В искусстве и в новых пространствах

Круглый стол с участием Фэйт Уайлдинг,

Марии Фернандез и Ирины Аристарховой

Ирина Аристархова: В книге «Сила феминистского искусства» одна из авторов цитирует известного нью-йоркского критика, заявившего, что женщины продают мало живописи, так как они все занимаются перформансом и инсталляциями, и что это нормально — ведь феминист­ки показали, что живопись основана на «мужском взгляде» и поэтому требует особого мужского удовольствия от смотрения и визуального. И желаемый вывод как бы сам собой разумеется: женщины не могут пи­сать хороших картин!

Фэйт Уайлдинг: Уже какое-то время ведется дискуссия о том, что женщины просто не созданы для живописи. Всегда будет какая-то про­блема: исторически они не развивали мастерства, экономические фак­торы и т.д. И Питер Шелдел, многолетний критик-искусствовед из журнала «Village Voice» (и настоящий мизогинист / женоненавистник), написал то же самое исходя из мнения, что женщины не получают ос­новного наслаждения от визуального. Им более соответствует «прикос­новение» и вообще осязание.

Мария Фернандез: Это также относится и к некоторым литератур­ным дискурсам. Социально-экономические объяснения, подобные тем, которые развила в своей классической статье «Почему не было великих женщин в искусстве?» Линда Ночлин, превращаются в своего рода «ес­тественные» истины.

И.А. В этом смысле мне достаточно сложно преподавать курс по теории феминизма и феминистской эстетике в институте искусств. Ко­гда молодые студентки спрашивают, что я думаю об их желании ис­пользовать шитье для курсовой работы по изобразительному искусству для того, чтобы «придать ценность женским средствам творения», я ста­раюсь побудить их задуматься о проблематичности того, что они пони­мают под «женским» в этом смысле. Если бы я была художницей, то для меня вопрос бы состоял в другом, а именно: что из того, как развивалась и производилась живопись до сих пор, «не мое», но при этом без определения живописи как «по сути своей мужского» творчества. Не превращать живопись в нечто сущностно «женственное» из сущностно «мужественного», но отбирать из нее то, что принадлежит мне. Сегодня я вообще нахожу аргумент о визуальном наслаждении довольно спор­ным.

Ф.У. Мира Шор давно занимается формулированием феминистской территории для живописи, и ее известная книга «Влажное» — один из примеров такой работы, где она подробно обсуждает вопрос о визуаль­ном наслаждении. Английские марксистские феминистки и историки искусства, подобно Гризельде Поллок, Розике Паркер и Мэри Келли, установили своего рода закон в восьмидесятых годах о том, что женщины не должны рисовать; они должны использовать брехтинские тактики эффекта Entfremdung,фотографии, текст и перформанс, а не «вскармливать» мир этим визуальным наслаждением, этой «эротической живопи­сью». Мне кажется, что такой закон давил на многих женщин в искусст­ве.

Несмотря на это именно художницы восьмидесятых стали довольно известны. Например, Синди Шерман, которая, с моей точки зрения, как раз заигрывает со своего рода наслаждением у «мужского взгляда» от смотрения. Я довольно критически отношусь к некоторым стереотипам, которые она вложила в свои работы. Барбара Крюгер, Синди Шерман и Элизабет Марей стали очень известны. Сегодня, в девяностых, многие женщины возвращаются в станковую живопись и в так называемое ри­сование для удовольствия, а также в абстракцию; но часто это сводится к квартирной оформительской живописи.

И.А. Похоже на то, что несколько женщин были выбраны в качестве «успешных представительниц», которые кочуют из каталога в каталог, что позволяет игнорировать «остальных» — обычная тактика традиционного «делания дел» в искусстве.

М.Ф. Я тоже замечаю, что все больше женщин отвоевывают сегодня живопись. В дополнение к этому в девяностых с новой силой встает вопрос о технологии, в которой женщины принимают участие. В Соединенных Штатах, начиная с 1989 года, большинство учебных мест по искусству открывают отделения новых медиа, и женщины составляют там не менее половины учащихся. Конечно, мы не видим такой пропорции на национальных выставках, но их участие в технологических формах искусства увеличивается. Возникли благоприятные условия для поступления девушек на факультеты компьютерной графики и новых медиа в духе аргумента Сэди Плант о том, что технология является «исторически женской» сферой. Хотя этот аргумент сам по себе требует внимания и осторожности, гораздо больше девушек приходят сегодня в новые технологии и медиа.

Ф.У. Это случилось и в начале 70-х с перформансом и видео, когда женщины стали развивать эти средства выражения также и для того, чтобы дистанцироваться от «мужской (консервативной) территории живописи». Перформанс и видео не имели такой долгой традиции, как живопись, и поэтому являлись новой территорией, где традиции могли бы быть созданы и определены. Так, женщины во многом определили то, чем перформанс или видео могли стать. Когда я вернулась в Кали­форнийский Институт Искусств, который прошлой осенью справлял 25-летие Программы по Феминистскому Искусству, мы устроили просмотр сделанных нами в семидесятых видеоматериалов. Отклик был необы­чайным: наши видео были такими злободневными, смелыми, интерес­ными, такими качественными. Студентки говорили: «Мы не знали, что вы были настолько радикальны и инновационны, и мы хотели бы этому учиться, этой традиции». Эта новая территория и технология позволили многим женщинам попробовать себя в создании экспериментального искусства доселе неизвестными средствами.

И.А. В книге «Концептуальное Искусство» для меня было любопыт­но прочитать в разделе по женскому и феминистскому искусству, что очень мало женщин работали в жанре концептуального искусства — и, видимо, поэтому этой теме уделена только пара страниц в монументального размера томе. На самом же деле я всегда рассматривала ради­кальных женщин в искусстве как основоположниц того, что сегодня мы называем «концептуальным искусством». Другой вопрос — почему так мало из них «остается» в книгах по концептуальному искусству или по­падает в преподаваемую в вузах историю искусств, что отмечала и Лю­си Липпард?

Однако я припоминаю, что при зарождении русского формализма (если сравнивать его с другими странами) было много вполне извест­ных и состоявшихся художниц, остающихся знаковыми фигурами и сегодня, — хотя многих и отправили за борт искусствоведения. Форма­листские традиции среди женщин перешли в концептуальное фемини­стское искусство, несмотря на то, что этот переход практически не ис­следуется в принятой истории искусств. Мне бы хотелось акцентиро­вать это наследие (часто замалчиваемое). Поэтому я спрашиваю: явля­ются ли подобные заявления (бес)сознательным решением оставлять без серьезного внимания женщин в искусстве и/или мстить феминист­скому движению такими утонченными и отточенными средствами?

М.Ф. Причина, по которой я нахожу известное эссе Линды Ночлин спорным, заключается именно в этом вопросе — в том, что она не затрагивает традицию, в рамках которой пишется история искусств. Как искусствовед и историк я хорошо знакома с тем, что многих женщин в истории искусств просто «забыли». Когда это служит каким-то целям, они ненадолго «воскрешаются». Так случилось, например, с Лигией Кларк. Она яркий пример концептуальной художницы, которая не име­ет никакого места в традиционной истории искусства. Она была совер­шенно из нее стерта.

Ф.У. Начиная с середины семидесятых огромная работа была проде­лана по возвращению женских имен и карьер в искусстве. Молодые искусствоведы, историки и теоретики также исследуют работу тех женщин, имена которых стали известны 25 лет назад, и мне лично это кажется очень важным, так как в среде историков работа такого рода редко ведется — ведь эти художницы все еще живы, а предпочтение же отдается умершим «мастерам» — необходимо умереть, что бы о тебе на­писали!

Действительно, значительные тексты написаны по истории раннего феминистского искусства и движения. Например, Элен Моулсворт специализируется на теме отношения к «домашней сфере» в искусстве. Она контекстуализирует и ре-контекстуализирует вопросы «частного» у Душана, Мэри Келли, Мерли Укелес Лэдерман и других, помещая их в срез определенной истории живописи с феминистской точки зрения и внутрь социальных отношений между общественным и личным. В мире искусства вопрос о влиянии — определяющий. Ты считаешься важной только тогда, когда можешь доказать, что повлияла на других художни­ков и на создание новой школы в искусстве.

М.Ф. Это верно. Поэтому понятие влияния также еще ждет своего переосмысления, так как оно связано с историей колониализма: боль­шинство художников/героев — выходцы из традиционных колониальных столиц. Например, если рассмотреть историю европейского авангарда — в нем было представлено много латиноамериканских художников, яв­ляющихся составляющей его частью, влияние которых было абсолютно стерто. Необходимо воссоздавать социальные и профессиональные от­ношения художников.

Ф.У. Сюрреалисток также «не заметили». Я была удивлена, прочи­тав, как же много из них работало рука об руку с «известными» нам сюрреалистами (а не только являлось их «смутными объектами жела­ния»).

И.А. Даже сегодня большинство из смотрящих на произведение искусства удивляются, если его автор — женского рода, так как в канонах искусствоведческого дискурса род художника по умолчанию — это муж­ской, а женский все еще выступает «особым случаем» или объектом взгляда. Как вы знаете, в феминистской теории мы часто утверждаем, что присутствует традиция мужского дискурса, когда мужчины опира­ются на сочинения других мужчин, таким образом обосновывая свои исключения или фиксируя значения «женского». Однако когда я работа­ла над одной из своих диссертационных глав, посвященной классикам социальной теории, то пришла к выводу, что женское движение XIX века в гораздо большей степени повлияло на развитие позитивизма и интерпретивизма в социологии, чем это обсуждается даже в феминистских исследованиях по истории науки. Стало ясно, что мужчины в науке призывают на помощь слова Аристотеля и/или Платона о женщинах именно тогда, когда они затронуты женскими достижениями и женским присутствием в своей жизни: так случилось с Контом, Вебером, Парето, Дюркгеймом и другими. Таким образом, их теоретическая нетерпи­мость к половому различию происходит не только и не столько от «от­цов» христианской философской традиции, а обусловлена «обыденной / бытовой» борьбой против живущих женщин, женщин в своей жизни, чье присутствие переживалось ими как «излишек», от которого они все же не могли отказаться. Они были зависимы по многим показателям и ненавидели эту зависимость. Их неспособность продумывать и призна­вать половое различие, их отвергание и зависть / ревность к окружаю­щим их женщинам находили свое воплощение через насильственную амнезию в «муках по традиции отцов». В такой ситуации они искали поддержку у так называемых «великих мужей», о которых узнавали в европейских университетах в бытность студентами. Поэтому когда я читаю классиков социологии, цитирующих друг друга о «природной сути женщины» или «женской иррациональной натуре», то для меня это отказ признать присутствие и воплощение женской жизни, это то, что Иригари называет «долгом мужского рода перед женским» в западной традиции.

М.Ф. Мне кажется, что очень важно постоянно возвращаться к тому, как появляется и канонизируется история в искусстве и в науке.

И.А. Теперь мне хотелось бы перейти к теме того, что можно назвать феминистским наследием последних десятилетий. Во многом вы пред­ставляете это наследие, и я собираюсь спросить вас о стратегиях феми­нистской истории. Мне как феминистке из России важно помнить как минимум о двух уже существующих открытиях мирового феминизма: во-первых, внимательности к вопросу о половом различии и, во-вторых, внимательности к вопросу о различиях между женщинами. Это довольно сложно, так как российский разнородный контекст видится все еще очень однородно как западными исследователями, так и самими рус­скими женщинами. Часто в России мы себя определяем по контрасту с Западом, с одной стороны, и по контрасту со своими этническими меньшинствами — с другой. Поэтому мой вопрос будет таким: чтобы вы подчеркнули как важное для возникновения этики феминистского Я, открытого к множеству знаковых различий между женщинами? Прежде всего в истории идей и в искусстве — институционально и интеллекту­ально.

Ф.У. Конечно, нам есть что сказать по этому поводу. Одной из моих стратегий всегда было образование и подчеркивание важности образо­вывать людей, особенно молодых, по вопросу о женских традициях и половому различию. Также и о том отношении, которое женская исто­рия получает — социально и интеллектуально. В этом смысле чем рань­ше начать — тем лучше. Ко мне приходят подростки, которые не читали ни одной писательницы, они не знают основных женских имен в лите­ратуре и/или искусстве. Возможно, кто-то слышал о Фриде Кало, но не знаком с историей ее тематики. Это не только обучение тому, что ху­дожницы существуют, и перечисление их имен, это также и преподава­ние всего контекста: социального и политического, образовательного и особенно контекста «полового различия». Я обязательно преподаю курс «Феминизм и Искусство», так как он позволяет проговорить две парал­лельные темы: с одной стороны, я могу обсуждать то, почему жизнен­ные и профессиональные траектории художниц принимают определен­ные формы; с другой стороны, можно учить тому, как их расположить в общем контексте и какие проблемы здесь возникают. Я не думаю, что вопрос контекста можно отделить от вопроса о занятии искусством. Именно поэтому вопрос о преподавании, об обучении, остается таким важным, ведь все радикальные исторические движения так быстро те­ряются. В каком-то смысле сейчас я начинаю все заново с группой де­вушек — мы сформировали организацию (SubRosa) для занятий искусст­вом и литературой, для учебы и обсуждений темы полового различия и того, как оно проигрывается день за днем в обыденной жизни.

Я полагаю, что сегодня нам необходимо обратить внимание на но­вые вопросы, связанные с технологией и с тем, как новые технологии влияют на различие — половое и гендерное различие. Мы работаем над проектом на тему эксплуатации полового различия в новых биотехно­логиях и какие это имеет для нас последствия. Для женщин принципи­ально важно задумываться и лидировать по вопросу об использовании новых технологий: кто их использует и как они на нас воздействуют. Помимо моего преподавания и литературной деятельности, я являюсь художницей и считаю очень важным создавать художественные «обра­зы», перфомансы и т.д.

И.А. Я согласна с тем, что сегодня для женщин в искусстве доволь­но неосмотрительно не работать над связью между произведением ис­кусства и феминистской теорией, прежде всего для выживания как ху­дожницам. В этом лидирует вопрос о том, насколько половое различие может стать местом артикуляции и возможности других различий — что активно дискутируется в современной мировой теории (Деррида, Спивак, Иригари и другие). Однако из истории феминизма мы учимся, что «быть женщиной» еще не значит быть внимательной к другим значи­мым различиям, особенно будучи женщиной привилегированного по­ложения в конкретной ситуации.

М.Ф. Я довольно давно задумываюсь над тем, как обращаться к этим вопросам в своей практике. Я согласна с Фэйт по поводу образо­вания. Преподавательская практика все более убеждает меня в том, что это не просто вопрос об обучении первокурсников о важности понятий о значимых различиях — для них уже слишком поздно. Культура вводит детей в [дискурс и практику] различия с момента их рождения. К трем годам дети в США уже прекрасно осведомлены о роли и значении кон­кретных различий и об устойчивых ассоциациях и реакциях, с ними связанных [класса, расы, этничности, возраста, дееспособности, и т.д.]. Поэтому и образование по этому вопросу должно начинаться как можно раньше.

Я использую несколько тактик при преподавании курса по истории искусства в колледже. Одной из моих задач было обсуждение методо­логических построений, считающихся самими собой разумеющимися у историков — например, конструкций «нация» и «этничность». Читая курс «Введение в историю искусства», я не только обращаю внимание на ху­дожников, на их работы и на социальный контекст, но также анализи­рую роль Европы в конструировании той истории, которую мы учим. Вопросы здесь следующие: откуда возникают европейцы? Откуда появ­ляется эта чистота понятия, к которому мы так привыкли? Затем мы обращаемся к захватам и переселениям: что они означают по отноше­нию к понятию о чистоте и красоте? Так я начинаю деконструировать некоторые ключевые понятия. Впоследствии я перехожу на другие средства, на педагогический уровень. Для того, чтобы обучить ценности различных эстетических традиций, необходимо деконструировать само понятие традиции. У меня есть студенты, которым по 23 года и которые спрашивают: «А почему мы изучаем Африку? Это же не искусство!»

Поэтому даже на самом общем уровне необходимо подходить к во­просу о половом различии только контекстуально. Все эти универсали­стские всеобщие понятия принесли большой ущерб развитию женской солидарности, истории и теории искусства. Не все подходят для этих понятий, которые заявляют о своей всеобщности. Именно поэтому очень важно контекстуализировать и говорить об этой необходимости. Вещь, на которую я постоянно обращаю внимание и которая постоянно выпадает из внимания даже женских групп, — это вопрос о том, как мы проживаем рядом друг с другом в нашей обыденной жизни. Часто даже поднятие этого вопроса принижается по отношению к теории, однако только так мы может начинать: если мы не знаем, как относиться друг к другу здесь и сейчас, где мы трое сидим, если у нас проблемы и мы их замалчиваем, то мы не можем их не замалчивать и на других уровнях! Нам снова необходимо вспомнить о важности образцов социального поведения и политики в обыденности, день за днем.

Ф.У. Это то, чему было уделено ключевое внимание в начале семи­десятых в группах по поднятию женского самосознания: столько вещей там зародилось и вопросов, относящихся к обыденности. Как женщинам работать вместе? Часто наши встречи были болезненны. Многие жен­щины в результате размышлений над своей жизнью и ее осознания ока­зывались в кризисе. Часто это выражалось через всеохватывающий гнев, особенно когда открываешь, что сама была сообщницей в своем собственном унижении, что была составной частью этого процесса самоуничтожения, — приходили грусть, ненависть и отчаяние. Однако факт того, что мы это делали вместе, позволял сразу же что-то пред­принять для прорабатывания этих чувств, например, организовать крупную уличную демонстрацию или перфоманс. Это ощущалось как акция, как действие, которое мы могли воплотить — начать женскую га­лерею, женский кооператив, центр реабилитации жертв насилия. Я ду­маю, что важно после осознания своего уничижения и подавления иметь социальный и политический контекст, когда ты знаешь, что мо­жешь предпринять по этому поводу многое и конструктивное.

И.А. Одна из моих студенток по Феминисткой Теории, зрелая жен­щина, сказала в классе, что она была шокирована, осознав, как она со­участвовала в стратегиях по своему «одомашниванию» к определенному гендерному порядку. Она не рассматривала прожитые годы как «вы­брошенные» — негативно, она была счастлива в семейной жизни, но это был принципиальный вопрос о ее собственной субъектности и ее собст­венном существовании. Она сказала: «Я рада быть рожденной, и не важно, — когда это произошло».

М.Ф. Однако мне хочется отметить, что женский анализ личного контекста как способа политического действия практически остановил­ся. Обсуждения этнического различия между женщинами, например, по большей части исчезли. Я также постоянно напоминаю, что значение самоанализа по вопросу о доставшихся нам гендерных ролях (который был таким важным), не распространился в достаточной степени на ана­лиз социальных ролей, лежащих в самом сердце наших идентичностей. Этот процесс самоанализа происходит, однако мы не хотим сталкивать­ся с обнаружением того, как мы в действительности способствуем уни­чижению других теми же способами, которые на словах презираем. Всегда легче думать, что расисты и обидчики, о которых мы читаем в газетах, — неприятные люди, не имеющие ничего с нами общего. Принципиально необходимо создавать союзы между различными женскими группами даже на самых местных уровнях. Каждая из нас, независимо от класса или расы, сегодня находится под воздействием современных структур капитализма и биотехнологий. Поэтому нам еще предстоит много предпринять по вопросу о наших различиях и истории.

И.А. Для меня важно в процессе деконструкции такой истории нахо­дить пути к позитивным осям поддержки для женщин, символически и институционально, чтобы они позволили им не исчезать в бездне рево­люции — хотя как вы знаете, по отношению к России революционная риторика продолжает кружить голову многим. Предлагать разрушение культуры со стороны женщин — это другого рода истерия, путь в никуда и в ничто. Что бы вы предложили в качестве позитивного фундамента для строительства женских генеалогий? Необходимо задумываться над тем, как себе помочь — ведь нашу ярость уже начинают использовать против нас, против нашего становления.

Что касается соучастия в собственном уничижении, о котором вы сказали, то здесь мне вспоминаются слова Дерриды по поводу распро­страненных поисков фашизма у Хайдеггера или Ницше, когда эти мыс­лители обвиняются в «своем фашизме». Деррида указывает на то, что имело место широко распространенное соучастие и сочувствие относи­тельно фашизма в Европе, и поэтому наши старания сместить собствен­ную ответственность за такое соучастие превращаются в обвинения от­дельных фигур (или немцев как нации в целом). Такие рассуждения как бы освобождают других европейцев от того, чтобы рассмотреть как собственное ежедневное сочувствие фашизму, так и сложность этого вопроса в применении к Хайдеггеру, например. Некоторые из моих ин­тервью с пожилыми женщинами в России показывают, что многие женщины во время второй мировой войны склонялись к земле при при­ближении немецкой армии, ожидая Гитлера и его солдат как освободи­телей от ненавистного им коммунистического атеистского режима. Рус­ские женщины, видящие в Гитлере своего освободителя — этому нас не учили в советской школе (впрочем, как и многому другому — к вопросу о написании и переписывании истории).

Нам, женщинам доминантной этничности, следует еще много пере­думать. Так много говорится о «белых мужчинах», однако тот самоана­лиз, о котором говорила Мария, был в основной своей массе пропущен белыми женщинами, которые часто в гневе на тех, кто поднимает во­прос об их соучастии в расизме, например. Всеохватывающие понятия патриархата или угнетения часто служат в феминизме как своего рода carte blanche по исключению обсуждений нашего собственного расиз­ма, фашизма и других заявлений о своем превосходстве, когда мы ут­верждаем, что «власть» всегда находится где-то еще — у мужчин, напри­мер, что дает нам право, как «власть неимущим», на осуждение.

М.Ф. Довольно много написано о соучастии женщин в расизме — «Женщины Ку-Клус-Клана» один из примеров и мне снова здесь хоте­лось бы подчеркнуть важность ежедневных практик. В одной из статей были проанализированы профессиональные встречи женщин, работаю­щих в области права и культурных исследований. На уровне обсужде­ния все были согласны с тем, что расизм — это плохо, и что мы должны признавать различие, но на практике белые профессионалки замалчива­ли или просто игнорировали цветных женщин на телесном уровне часто без осознания происходящего. Присутствовали явные несоответствия между идеологией и телесными практиками, общением телом к телу. В этой статье подчеркивалось наследие нашего телесного социального поведения — как просто что-то заявлять в теории и очень сложно вопло­тить такие заявления. Традиции передаются через тело, и я не думаю, что колониализм или расизм здесь представляют исключения. Другая проблема — предположение, что цветные женщины не участвуют в раси­стских традициях, — а это не так.

Ф.У. Мы работали с женщинами в индейской резервации из Кали­форнии, и я еженедельно навещала одну из женщин. Мы разговаривали о традициях и о том, как ее ребенком отправили в католическую школу и как ей запрещали говорить на родном языке. Это был трудный опыт — жить в резервации в ужасных условиях, с болезнями, алкоголизмом и разрушенными семьями. Но потом она стала говорить о черных и о том, как она их ненавидит. Она считала, что они получают все внимание и всю помощь белых, в то время как на индейцев не обращают внимания. Тогда я осознала, что мы склонны к эссенциализированию (фиксирова­нию врожденной сущности) угнетенных «других», не видя их собствен­ного расизма, в свою очередь.

И.А. Да, мы склонны романтизировать именно тех, к кому, как нам кажется, мы «хорошо относимся» — как «благородный дикарь» у Руссо.

М.Ф. Это то, что моя подруга называет «мягким гением расизма». Он не только служит удерживанию этих групп под контролем, но также и воспитанию в них взаимной ненависти: «разделяй и властвуй».

Ф.У. Особенно это касается США, где различные меньшинства по­ставлены в ситуацию соревнования друг с другом и ненависти друг к другу ради звания самых угнетаемых и получения большего внимания белых. Вопрос о теле, как его ставит Мария, очень важен. Я думаю, что именно таким плотским образом все тактики исключения проиграны и в материальном, и в символическом смыслах.

М.Ф. И часто бессознательно для тех, кто исключает других.

Ф.У. Именно. Мне кажется, что вопрос о теле всегда находился в фокусе феминизма, его искусства и его теории. Этот фокус должен ак­центироваться еще больше сегодня, так как все эти рассуждения о вир­туальности и «считыванию сознания» с компьютера рассматриваются некоторыми феминистками как «момент надежды». «Наконец-то мы можем освободиться от этого ужасного тела», — так Шуламифь Файерстоун писала об этом. Поэтому я полагаю, что с помощью новых средств (для меня принципиально важными являются новые био­технологии и медикализации женских тел в крупном масштабе) жен­ское тело снова проигрывается и используется как территория, очень похожая на полигон для военных испытаний. И на самом деле — био­технологические и генетические исследования напрямую связаны с во­енными экспериментами и испытываются на солдатах и на женщинах. Они выступают двумя основными телесными территориями для экспе­риментов*.

И.А. Здесь снова проигрываются разноплановые последствия деле­ния на человеческое и животное (вводимое как не-человеческое, как низшее по отношению к человеческому). Солдаты часто определяются как «мясо»: они должны потеть, должны выполнять приказы «не думая». Также было много уже написано по устанавливаемой связи между жен­ским телом и животными. И все-таки эта связь остается недостаточно исследуемой в теории феминизма, особенно принимая во внимание рас­тущее взаимодействие между женскими и экологическими организа­циями, а также теоретическую работу экофеминизма.

М.Ф. Мне также кажется, что недостаточное внимание к этим во­просам в теории объясняется довольно прозаически — эксперименты ведутся по большей части на женщинах из меньшинств, на бедных, на одиноких матерях, на тех, кто живет далеко от «центров». Так, многие американские эксперименты проводились не в США, где они запреще­ны законом, а в Пуэрто-Рико. Это действительно гибридная территория, и для экспериментов были выбраны женские тела — латиноамериканок, женщин азиатского и африканского происхождения. В этом смысле меня не удивляет то, что этот вопрос не становится видимым в теорети­ческих дискуссиях, так как эти люди являются «невидимыми» и «неваж­ными» для кого бы то ни было.

И.А. Тот факт, что Вы горько и иронично не удивлены, заставляет меня содрогнуться. Сколько же еще предстоит сделать! Я могу только догадываться о том, какие эксперименты ставились над женщинами из так называемых нацменьшинств в России, особенно на коренных жите­лях Севера и Сибири, принимая во внимание нашу историю науки и колониализма (и практическое отсутствие интереса к таким исследова­ниям у русской интеллигенции).

Ф.У. Это принципиальная территория для исследований сегодня, и нам необходимо еще очень много сделать. Я постоянно предлагаю эту тему своим студенткам. Когда они мне говорят: «Вы так много сделали в семидесятые, мы не можем даже вообразить — как соревноваться с ва­шими достижениями и как что-то делать новое после такой сильной работы, как ваша», я отвечаю, что это, должно быть, шутка!

М.Ф. Молодое поколение сталкивается с такими новыми проблема­ми, которые мы даже представить себе не могли, особенно по вопросу о новых технологиях и меньшинствах.

И.А. Я часто встречала в литературе, посвященной наступившей ре­акции на феминизм в современной Америке, как традиционные власт­ные структуры использовали всю свою силу, чтобы не феминизм не пустил корни на американской почве. Возможно, я заблуждаюсь, но мне кажется, что частично это многогранный результат того, о чем говорила Мария, — замалчивания вопроса об этничности / расе / различии между женщинами. Это результат «беспамятства» белых феминисток-профессионалок по отношению к женщинам вокруг них (то же самое относится к женщинам доминантного положения в других странах). Для меня это «забывание» и представляет слабость и непродуктивность фе­министских интервенций и нововведений. Например, наблюдая многие женские конференции и многих феминисток, приезжающих в Москву, мне довольно редко приходилось видеть небелых женщин, приезжаю­щих вместе с белыми, — а они ведь приезжали из США и Европы, из мест, которые известны своей разнородностью. То же самое воспроиз­водится и в нашем российском феминистском сообществе — каким бы небольшим оно ни было, это не вопрос о размере. Должно присутство­вать настойчивое и осознанное усилие не продолжать (и бессознательно тоже) «фашизм» в нашей обыденной практике. Наши проекты и темы, какими бы они ни были отдаленными друг от друга по проблематике, не могут быть успешными, если мы не обратим внимание на этот вопрос самым серьезным образом. Конечно, мы продвигаем лучшие условия для себя, но если мы хотим оставить долговременный след для своих (и не своих!) дочерей и в память о наших матерях (бабушках...), мы можем этого достичь только совместными усилиями, открывая двери для разных женщин без их «романтизации» или «эссенциализации». Совме­стная работа, сотрудничество, работа «с», а не работа «о» / «по кому-то» — это то, что для меня остается постоянным вызовом и ежедневным по­иском новых решений. Но это то, что может поддержать и укрепить наши достижения различными путями — это должно быть важно и по­лезно для «тебя», а не только для «меня».

Ф.У. Я тоже об этом задумывалась. Вам кажется, что это «забыва­ние»? Я полагаю, что это своего рода подавление. Это происходит на уровнях классовых и профессиональных различий. Как мы можем дос­тичь уровня разных женщин — это всегда большая проблема, какой уро­вень выбирать?

И.А. Это вопрос об открытости, о готовности принять ответствен­ность по признанию и открытости. Я говорю студенткам, что это не вопрос о том, чтобы быть «хорошими» или «нехорошими», это вопрос об этике тех, кто находится на данный момент в привилегированной ситуации — подобно позиции русской преподавательницы к ее студент­кам. Основная проблема постмодернизма, с моей точки зрения, — это эти­ческий вопрос, например в том виде, в каком он поставлен у Иригари вслед за Левинасом. Этика различия (и это всегда должно быть особое контекстуальное различие, как отмечала Мария — например, половое различие) — это ситуативный вопрос для тех, кто учит, пишет, распреде­ляет средства (пусть небольшие!), исследует, «высказывается», прини­мает решения. Давайте проснемся — мы не говорим «о тех других», кото­рые сами не могут артикулироваться — это довольно старый колониаль­ный аргумент. Мы, русские, довольно долго насаждали русский язык на всех своих территориях, однако именно мы и не можем претендовать на разноречие (Бахтин, heteroglossia) среди своих «нацменьшинств» и со­седей.

М.Ф. Конечно, одной невозможно решить проблему нации. В семи­десятых годах мы начинали маленькими шагами, местными связями. Это начало. Для меня вопрос сотрудничества как никогда актуален, а не только желателен. На данный момент если мы не начнем его решать, то мы ни к чему не придем. Это вопрос выживания в глобальной капита­листической экономике. Наши тела, наши права, наши способности что-то делать — все это в опасности. И данная ситуация применима не только к цветным женщинам, но к большинству. Я не замечаю этого острого восприятия со стороны белых женщин. Когда я вижу перед собой за­крытые двери, я размышляю — а какова альтернатива? Можем ли мы позволить себе сегодня сепаратизм? Я могу организовать рассыльный лист в Интернете для цветных женщин — но что он даст? Изменит ли он ситуацию?

Ф.У. Сегодня нам необходима другого рода сеть сотрудничеств. Следует поставить этот вопрос как центральный. Мы не может больше сидеть в своих удобных или неудобных группках.

М.Ф. Это уже происходит с образованием таких организаций подоб­но SubRosa. Я на самом деле предпочитаю личное общение при подходе к этим вопросам. Когда кто-то пишет: «Я не расистка», а затем в ситуа­ции телесной интеракции сидит передо мною вся скукожившись и в полуобороте, то я спрашиваю: «А это что?». Такая поза только при раз­говоре со мной?

Ф.У. Это случается в электронной сети, — где можно спрятаться. Я анализирую сейчас то, как можно эти вопросы адресовывать в интерне­те. Одним из моих проектов является кампания по теме о прозрачности технологии. Я считаю, что что технологию необходимо высвечивать, на нее указывать, называть ее и обсуждать ее, находя посредничества для такого обсуждения, то есть технология должна быть «уязвима». Но как? Без того, чтобы причитать в Интернете: «Я лесбиянка из рабочей се­мьи» и т.п. Когда я впервые познакомилась с киберфеминистками в се­ти, то я практически ничего о них не знала. Это анонимное общение, и то, как оно происходит — в Интернете и в электронной почте, — подавля­ет и замалчивает многие важные различия. Во время наших плотских встреч [flesh meetings] нам пришлось иметь дело с многими важными различиями.

И.А. Мне кажется, что необходимо различать между социально и культурно значимыми различиями — теми, которые в данном обществе становятся отметкой отношений власти, местом замалчивания или нет, признания или нет, которые часто прописаны в наших документах, на лицах и телах тех, кто на нас реагирует, и между теми различиями, ко­торые мы часто можем выбрать, например, различиями во мнениях. В критическом дискурсе мы выделяем именно те, посредством которых превращаемся в субъектов определенного социально-правового про­странства, «без спроса». А то получается, что часто слово «различие» становится еще одним все в себя включающим понятием-термином, подобно угнетению или патриархату, который снова воспроизводит уже существующие властные отношения.

М.Ф. Я думаю, что это бич девяностых. В каком-то смысле аноним­ность Интернета позволяет «забыться» и оторваться от своей идентич­ности. Однако в быту мы живем телами, и такое стирание различий на виртуальном уровне представляет собой стремление к уничтожению тех наших различий, которые нам неприятны. Но ведь это только иллюзия, что различия становятся менее значимыми тогда, когда нам этого хо­чется или мы притворяемся, что это так. Если мы так себя ведем — заяв­ляем, что различия по классу или этничности в Интернете становятся менее важными, — может быть, проявляются наши «благие побуждения», однако это совсем не то, что происходит! Различия не становятся ме­нее значимыми в киберпространстве. Я не располагаю решением, так как я не предпочитаю подписывать свои сообщения как «такая-то и та­кая-то», о чем говорила Фэйт. Но вопрос должен быть поднят, и, воз­можно, что лучшее решение — это стратегическое сочетание различных тактик.

И.А. Например, понятие «присутствия» постоянно выбрасывается или обеспложивается (дематериализуется) в дискурсах киберпространства и кибертеории.

Ф.У. Вообще идея о виртуальном в киберпространстве — это до сих пор идея об отсутствии или замене. Один из киберактивистов из Индии интересовался связями с нашей организацией, и мы обсуждали вопрос об импортации новых технологий в Индию и о том, как они распростра­няются. Население этой страны может стать своего рода подопытным для экспериментирования чего угодно. Мы договорились, что он рас­скажет женским организациям, с которыми он связан, о нашей органи­зации, чтобы мы могли начать сотрудничество. И в наших отношениях уже присутствует специфичность, конкретность. На встрече обсуждали вопросы наших контекстов и условий и как новые технологии влияют на жизнь женщин. Хорошо бы иметь прямые контакты между нашими группами. Не просто «упоминать» о других женщинах в своих узких дискуссиях, а обмениваться информацией и опытом, чтобы искать раз­личные пути изменения ситуации.

И.А. Кибертеория в некотором роде похожа на американскую войну в Персидском заливе «Буря в пустыне». Возможность возбуждаться от того, что отсутствует необходимость сказать «до свидания», прежде чем нажать на кнопку на компьютерной клавиатуре: обладать властью «включить» или «выключить» встречу с кем-либо или чем-либо в любой момент. Похоже на фурор той войны — убить того, кого не видишь ни до, ни после, ни во время акции. Вопрос об ответственности в кибер­пространстве постоянно избегается, уклоняется, опосредуется без поис­ка посредников для подхода к нему. Не кажется ли вам, что это избега­ние вопроса об ответственности в кибертеории воспроизводит в каком-то смысле западное стремление уклоняться от ответственности, о котором уже пишется? Когда мы празднуем то, что киберпространство позволяет нам, как предполагается, «бестелесные» виртуальные трансформации и общение, иногда создается впечатление, что Интернет празднуется именно потому, что он (как бы) дает такие возможности. Конечно, я не стараюсь здесь морализировать или демонизировать Интернет, и все же — то, что до сих пор о нем празднуется и выбор тем, по которым им вос­хищаются, те его качества, которые были объявлены постмодернист­скими и положительными в кибертеории, — вторят именно тем дискур­сам, которые взывают к классическим страхам и беспокойствам христи­анских культур, особенно по контролированию инаковости и владению над своей телесностью до одержимости — и одно из понятий, которое здесь приходит мне на ум, это «сексуальность».

Ф.У. В этом-то и дело, что если не принимать во внимание «тело», телесность, тогда можно делать все что заблагорассудится! Это пре­вращается «просто» в идею, это идеально. Мы возвращаемся к тому пер­вичному раздваиванию между мышлением и материей, и снова воспро­изводятся картезианские дуализмы. Это постоянно проигрывается даже там, где предполагается какое-то нововведение в искусстве с примене­нием новых технологий, например, в перформансах Стеларка, — тело для жертвоприношения.

М.Ф. Я согласна, что в этом подходе много христианского. Мне хо­телось бы добавить, что на деле в Интернете не все так абстрактно. В одном из рассылочных листов для женщин участница из Бразилии, за­нимающаяся искусством, сделала критическое замечание по поводу отсутствия признания и чувствительности к этническому различию в этом сетевом сообществе и по расистским высказываниям, но это было проигнорировано, однако позднее этот вопрос поднимался (и обсужде­ние доминировали европейки и американки). Мне известно, что если твое имя имеет связь с этническими меньшинствами в определенном социальном контексте, то тебя маргинализуют [вытесняют на края дан­ного сетевого сообщества].

И.А. Именно поэтому я и настаиваю на том, что тело проявляется везде в киберпространстве и намного больше, чем нас стараются убе­дить. Пользователи постоянно стараются угадать друг у друга пол, воз­раст, откуда они родом. Часто киберактивисты и интернет-мальчики заворожены тем, что их собеседники / киберконтакты на самом деле в данный момент находятся очень-очень далеко — где-нибудь в Южной Америке. Они ускоряют свое «балдение», сидя в Нью-Йорке, например. Мне особенно запомнилось одно выступление на конференции по но­вым медиа. Участница говорила о проблемах и возможностях инвали­дов по отношению к новым технологиям, и в частности она коснулась темы телесности и того, как ее исчезновение или трансформации празднуются в некоторого рода кибердискурсах. Эти дискурсы, по ее мне­нию, причиняют ущерб инвалидам как в политическом, так и в онтологическом смысле. Ей бы хотелось видеть больше факультетов в университетах с названием «Инвалидные исследования», которыми бы руководили и в которых работали сами инвалиды, а не «специалисты / экспер­ты» по социальной работе. Она подчеркивала как раз «валидность» / дееспособность нетипичных людей по отношению к дискурсам о них другими, дееспособными, теми, кто сейчас капитализирует в университетах, фондах и в рекламе по этой теме. Это ведь политический вопрос — вопрос властных отношений, когда мы сидим около своего компьютера. Мы можем предугадать много ответов и играть со своими фантазиями и прогнозами в киберпространстве.

М.Ф. Я замечала не раз, что мое имя прочитывается особым обра­зом: я латиноамериканка, меня также можно принять за испанку, но в США и в Западной Европе меня мгновенно определяют как «Латину». Это, в свою очередь, сразу ассоциируется со специфическим набором стереотипов, по крайней мере для американцев. Недавнее исследование показало, что в интернет-сообществах, в которых напрямую не затраги­ваются темы расовых отношений, афро-американцы часто предпочита­ют оставаться анонимными. Автор исследования спрашивает — это что, случайность, которая не имеет значения? В прошлом, в семидесятых, когда ты стараешься «слиться с толпой» и предать забвению свои корни и гибридное наследие означало попытку быть принятой в расистское общество.

Ф.У. Это случается постоянно во время приема на работу препода­вательского состава. Руководство знает, что они должны «притворить­ся», что у них нет предвзятости по отношению к меньшинствам и к женщинам. Они принимают ваши документы, долго смотрят на слайды художников, и там, где нет очевидной связи тематики и этничности / расы, они начинают спрашивать: «А этот человек черный, как вы ду­маете?» И это очень распространено.

М.Ф. Это настолько стало «общим местом», что часто вопросы за­даются открыто.

И.А. Имея российский паспорт, мне тоже хорошо знакома такая си­туация, особенно с тех пор, как я взяла девичью фамилию своей матери.

Ф.У. У меня девичья фамилия моей бабушки!

И.А. Один из моих английских друзей настаивал, что моя фамилия на самом деле фамилия моего деда. Я ответила, что я не знала своего деда и для меня это фамилия моей матери, а то, как он предпочитает это видеть, — его выбор, который может уважать или не уважать мое виде­ние. Но так как мы существуем социально только посредством доку­ментов, принимая во внимание сложности с пересечением границ у носи­телей российского паспорта, я теперь заполняю дополнительные формы для въезда в «демократические страны первого мира». Гораздо проще пересекать границы в качестве чьей-то жены или дочери, чем по фами­лии, которую мы сами себе выбираем.

При всем при этом женщинам проще изменить фамилию / имя, чем мужчинам, по крайней мере в России. Идея о перемене женской фами­лии привычна и «нормальна», и часто женщины этим пользуются для своих целей. В свою очередь у мужчин стабильная социальная иден­тичность, создание «твердой» субъектности, в которой имя отца играет ключевую роль, превращает перемену фамилии в знак девиации, а ино­гда и преступности. В России мужчины, как правило, меняли свои фами­лии для того, чтобы они звучали более «русскими», как в случае с Каспаровым, например. Вопрос о перемене фамилии — это вопрос о власт­ных отношениях в определенном обществе и о «работнике иммиграци­онной службы» / «паспортного контроля», это вопрос о пересечении и определении социальных, политических и государственных границ.

М.Ф. Опыт показывает, что становится все труднее пересекать гра­ницы, особенно при въезде в Германию. Были отмечены случаи, когда водители такси обвинялись в перевозе через границу иммигрантов, и поэтому сегодня они по одежде и внешнему виду стараются определить степень «пропускаемости» и «благонадежности». Иммиграционная служба рекомендует такую практику «суждения по виду», которая ка­жется мне очень опасной.

Поэтому я еще раз подчеркиваю, что сетевое общение позволяет фантазирование, но эти утопические мечты не могут решить наших проблем. Нам необходимо как раз сознательно идти на обсуждение во­проса о том, что происходит на границах. Мне стало известно, что в Германии установили телефонные линии, по которым можно позвонить в любое время для или ночи и донести на тех, кого вы подозреваете в незаконном проживании, на «чужаков». Приграничное население при­нимает активное участие и относится к этой акции с фурором. Когда я делала пометки на полях этих документов, то не могла поверить, что такое может еще происходить. Нам следует воспользоваться всеми пре­имуществами технологии и ее потенциала, но при этом сохранять свою бдительность по вопросам происходящего ежедневно. Если мы не бу­дем об этом помнить, то существует реальная угроза веры в утопиче­ское бестелесное общение без анализа тех безобразий, которые проис­ходят на границах.

Ф.У. Это настоящий вызов для новых технологий и пропонентов виртуальности, которые стараются с этими фактами не сталкиваться, одновременно рассуждая об «исчезновении границ» и пересечении гра­ниц, что также стирает воплощенность присутствия. Как раз в эру виртуальности, когда ты можешь захлебываться от восторга по ее поводу, мы наблюдаем с небывалой настойчивостью воскрешение понятий на­циональности, нации и национального государства. Мне представляет­ся, что эта тактика виртуальности довольно цинично используется ка­питализмом, правительствами и военными для собственного укрепле­ния новыми разнообразными средствами.

В одном из старых номеров «Октября»* был опубликован Круглый стол по феминизму и искусству. В определенный момент разговора Мэ­ри Келли рассуждает о том, что сегодня некоторые из нас достаточно привилегированы и благополучны, чтобы не думать о себе, как о женщинах. Она имела в виду видимо то, что нам не нужно более думать о себе в этой сконструированной манере, мы можем позволить себе от­бросить все эти конструкты «женственного» и «женского», мы уже на­ходимся за пределами гендерных ролей. И одна из участниц сразу же ей напомнила обо всех тех женщинах, которые не могут позволить себе эту привилегию, эту роскошь. Меня это сильно задело — вопрос теперь в том, что когда Вы, Мэри Келли, можете себе позволить отбросить скон­струированное понятие «женщина», не накладывает ли это на Вас ог­ромную ответственность? Гораздо большую, чем раньше?

М.Ф. Мы возвращаемся к вопросу об эмоциональном и о том, что политическое всегда является также и эмоциональным. Я постоянно замечаю, что на нас находит беспамятство по отношению к «сочувст­вию»; сочувствие как часть политики. Без сочувствия политика невоз­можна.

Ф.У. Я писала статью по теме отношения молодых женщин и феми­низма и о тех проблемах, которые я вижу в этом отношении. Одна из распространенных теперь вещей — это уничижение термина «феминизм», который все чаще превращается в разговорах в «эту букву Ф».

И.А. Мои российские коллеги, интересующиеся данными темами, часто просят меня не пользоваться «этим» словом, говоря: «Делайте в своих исследованиях что хотите, это очень интересно, но не называйте это «феминизмом». Многие просто параноидально боятся, иногда даже женщины из «гендерных исследований» просто не могут его произне­сти, написать или отнести к себе и своим исследованиям.

Ф.У. То же самое наблюдается и в искусстве. Некоторые женщины, достигшие славы и узнаваемости, не хотят ассоциироваться с феминиз­мом, даже если они пользуются традицией и темами, начатыми феми­низмом. Например, они пользуются феминистским стилем без призна­ния или ссылок. Они присваивают феминизм без исторического экскурса или представлений о том, откуда это исходит, или просто отказыва­ются говорить об этом на публике. Мы довольно много обсуждали этот вопрос с Мирой Шор. С одной стороны, это то, ради чего мы боролись — молодым девушкам не придется больше иметь дело с теми проблемами какие были у нас. И теперь, когда они не хотят об этом задумываться — не должны ли мы быть рады этому? И почему тогда мы волнуемся? Однако на самом деле мы испытываем на себе огромную негативную ре­акцию на феминизм, и, несмотря на то, что мы много опубликовали, написали, создали и научили, редко у кого из нас есть работа — настоя­щая, стабильная, уважаемая и признанная работа в университетах.

И.А. Похоже, что феминистки в социальных и гуманитарных науках оказались более успешными, чем женщины в искусстве, не кажется ли вам?

Ф.У. Да, факультеты женских исследований пример этому, в то время как свой феминистский мастер-класс для художницы в престижном институте искусств — это все еще из ряда выходящее явление.

И.А. Не так давно мне пришло приглашение на выставку, которое гласило, что в выставке будут принимать участие женщины, куратором будет мужчина, и они все горды тем, что выставка не будет иметь ниче­го общего с женской проблематикой! У художниц-участниц была такая одержимость заявить о своем отношении к данной теме, что они сдела­ли это фундаментом своего выставочного приглашения. Им настолько отчаянно хотелось разорвать все связи с «собой», как с «женщиной» (по их собственным словам), и все связи с многочисленными женщинами в искусстве по всему миру для того, чтобы принести все это на алтарь так называемых «нейтральных человеческих ценностей» под руководством Человека и представляться, собственно, кем? Еще раз: «Кто боится Вирджинии Вулф»?

Ф.У. Это также относится к тому «Ф» слову. Говорят, что отождест­вление или идентификация как женщин или как феминисток, настойчи­вое утверждение своего различия просто служит укреплению тех деле­ний между нами, и не лучше ли вообще от них избавиться? Принять позицию «Я — человек» и «я собираюсь говорить о разных вещах» без самоидентификации каким бы то ни было образом видится все еще как успешный путь избегания отождествлений. Мне кажется, что это до­вольно упрямая позиция для дискуссии, особенно в среде молодых женщин.

М.Ф. Я согласна, и это похоже на утопию о равенстве в киберпространстве. Идеально мы к этому стремимся, и для меня не будет ничего более желанного, чем моего общения с женщинами разных этнических и классовых происхождений и отношения к ним просто, как к людям. Однако в нас до сих пор таится колониальное прошлое, которое не ис­чезнет по нашему желанию. Необходимо над этим работать.

И.А. Ядовольно осторожно отношусь к понятиям типа «люди» или предполагаемой универсальности и нейтральности фраз типа «Я — чело­век», как будто бы они не включены в определенную традицию отожде­ствления / идентификации. Мне часто приходится слышать этически как бы «чистые» аргументы типа: «Мне не важно, кто передо мной — бе­лый или черный — это прежде всего человек, личность». Часто такая по­зиция — это другой способ перекрытия возможностей для обсуждения тех различий, которые уже всегда существуют между нами в опреде­ленном социально-политическом контексте, а если их заранее нивели­ровать понятием (только кажущимся всеобщим) человека или людей, то путь к возможному проговариванию различий становится закрытым. Так, очень важным вопросом для меня остается то, как определенно прописанные различия принимают иерархические и нравственные зна­чения в данном обществе. Мне наоборот хотелось бы видеть различия между женщинами в России как источник новых встреч и творений без подведения их под какое-либо понятие типа «человек», особенно в кон­тексте исторического и дискурсивного нивелирования инаковости под понятием «народ» в России.

М.Ф. Я как раз это и имела в виду. Для меня самое положительное переживание — это находиться с разными людьми в городе, что позволя­ет эти различные опыты. В то время как находиться в однородном мес­те удивительно скучно!

Ф.У. Желательно не уничтожать различия, но достичь того, чтобы из-за них не убивали!

М.Ф. Мне кажется, что мы также постоянно укрепляем гендерный и культурный эссенциализм. Китайца попросят рассказать о китайской культуре с уже презаданными стереотипами этой культуры. Женщину просят выразить то, что «женщины об этом думают», бездомного — о деклассированном мнении и так далее. Я считаю, что это унизительно. Часто в противовес такой практике возникают вопросы типа: «А что натуралы думают по этому поводу»?

И.А. На одной европейской конференции один из участников сказал о том, что хорошо, мы услышали здесь мнение представителей европей­ской части Азии, — очевидно, стараясь указать на этот очень уязвимый компонент. Да, очень часто мы не оставляем места друг другу для про­дления различий других до нашего стереотипного решения по их поводу. Так, вас могут спросить: «Мария и Фэйт, вы из феминизма семи­десятых, и поэтому расскажите нам о том, как вы превратили женщину в жертву и как вы жгли бюстгальтеры и внедряли мужененавистничество, называли все политическим и так далее, — что высветит все те предрассудки и установки, которые сложились по поводу феминизма семидесятых и с которыми легче его просто забыть или оставить, пре­вратив во что-то единое целое. Такое стремление к забыванию и объединению разнородностей говорит больше о его носителях, чем о вас, кстати.

Ф.У. Меня постоянно записывают в «такой» феминизм, что для мно­гих значит носить фиолетовую одежду без белья, курить как паровоз, быть страшной и фригидной или наоборот распущенной. Мне прихо­дится постоянно продираться сквозь эти предрассудки. И тот факт, что я продолжаю поднимать вопросы о феминистской истории и «слишком» о ней напоминаю, многих раздражает — поэтому меня и начинают «про­писывать».

И.А. Для меня это вопрос о матереубийстве — стремлению стереть из памяти или сделать застывшейв определенных конструкциях женское наследие и женскую историю. На такое стирание затрачивается боль­шая культурная (символическая и физическая) работа. Поэтому такие встречи и обсуждения важны для нашего выживания, и я благодарю вас за время и за ваш вклад.

Перевод с английского И. Аристарховой

II

РЕПРЕЗЕНТАЦИИ

ПОЛОВОГО РАЗЛИЧИЯ

Школьное сочинение по литературе на тему под номером три — «Русская женщина: Какая она?» (март 1999). Сочинение задано в седьмом классе общеобразовательной школы после прочтения и обсуждения поэмы Н.А. Некрасова «Русские женщины». Обратите внимание на отметку «Отлично». Помещено с разрешения автора.

Е. Омельченко

ОТ «ПОЛА» К «ГЕНДЕРУ»: