Или Универсально ли женское угнетение?

Автор разделяет теоретический скепсис об универсальности женско­го подчинения, которое часто бывает обусловлено классовыми, этниче­скими, властными и культурными различиями среди женщин. Плюс ко всему женщины не являются пассивными исполнительницами чьей-то воли или жертвами. «Где есть власть, там есть сопротивление» [1]. Вла­стные отношения пронизывают гендерное взаимодействие.

Традиционно особенность и различие женщины сводят к мате­ринству или социализации гендерных стереотипов, то есть к задачам социального и биологического воспроизводства граждан определенного общества, а мужчины — к задаче материального обеспечения и трудовой активности, то есть к ролям кормильца и работника. Считается, что при этом женщины всегда занимают менее властные и значимые социаль­ные позиции. И разного рода попытки преодоления такого положения, как правило, связываются с равным включением в обе сферы деятель­ности как мужчин, так и женщин и ассоциируются с женской эмансипа­цией. В действительности, в распределении власти между полами уча­ствует большее число сторон с разными интересами и их взаимодейст­вие не носит безусловно полярного характера. В Советской России за послереволюционным «освобождением» женщины от патриархальной культуры и традиционной крестьянской расширенной семьи скрывались на самом деле глубокие процессы управленизации государства и транс­формации основных силовых потоков. Государство большевиков пыта­лось разрушить общности, опосредующие устоявшуюся связь индивида с царским режимом: институт церкви с его правами на регистрацию брака и смерти, крестьянская община, патриархальная семья (И. Аристархова) [2]. И то, что декларировалось как эмансипация жен­щин «сверху», по существу, означало не столько исключение мужчины из семьи для более успешного выполнения иных более важных государ­ственных задач (Л. Мезенцева), сколько сворачивание тех сфер граж­данской, общинной жизни, где женщины были значимы и где проявля­лись их различия.

Некоторые исследователи (S. Ashwin, М. Киблицкая) считают, что в результате государственной эмансипации женщины произошло посте­пенное исключение мужчины и из экономической сферы семьи, когда роль кормильца чаще взваливала на себя женщина. На мой взгляд, суть не столько в том, что женщины становились кормильцами семьи, а в том, что идеологическое и властное лидерство женщины в советских семьях, поощряемое государственной политикой, не требовало под­тверждения более высокой по сравнению с мужчиной экономической активности и результативности.

В то же время повседневная практика договорных отношений по поводу выполняемых обязанностей вносит некоторые коррективы. И не всегда эта «коррекция» действует в направлении генеральной страте­гии, предполагающей женскую субординацию и угнетение. Чаще всего остаются вне поля зрения конструктивные практики, в которых прояв­ляется современная активность женщины во властных отношениях: социальные связи, родственный и знакомственный обмен, экономическая самостоятельность и мобильная субъектная позиция.

Предвижу возражение о том, что женщины в этих сферах в действи­тельности являются лишь проводницами патриархальных устоев и тра­диций. На мой взгляд, такая позиция нечувствительна к половому раз­личию, то есть к тому, что женские практики не сводимы «без остатка» к патриархальным нормам и традициям.

Гендерная система остается иерархичной — в языке и в других соци­альных институтах, с одной стороны, однако современная сетка власт­ных отношений представляет (или дает возможность) женщинам опре­деленные полномочия, статус, влияние — с другой. Существуют неглас­ные правила, взаимные права и обязанности, которые определяют от­ношения между мужчинами и женщинами, молодыми и пожилыми, сферы производства и воспроизводства [3].

Сторонницы подхода социального конструирования гендера пыта­ются выявить, каким образом гендер (гендерные роли и стереотипы по­ведения) конструируется в культурных и общественных практиках и репрезентациях. Анализ социального конструирования мужественно­сти/женственности позволил им прийти к выводу, что «в современном обществе отношение мужского и женского — это отношение различия, сконструированное как неравенство возможностей. Асимметрия отно­шений подчеркивается гендерным дисплеем, который маскирует дис­криминацию под различие» [4]. Помимо полагания на эгалитарные идеалы, смешанные с произвольным использованием понятия «разли­чие», во всей статье только один раз встречается отсылка к российским реалиям гендерных отношений, когда приводится пример особого (смех, ирония, несерьезное отношение) восприятия проблемы сексуаль­ных домогательств на рабочем месте. Объясняется это «эротизированностью российского гендерного дисплея», когда «флирт на работе счи­тается нормой гендерных отношений, а эротически окрашенное отно­шение рассматривается не как депривация, а как стилевой элемент дан­ной культуры».

Иными словами, пока вопрос о проявлении и статусе полового раз­личия остается открытым.

Практика молчания,