Арифмосемиотика и санкхья

Надо отметить, что индийская культура изобилует текстами, в которых приводятся достаточно схожие с древнекитайскими представления о структуре психокосмоса и о путях восхождения. По преданию, все они генетически восходят к ранней форме религиозно-философского учения санкхья, созданного легендарным мудрецом Капилой, который, как предполагается, жил в VII—VI вв. до н.э. Несмотря на свое название (санкхья — букв. “счет, число”), учение не пользовалось развитым символьно-численным аппаратом, и его сходство с китайской арифмосемиотикой наблюдается только в пределах понятийного описания психокосмоса человека. Поскольку в современном востоковедении исследования санкхьи находятся в лучшем состоянии по сравнению с изучением арифмосемиотики, некоторые аналогии могут оказаться полезными для понимания последней. Чтобы не слишком углубляться в эту тему, рассмотрим для примера только один отрывок из “Катха-упанишады” (VI—IV вв. до н.э.), в котором перечисляются уровни психокосмоса по направлению восхождения.

Переводы этого отрывка В.В. Шеворошкиным и А.Я. Сыркиным являются не очень показательными в контексте рассматриваемых здесь проблем. Поэтому следует сделать некоторые уточнения. Начальным пунктом восхождения в “Катха-упанишаде” берутся чувства, точнее, “ощущения” (индрии), подразделяемые на пять известных модальностей. Данное понятие можно соотнести с “сенсуализатором”, символизируемым триграммой Сюнь (110₁). Тогда весь остальной набор понятий соотнесется по порядку перечисления с более высокими психокосмическими уровнями (табл. 2.10.21).

Воспринимаемые органами ощущений предметы предстают в психике как наглядно-чувственные образы, которые и соответствуют в данном случае индийскому понятию артха (“цель”, “причина”, “вещь”, “предмет”, “смысл”, “значение”).

То, что В.В. Шеворошкин перевел как “мысль”, а А.Я. Сыркин — как “разум”, — это манас, понятие достаточно многозначное: “дух”, “душа”, “ум”, “мысль”, “замысел”, “желание”, “намерение”, “эмоции”. В психологических учениях Индии им могла обозначаться и вся психическая сфера целиком, и отдельные уровни. Находясь на более высокой иерархической ступени, чем наглядно-чувственные образы, манас должен означать эмоционально-ценностный уровень. Однако в поздних вариантах санкхьи манас уравнивается с уровнем наглядно-чувственного мышления, а более высокий уровень, связанный с индивидуализацией, обозначается понятием аханкара (“эготизм”, букв. “я делающий”).

Буддхи — это общая способность понимания. Ее санкхьяики соотносили иногда сразу с двумя следующими психическими уровнями. В рассматриваемом случае этот термин можно перевести как “рассудок”, поскольку уровень “разума” занят “великим атманом ”. Слово атман здесь переводится как “разум”, хотя в других контекстах оно может означать “дыхание”, “дух”, “душу”, “тело” и др.

На следующем уровне находится “неявное, непроявленное” (авьякта), т.е. невыражаемое в неких психических формах. Это понятие в ряде других санкхьяистских текстов соотносится с понятием пракрити (букв. “претворяющее”). Авьякта пракрити — это то, что производит в нисходящем порядке все перечисленные реалии психокосмоса и, вдобавок, органы действия и физическое тело индивида. То, что производится, — это “проявленная” (вьякта) пракрити. План, по которому осуществляется данное производство, определяется отчасти некими кармическими структурами, присущими авьякта пракрити, а отчасти более высоким уровнем, “интенции” которого она и “претворяет”.

Пракрити в классической системе санкхьи на всех своих уровнях имеет трехчленную структуру, подразделяясь на возбуждающее (раджас), уравновешивающее (саттва) и тормозящее (тамас) начала, что можно уподобить разделению китайского психокосмоса на силы Неба и Земли, между которыми находятся силы Человека.

Последний уровень восхождения в “Катха-упанишаде” обозначается термином пуруша, в словарную статью которого входят значения “человек”, “мужчина”, “человеческий род”, “душа”, “мировой дух”. Несомненно, в рассматриваемом контексте речь идет о индивидуальной душе, причем уточнение, что эта душа принадлежит к человеческому роду, не маловажно, поскольку с этим же уровнем соотносятся и китайские представления о душе- хунь, которой свойственна “человечность” (жэнь).

Главные разногласия

В вопросе о природе человеческой души содержатся главные разногласия санкхьи и древнекитайской арифмосемиотики. Пуруша рассматривается индийскими мыслителями как бессмертное начало, обладающее функцией сознания. Душе- хунь, как показала реконструкция, тоже свойственно сознание- чжи, но это не “чистое” сознание пуруши, автономное от своего содержания и действий пракрити, а сознание, которое возникает благодаря функционированию всей психической структуры. Кроме того, ни о каком бессмертии в отношении души- хунь говорить не приходится. Во-первых, она не изначальна и возникает в человеке под воздействием внешних сил, а во-вторых, пределом ее совершенствования является не последующее бессмертие, а внетелесное долгожительство, определяемое как запасами духовно-жизненной энергии в центре цзин-шэнь, так и различными мировыми ритмами, включая ритм возникновения и уничтожения Вселенной.

По китайскому учению, душа- хунь возникает в человеке в момент рождения. При рождении человек сталкивается с чувственными впечатлениями, вызываемыми в его психике внешним миром. Поэтому можно сказать, что хунь формируется как имплицитное противопоставление эксплицитному отражению действительности. По причине того, что имплицитный и эксплицитный уровни, символизируемые одной и той же триграммой Сюнь (110), связаны с ощущениями, она есть не что иное, как своеобразное “ощущение ощущений”, не возможное без деятельности остальных уровней психокосмоса.

О душе- по говорится, что она возникает в момент зачатия. Тем самым китайцы, видимо, хотели просто отметить, что душа- по возникает раньше, чем душа хунь, поскольку в тоже время в китайских источниках пишется, что во время зачатия как взаимодействия пневм родителей возникает юань ци или цзин ребенка, которые являются потенцией всего его целостного организма. По реконструкции, носитель этой потенции соотносится с уровнем с триграммой Чжэнь (001₀). Как указывалось ранее, в нем должны находится зародыши души- хунь и вообще всей структуры организма. Получается, что во внутриутробном периоде, хотя душа- хунь, коррелирующая с триграммой Сюнь (110₀), еще не возникла, для нее должно быть уготовано место. Может быть это “место” определяется как “природа- син ”, о которой говорят, что она не возникает при рождении, а рождаясь, только теряет свою “чистоту” по причине влияния на нее чувственных впечатлений. Не совсем ясно, что случается с природой- син благородного мужа, когда его земная жизнь прожита. Что касается его души- хунь, то она, как известно, трансформируется в дух- шэнь, что должно означать перемещение доминанты сознания от Сюнь к Чжэнь, с которой была связана потенция души- хунь.

В некоторых направлениях санкхьи также говорится о двух аспектах пуруши, структурно совпадающих с позициями трансформации души- хунь. Над пурушей, который соприкасается с пракрити и потому является “познающим” (пратибуддха), находится полностью отрешенный пуруша, являющийся “непознающим” (апратибуддха). Это субъект без объекта, чистое индивидуальное бытие.

Поскольку душа- по возникает до рождения, то ее развитие во внутриутробном периоде происходит под воздействием материнского организма, психическая конституция которого отчасти переносится в организм ребенка. Отсюда традиционное соотнесение души- по с женским началом. Уровень с триграммой Дуй (011₀), к которому принадлежит душа- по, связывается также с комплексом предопределения- мин, и хотя последнее мыслилось как небесное, т.е. мужское действие, актуализация этого действия может рассматриваться как земное, женское проявление.

Отношения между душой- по и более низкими по иерархии эксплицитными уровнями психокосмоса в некоторой степени подобны отношениям авьякты и вьякты пракрити. В санкхье вторая является разверткой первой. В китайской арифмосемиотике нижние уровни, хотя не рассматриваются в качестве развертки души- по, тем не менее, в достаточной степени обусловлены ею.

Отношения между душой- по и более высокими по иерархии имплицитными уровнями, связанными с душой- хунь, достаточно отличаются от взаимоотношений пракрити и пуруши, которые, кстати, также рассматривались как женское и мужское начала. Китайское учение об этих началах было направлено на установление между ними гармонии, а индийское — на их разделение.

Хотя “высшее Я” в индийской традиции именуется “ пуруша ”, что указывает на принадлежность его к человеческому роду, человеческого в метафизической концепции этого “Я” крайне мало. Учение о душе- хунь, связанной с понятием “человечность- жэнь ”, гораздо полнокровнее с гуманистических позиций. После своего рождения, когда возникает душа- хунь, индивид попадает в человеческий коллектив, благодаря чему и становится по-настоящему человеком. Высшая этика взаимоотношений на основе человечности- жэнь позволяет ему совершенствоваться до такой степени, что после смерти он приобретает возможность присоединиться к эгрегору, сформированному еще его первопредками и объединяющему родственные человеческие души по принципу резонанса, т.е. по принципу связи подобного с подобным.

Со временем проблема природы пуруши стала главенствующей в индийской философии. В контексте ее решения развивались различные теории сознания в санкхье, веданте и йоге. Буддизм, возникший в полемике с санкхьей, строил свое учение на принципе отрицания автономного центра сознания в человеке и в этом приблизился к древнекитайским представлениям. Китайская мысль к концу эпохи Чжоу отклонилась от арифмосемиотической психокосмологии в области этики и нумерологии. Практики самосовершенствования по типу восхождения заменяются даосским самокультивированием, строящимся на алхимико-медицинских теориях. От традиции китайцы унаследовали “Книгу перемен”, в гексаграммах которой символизируются эксплицитные состояния психокосмоса. Но эта сторона гексаграмм потонула во всевозможных посторонних спекуляциях.

Амэша-Спэнта

Выявленные в древнекитайской арифмосемиотике представления о структуре психокосмоса имеют достаточно близкие параллели с концепцией Амэша-Спэнта (“Бессмертные Святые”), являющейся одной из главнейших в древнем зороастризме — учении, которое было основано иранским пророком Заратуштрой (греч. вариант Зороастр), жившем, как предполагает большинство иранистов, в конце VII — первой половине VI в. до н.э. В зороастризме содержится еще несколько элементов, схожих с арифмосемиотикой, причем непосредственно связанных с концепцией Амэша-Спэнта и определенным образом ее структурирующих. Поэтому для полноты картины следует первоначально рассмотреть именно их.

Первое, что бросается в глаза при изучении зороастризма, — это присущий ему этико-космологический дуализм, выражающийся в признании существования двух равноправных космических сил — Добра и Зла. Эта теория имеет множество параллелей с китайской теорией ян и инь. Правда, в зороастризме мировые полярности изначальны и находятся в непримиримом противостоянии, а китайцы предпочитали говорить об их производности от единого принципа и, как следствие, взаимодополнительности.

Л.С. Васильеву принадлежит открытие еще одного сходства зороастрийской и китайской мысли. Он отмечает, что в древнеиранском зороастризме видное место занимало представление о шести “первосубстанциях” — огонь, вода, земля, металл, растения и скот, первые пять из которых могут быть соотнесены с пятеркой китайских стихий — огонь, вода, почва, металл и дерево. Высказывая гипотезу о влиянии древних иранцев на китайскую натурфилософию, проблемами которой, по его мнению, никто из древнекитайских мыслителей не занимался до V—III вв. до н.э., Л.С. Васильев полагает, что при трансляции этих представлений в Китай шестая древнеиранская “первосубстанция” скот в этой земледельческой цивилизации “не могла иметь значения и просто отпала” (Васильев 1988: 284). Правда, в “Цзо чжуани” (114, 7-й год Вэнь-гуна) встречаются шесть стихий (лю фу). Но Л.С. Васильев считает, что шестой элемент — зерно — вставлен в этот набор достаточно искусственно, поскольку он принципиально мало чем отличается от дерева, и представляет с ним вместе одно явление — растительность, — это “просто нарочитая замена шестого и важного для скотоводов-иранцев элемента (скот) на столь же важное для земледельцев-китайцев сокровище (зерно) при игнорировании факта сходства между деревом и зерном”. Но “коль скоро речь идет о перечислении считанных основных первосубстанций природы (стихий воды и огня, металла и земли как явлений неорганической природы, растений и скота как основных разновидностей живой природы)”, то наличие “строгой логики” в системе иранского зороастризма и ее отсутствие в списке лю фу ставит его в зависимое положение от первой, а сам он является лишь “свидетельством становления незнакомого и, весьма вероятно, заимствованного метафизического комплекса, укрепившегося в системе древнекитайской мысли в форме более привычного для нее пентаряда, пятерки” (Васильев 2000: 450—451).

Печально, что китаист Л.С. Васильев не составил себе труда разобраться в логике построения шестеричного списка китайских стихий. “Зерно” (цзя) и “дерево” (му) в качестве стихий-движений (син) или материалов (фу) существенно различаются, если полагать, что первое символизирует некие порождающие силы, принцип плодородия, зарождения всего живого, а второе в качестве древесины уже выходит за рамки живого и символизирует принципы “сгибания” и “выпрямления”, о чем говорится в “Шу цзине”, где представлены принципы и других стихий, из которых почва, поскольку ее свойство “принимать посев и давать урожай” (Шу цзин 1950: 29), противостоит зерну, подобно тому, как вода противостоит огню, а металл — древесине. В представлении о зерне как одной из стихий можно даже увидеть предвосхищение идеи В.И. Вернадского о “живом веществе”. Что касается зороастрийской скота в качестве первосубстанции, а точнее, его важнейшего представителя — “первородного быка”, то его также можно рассматривать как символ производительных сил, но только в свете раскрытия современным исследователем зороастрийских мифологем, поскольку собственной рефлексии, хоть как-нибудь близкой к натурфилософской, в отношении первосубстанций в зороастрийских текстах не обнаружено, а эти самые “первосубстанции” трактуются там в контексте мифологического космогенеза как “первотворения” соответствующих духовных сил.

Однако дело даже не в шестой стихии. В ходе реконструкции арифмосемиотики было выявлено, что китайские стихии являются производными от триграмм. По всей видимости, триграммы уже существуют в западночжоускую эпоху (конец XII — начало VIII вв. до н.э.) как символы коммуникативных архетипов. Будучи достаточно абстрактными по своей сути, они могут выражаться в тех или иных образах, часть из которых запечатлелась в понятии стихий, а часть — пневм. Было также показано, что на комплексы стихий и пневм переносятся закономерности триграммных связей, которые в контексте системы триграмм имеют доказательность, а при переносе ее утрачивают, и в замен связи стихий и пневм получают некие псевдообъяснения.

Исходя из более раннего существования триграмм по сравнению с зороастрийскими представлениями и их более высокой организованности, можно выдвинуть гипотезу, противоположную той, что была предложена Л.С. Васильевым: не Иран повлиял на Китай, а напротив, из Китая транслировались идеи, инициировавшие зарождение зороастрийского учения. Автор настоящих строк отдает себе отчет, насколько фантастичной может показаться эта гипотеза, но, тем не менее, считает возможным отстаивать ее, поскольку в ее пользу говорят не менее серьезные аргументы, чем у контргипотезы Л.С. Васильева. Для ее обоснования придется прибегнуть к тем же сходствам между китайской натурфилософией и зороастризмом, которые подметил этот синолог. Отталкиваясь от них, можно будет перейти к более глубинным параллелям, которые покажут временной и содержательный приоритеты древнекитайской мысли по сравнению с зороастрийской.

Итак, китайские стихии и зороастрийские первосубстанции. Последние также имеют некие взаимосвязи, но они в известных литературных источниках никак не объясняются и предъявляются достаточно сбивчиво. Хотя сами первосубстанции упоминаются в “Гатах” (“Гимнах”) “Ясны” (“Моление”), представляющих собой наиболее древнюю часть Авесты — священной книги зороастрийцев, порядки их перечисления, отражающие этапы космогенеза, приводятся уже в пехлевийской литературе (VIII—IX вв.). Однако известная английская исследовательница культуры Ирана М. Бойс полагает, что на основе этих писаний можно реконструировать космогонию, существовавшую в среде иранцев не только во время появления зороастризма, но и даже гораздо раньше, что, собственно, ничем не подтверждается. Эта космогония является креативной, т.е. предполагает некие божественные творческие силы, создающие свои творения. Сначала творится каменное небо в виде скорлупы, затем — вода, помещаемая в нижнюю ее часть, на воде — круглый земляной остров, на котором создается первое растение, первое скотное животное (бык) и первый человек, и завершается все это созданием огня (Бойс 1988: 20). О каменном небе М. Бойс пишет, поскольку необоснованно считает, что данная космогония создавалась до знакомства иранцев с железом. В пехлевийском “Бундахишне” (“Сотворение основы”), откуда она черпала информацию о зороастрийской космогонии, речь идет о металлическом небе, а сам процесс представлен не так однозначно.

В пазендской рукописи “Бундахишна” в 1-й главе говорится о несколько ином порядке космогенеза. При этом указывается, что им заправляет Ормазд, являющийся верховным зороастрийским божеством, которое первоначально называлось Ахура-Маздой (“Владыка Мудрый”). Порядок этот следующий: “из творений Ормазда в материальном мире первое — небо, второе — вода, третье — земля, четвертое — растения, пятое — скот, шестое — человек”. Огонь, как можно заметить, в этом списке отсутствует. Однако перед ним есть рассуждения, из которых видно, что Ормазд как будто еще до творения неба обладал светом, а 2-я глава начинается с фразы “между небом и землей Ормазд сотворил свет, звезды созвездий и не созвездий, затем луну, затем солнце” (Бундахишн 1997: 268). Все это может означать, что, во-первых, свет, имеющий самое прямое отношение к огню, считался некой надматериальной первосубстанцией или имел материальную и нематериальную ипостаси, а во-вторых, космогония зороастрийцев является циклической.

В позднем пехлевийском “Ривайате” (“Предание”), сопровождающем сочинение “Дадестан-и дениг”, указывается, что Ахура-Мазда создал мир из своего тела: из головы было сотворено небо, из ног — земля, из слез — вода, из волос — растения, из правой руки — бык, из разума — огонь (см.: Дрезден 1977: 343). Здесь не упоминается человек, но, следуя логике перечисления, можно допустить, что он мог быть создан из левой руки, хотя и не понятно, чем он тогда хуже “праворучного” быка. С другой стороны, человек мог появиться как отражение всех частей Ахура-Мазды, т.е. быть созданным “по образу и подобию”, содержа в себе все перечисленные первосубстанции.

Таким образом, зороастрийская космология предполагает следующие порядки перечисления первосубстанций:

1. Металл, вода, земля, растения, скот, человек, огонь;

2. Металл, земля, вода, растения, скот, (человек?), огонь.

Первая версия зороастрийской космологии здесь рассматриваться не будет, поскольку это было сделано ранее (Еремеев 1993: 104, рис. 4.3.14а). Кроме того, второй порядок гораздо интереснее. Если набор первосубстанций перенести на базис-схему на основании соотнесения с китайскими стихиями, которое было подмечено Л.С. Васильевым, то обнаружится, что этот их порядок представляет собой обратный порядок Фуси, сдвинутый внутри гексанемного цикла младших триграмм (рис. 2.10.1).

Рис. 2.10.1

Примечательно, что стихия “металл” у китайцев коррелирует с триграммой Цянь (111). Тем самым она связывается с небесами, что сближает ее с одноименной зороастрийской первосубстанцией. Это наводит на мысль, что древние китайцы могли представлять небесный свод сделанным из металла, хотя позднее они перешли на пневменную теорию. Но еще раннеханьский историк и мыслитель Сыма Цянь считал, что небесные тела состоят из разогретого металлического газа. По его мнению, когда какие-либо небесные тела падают на Землю, то, достигая ее, они превращаются в камень. Небо могло мыслиться в древности также каменным. Так, в одном из мифов о прародительнице человеческого рода Нюйве говорится, что она для починки небосвода использовала расплавленные камни (см.: Юань Кэ 1987: 51).

Если вместо стихии “дерево” взять традиционно с ней коррелирующую пневму “ветер”, то на гексанеме можно получить иерархию понятий, близкую по принципам построения (а именно по утончению) греческим стихиям: металл — почва (земля) — вода — ветер (воздух) — огонь. Если небо мыслить пневменным (эфирным), то данную иерархию следует начать с почвы, а закончить небесной пневмой (эфиром). Зороастрийские растения и скот в данном случае будут также связаны с ветром (воздухом), что, по сути, не противоречит доктрине, предполагающей, что под небом находится воздушное (вайу) пространство, являющееся ареной для борьбы Духов Добра и Зла. Исследователями было много сказано о влиянии зороастризма на греческую натурфилософию, но конкретно о зороастрийском прототипе греческих представлений о стихиях при этом не говорилось. Пожалуй, данная модель может претендовать на его роль. Однако стоит за ней китайская теория, которая охватывает и еще один немаловажный блок зороастрийских идей.

Дело в том, что каждая из первосубстанций имеет своего попечителя или владыку в виде некоего духа, духовного персонифицированного существа. Если для человека таковым является сам Ахура-Мазда, то для остальных шести ими будут его эманации, получившие в зороастризме названия Амэша-Спэнта — “Бессмертные Святые (Помощники, Деятели)”:

1. Воху-Мана (“Благой Дух”), заведующий скотом;

2. Аша-Вахишта (“Праведность Наиблагая”) — огнем;

3. Хшатра-Варья (“Власть Наилучшая”) — металлом;

4. Спэнта-Армайти (“Святая Преданность”) — землей;

5. Харватат (“Целостность”) — водой;

6. Амэртат (“Бессмертие”) — растениями.

Порядок, в котором Амэша-Спэнта здесь записаны, является каноническим и определяет их степень значимости. Он зафиксирован, например, в “Ормазд-яшт” (“Молитва Ахура-Мазде ”) и “Михр-яшт” (“Молитва Митре ”) (Авеста 1998: 169, 295) и более поздних текстах. Французский ученый Ж. Дюмезиль полагает, что подобная иерархия существовала уже в эпоху, когда складывались “Гаты”, так как она полностью совпадает с таблицей частоты встречаемости имен Амэша-Спэнта в этих текстах (Дюмезиль 1986: 33).

Данный порядок на базис-схеме также, как и первосубстанции, соответствует гексанеме, построенной на младших триграммах в обратном порядке Фуси, но только со сдвигом на два шага (см. рис. 2.10.1). Подобные передвижки достаточно характерны для китайской арифмосемиотики и совершенно необъяснимы в русле зороастризма в той форме, которая дошла до наших дней.

Надо отметить, что представления об Амэша-Спэнта являлись центральными для первичного зороастризма. Этот шестеричный комплекс божеств во главе с Ахура-Маздой поначалу противопоставлялся в учении Заратуштры всему множеству существовавших тогда древнеиранских богов. Однако со временем отвергнутые древние боги начали снова входить в силу, оттесняя на второй план новую шестерку. Воскрешаются старые культы. Возникают еретические направления. То, что осуждал Заратуштра, каким-то образом становится во главу угла. В результате его учение наполняется множеством чуждых ему идей, в окружении которых первичные смыслы, вложенные в комплекс Амэша-Спэнта, трансформируются и деградируют, а сам комплекс теряет структурную стройность.

Ж. Дюмезиль, исследуя происхождение комплекса Амэша-Спэнта, пытался найти параллели между ним и ведическими богами. Кое-что ему удалось. Но, как он сам признается, предназначение и необходимость выбора конкретного состава подборки предполагаемых ведических двойников также не поддается объяснению, как и в случае самих Амэша-Спэнта (Дюмезиль 1986: 34). Это и не возможно, если оставаться в сфере индоиранской мысли, спродуцировавшей необъятное количество богов и демонов, любая систематизация которых будет неоднозначной и, в конечном счете, произвольной.

Другое дело, если предположить, что для объяснения инородной теории иранцы были вынуждены использовать свойственные им представления о божественных силах, которые отчасти имеют параллели и с ведической религией, но принципиальным образом переконструируются в зороастризме. Видимо, это было сделано до Заратуштры, в некой ранней форме транслята китайской арифмосемиотики на иранскую почву, и своеобразие данной операции состояло в том, что, прибегая к представлениям о персонифицированных божествах, иранцы описывали не божественное, а человеческое. Ниже будет показано, что тем самым они зафиксировали идеализированные свойства человека, какими они виделись древними китайцами у своих совершенномудрых. Правда, эти совершенномудрые также были почти божествами у китайцев, но в этом “почти” все и дело. Свойства совершенномудрых не внеположны им и представляют собой развитие человеческих потенций, осуществляющееся при самосовершенствовании. В зороастризме также говорится о самосовершенствовании человека, но при этом он вбирает в себя внешние для него эманации “Владыки Мудрого” (Ахура-Мазды) — деформированной копии китайских совершенномудрых первопредков, которых зороастрийцы превратили в бога-творца.

Связь Амэша-Спэнта с идеализированными качествами совершенномудрых обеспечивается выявленной здесь корреляцией их с триграммами. Выражений этих качеств в китайской традиции достаточно много. Тут и мантическая формула сы дэ из “И цзина” с двумя дэ, добавленными при реконструкции, и добродетели из “Хунь фаня”, и конфуцианские “пять устоев” (у чан), в отношении которых было показано, что они в несколько иной форме существовали до Конфуция. Отдельные этические сентенции из “Лунь юя” и “Си цы чжуани” также могут быть сопоставлены с триграммами, а через них — с Амэша-Спэнта. Кроме того, представление о психокосмосе, которое задается схемой циркуляции пневмы с “современным” порядком триграмм, накладывает свой отпечаток на иранскую шестерку. Все это подробно анализировать не представляется здесь возможным по причине большого объема материала. Поэтому следует ограничиться только наиболее схожими с Амэша-Спэнта выборками, а таковыми в комплексе являются “пять устоев” (табл. 2.10.22), которые следует дополнить понятиями “благодать” (дэ), “долголетие” (шоу), “приказ” (мин) и “несгибаемость” (чжэнь).

В ходе вышеприведенной реконструкции была выявлена связь с имплицитной триграммой Чжэнь (001₀) “великой благодати” (да дэ) из “Си цы чжуани” (II, 1). Это вершина китайской психокосмической иерархии, которая, возможно, была выявлена в мистическом прозрении Вэнь-ваном (см. гл. 2.7). Данное понятие отражает такое состояние духа- шэнь, которое оказывает благодатное действие на всю структуру человека, насыщая ее всеми возможными добродетельными потенциями. Оно также связано с понятиями “семенная эссенция” (цзин) и “изначальная пневма” (юань ци), отражающими идею производительности во всех видах, что и было зафиксировано в стихии “зерно”, а у зороастрийцев выразилось в представлении о “первородном быке”. Воху-Мана несет в себе идею духовной благостности, которая также наполняет все существо человека. Этот “деятель” (спэнта) является верховным в шестеричном комплексе. Именно через него Заратуштра получил свое религиозное откровение. Понятие мана иранисты переводят обычно как “мысль”, “помысел”, что не является удовлетворительным в отношении данной эманации Ахура-Мазды, поскольку мысли на вершине психокосмической иерархии еще нет, есть только ее потенция. Представляя собой некий “предзамысел”, имплицитный проект реализационной деятельности, ее целевую установку,она еще только будет разворачиваться вниз через все формы мышления до наглядно-чувственного своего выражения, который связан с эксплицитной триграммой Чжэнь (001₁), также коррелирующей с Воху-Мана.

Следующим уровнем психокосмической шкалы китайцев является душа- хунь. Если она развивается в соответствии с призванием человека, т.е. становится “человечной” (жэнь), то ей, согласно Конфуцию, будет свойственно “долголетие” (шоу) (Лунь юй, VI, 23). Зороастрийцы в данном случае заявляют о “Бессмертии” (Амэртат). Им тоже не чуждо акцентировать внимание на проблеме предназначения человека. Они, видимо, первыми на западе от Китая говорят о возможности человека самосовершенствоваться, реализовать свои духовные потенции. Ими рассматривается феномен личной воли, возможность влиять на свою судьбу путем выбора между добром и злом. Они исследуют глубины человеческой психики и определяют ее состав (“души” фраваши, урван и проч.), который в настоящее время не поддается адекватной реконструкции в рамках триграммного формализма. Однако в отношении загробной жизни они несколько расходятся с китайцами. Понятие “долголетие” (шоу) предполагает, что ничто не вечно, и благие усилия человека, становящегося духом- шэнь или обладающего развитой небесной душой- хунь, не должны прекращаться, если он желает максимально продлить свое существование. У зороастрийцев эта тема смазана рассуждениями о загробном предварительном судилище, аде и рае, последнем суде и воскресении, после которого праведники обретут вечную жизнь. Они прибегают к понятию “Бессмертие” (Амэртат), которое восходит к индоиранской общности и связано с практикой потребления священного наркотического напитка хаомы (инд. сома), символизируемого в их мифологической космологии первым растением, вставшим на место китайского дерева.

Нет сомнения, что “Наилучшая Власть” (Хшатра-Варья) — это “справедливая” (и) власть (см. табл. 2.10.22). Кроме того, с триграммой Дуй (011₁), по реконструкции, коррелирует еще понятие мин — “приказ”, “повеление”, “мандат”, “предопределение”. Оно выражает не только идею власти, но и воли, милостивого пожалования, судьбы, жизненности. Все это в большей степени связано с глубинами человеческой психики, чем у зороастрийцев, для которых “Наилучшая Власть” мыслится как что-то внешнее.

Если древние китайцы одним из достоинств совершенного мужа считали его “убежденность” (синь), то зороастрийцы говорят о Спэнта-Армайти, т.е. о “Святой Преданности” или “Святом Благочестии”, понимая под этим необходимость соблюдения предписаний своей религии. Китайцы в своем учении делали акцент не на религиозной вере, а на понимании “истинности” (синь), на “верности” (фу) идеалам, которые, конечно, всегда проникнуты какой-нибудь верой.

Следующий уровень психокосмической шкалы представляет собой наиболее яркое совпадение китайской и иранской мыслей, связанных в данном случае с темой ритуала. В Китае “ритуальная” (ли) сакральная деятельность раннечжоуского времени трансформировалась позднее в конфуцианскую “благопристойность” (ли). Нечто подобное имело место и у иранцев. Понятие аша, входящее в название Аша-Вахишта (где оно просто наделяется эпитетом “Наиблагая”, “Всеблагая”, являющимся превосходной степенью от воху — благой), восходит к дозороастрийскому арта, которое вместе с древнеиндийским рита обозначало ритуал, космический закон. У зороастрийцев оно становится “Праведностью”, субстантивированной в персонифицированную духовную сущность и противопоставляемой “Неправедности” (Друдж), которая также приобретает вид персонифицированного духа, но уже не ахуровской (т.е. доброй), а дэвовской (т.е. злой) природы.

Последнее понятие из шестерки Амэша-Спэнта, Харватат, отражает идею добродетельной “Целостности”, которую может приобрести человек. Из конфуцианского набора ей ставится в соответствие “сообразительность, мудрость” (чжи) как некое проявление жизненного опыта, позволяющее адекватно реагировать на явления окружающей действительности, не теряя при этом самого себя. Может быть, более прямо данное свойство выражается в понятии “несгибаемость” (чжэнь) из “Вэнь янь чжуани”, которое также коррелирует с триграммой Кань (010₁). Сама графика этой триграммы указывает на ее посредническую роль в комплексе триграмм, а значит, и на ее свойство объединять высшие и низшие порывы в человеческом существе. В “Шо гуа чжуани” (4) она определяется как то, к чему “сводится (гуй) тьма вещей”. Образом данной триграммы там является вода, свойством которой полагается “склеивание” (жунь).

Таким образом, вся шестерка Амэша-Спэнта получает вполне удобоваримые объяснения в понятиях китайской арифмосемиотики. Обратные истолкования хотя частично и возможны, но будут менее содержательными. Арифмосемиотические понятия выводятся из коммуникативных архетипов, символизируемых триграммами. Зороастрийское учение само по себе ничем не подкрепляется и выдается за откровение свыше. Арифмосемиотика представляет собой высокоструктурированное учение, описывающее множество связей содержащихся в ней понятий. Отмеченные выше закономерности комплекса Амэша-Спэнта и их “творений” — это, практически, единственный более-менее упорядоченный островок среди хаоса зороастрийской мысли. Несомненно, зороастрийское учение содержало эзотерическую часть, и в ней, по всей видимости, были некоторые дополнительные так или иначе структурированные представления. Однако, как бы эта эзотерика зороастрийцев ни была разработана, их экзотерика свидетельствует, что в своей теории они все-таки уступают по развитости древнекитайской арифмосемиотике. В целом относительно зороастрийского учения об Амэша-Спэнта и их “творениях” создается впечатление, что его изложение есть ни что иное, как просто сбивчивый пересказ чужой системы знаний, причем с заметной переинтерпретацией на свой лад всего того, что было несвойственно древнеиранской культуре. Поэтому, учитывая, что основные арифмосемиотические схемы и категории были уже известны до VIII в. до н.э., а зороастрийское учение появляется много позже, можно сделать вывод, что последнее в своих существенных аспектах является заимствованием из китайской стороны.

Добро и Зло

Пресловутый зороастрийский дуализм, утверждение двух правящих в мире начал — Добра и Зла, только отчасти связан с китайской теорией инь-ян. Последняя носит более универсальный характер. Практически все явления могут быть рассмотрены в оппозиции. Среди таких оппозиций китайцы выделяли добрых духов- шэнь и злых демонов- гуй. Кроме того, ими противопоставлялись добродетели и пороки, расписанные по наборам стихий и триграмм. Вот к этим двум парам и можно свести весь зороастрийский дуализм. Вероятно, у иранцев существовали эзотерические представления и о более универсальных противоположностях, но сведения о них не сохранились. Однако, если предполагать, что зороастризм оказал влияние на пифагорейство, в котором выделялось десять пар противоположностей (см.: Фрагменты 1989: 470), то по ним мы можем судить, что этот набор противоположностей был весьма похож на китайский, но явно недотягивает до его широты.

Духи- шэнь и дэмоны- гуй могли быть прообразами Спэнта-Майнью (“Святой Дух”) и Ангра-Майнью (“Злой Дух”). О них в “Ясне” (30) говорится как о изначально существующих “близнецах”. Первый “избрал себе добрые дела” и тем самым оказался близок Ахура-Мазде, а второй — “злодеяния” (Авеста 1998: 133). Из этого текста не ясно, в каком генетическом отношении находятся Ахура-Мазда и Спэнта-Майнью. Если первый — творец, то он должен был создать не только “Святого Духа”, но и его противника. Если “изначальность” последних понимать в прямом смысле, то тогда Ахура-Мазда — не творец. Статус Ангра-Майнью также не совсем определен. В зороастрийской литературе о нем говорится путано. То он противостоит самому Ахура-Мазде, то духу Спэнта-Майнью. В зерванизме, являвшемся оппозиционным по отношению к зороастризму учением, которое проповедовало идеи, появившиеся в иранском мире, возможно, до Заратуштры, верховным божеством выбирается Зерван (“Время”), а Добрый и Злой Духи объявляются его порождениями. Это в большей степени близко концепции инь-ян, чем зороастрийские взгляды.

О Амэша-Спэнта в зороастрийском учении говорится как о эманации Ахура-Мазды и как о проявлениях Спэнта-Майнью. В качестве последних шестерка Амэша-Спэнта имеет себе противников в стане Ангра-Майнью. Эта сторона зороастризма походит на выделение китайцами добродетелей и пороков. Но однозначных соответствий между добродетельными и порочными духами в зороастризме не обнаруживается. Из них не выстраивается системы, на которой можно было бы построить, например, набор парных этических категорий из “Хун фаня”, а вот беря последний, можно было бы создать достаточно стройную концепцию противопоставления добрых и злых божеств.