годов основная масса населения (примерно 70-73%) воспринимала все происходящее на фоне хронического снижения своего общественного положения, утраты прежнего статуса, заданного рамками директивной государственно-распределительной экономики (присущего этой системы организации труда, мобильности, доходов, аспираций). Вплоть до середины 2000-х годов (после краха этой системы и начавшихся реформ) шло интенсивное перемешивание и турбулентное «перемещение» статусных групп.[6] Одни группы поднимались на 1-2 ступени воображаемой лестнице статусов, другие опускались на какой-то момент, но поднимались в следующие годы (шаг замера составлял 5 лет) и т.п. Но основной тренд заключался в увеличения численности самых нижних страт, куда сваливались деклассированные остатки прежних иерархических групп и категорий госслужащих (график 1 и 2). Устойчиво «поднимались» (и, безусловно «выиграли» от происходящих перемен) по общественной лестнице всего 6% опрошенных. Острее и болезненнее свою нестабильность или снижение статуса переживали те, кто ранее, в советское время занимал относительно авторитетные или уважаемые, престижные позиции (управленцы среднего звена, бюрократия и, служащие – учителя, врачи, ИТР).

Со второй половины 2000-х годов тренд начал меняться. Доля самых низких статусных категорий стала сокращаться (росли реальные доходы населения); численность страт, которые население определяло как «нижний средний» класс и в еще большей степени – как «средний средний», увеличивалась. Тем не менее, основной массив опрошенных живет с мыслью, что люди в ходе общественных пертурбаций последних 20 лет теряют нечто важное, не получая ничего взамен (табл.1)

Таблица 1