Глава 7. Из Чарльстона в Литл-Рок

— Боже, прекрати мои страдания, — стонет Ди на диване тур-автобуса.

Мы покинули Чарльстон в пять утра, пока моя подруга переживала своё первое похмелье. Мы сказали Пич, что у Ди мигрень, и поэтому она смогла беспрепятственно выпить три таблетки аспирина и тонну кофе. Она отсыпалась примерно три часа. Я же не спала всё это время, наблюдая, как долины наполняются утренним туманом.

Мэт заскочил в наш автобус прямо перед тем, как караван покинул отель. Он вручил Ди конфискованный накануне телефон, и она застонала в ответ. Наши глаза встретились, и он слабо улыбнулся, прежде чем выйти из автобуса. Это было странно, и я не была уверена, почему это произошло — как будто ни один из нас не знал, что сказать.

С тех пор прошло три часа, и я снова и снова переживала в уме события последней ночи, вновь возвращаясь к новой песне Мэта, его хитрой улыбке после того, как он растоптал мою сигарету и к тому моменту, когда мы улыбнулись друг другу в конце вечера. Если бы я стояла совершенно спокойно, то, уверена, моё тело просто понесло бы к нему, как на крыльях. Кажется, мне нужно крепко упираться ногами в землю, чтобы противостоять его притягательности.

Мне всегда нравилось быть там, где мне нельзя было находиться. Как только я научилась читать, то стремилась только к одной двери в магазинах — с надписью «Только для персонала». Даже сейчас я часто бываю в клубах для тех, кому больше двадцати одного и проникаю в кладовку, чтобы поцеловаться с тем, кто меня в данный момент интересует. Мэт Финч, фиктивный парень моей лучшей подруги и спаситель репутации, как будто носит предупреждающую ленту, и, конечно же, именно с ним я и хочу быть.

— Ладно, — говорит Ди, садясь. — Думаю, я могу уже что-нибудь поесть.

— Начинай с чего-нибудь лёгкого. — Я передаю ей батончик мюсли. — И налегай на воду.

Ди сосредоточено жуёт, будто это может спасти её от тошноты.

— Зачем люди пьют? — шепчет мне Ди. — Я серьёзно.

— Ну, большинство людей умеют выпивать.

Она вздыхает:

— Знаешь, если кто-нибудь сфотографировал меня вчера, то пресса опять на меня набросится.

После всего, что она пережила, я думала, что Ди начнёт паниковать из-за возможных негативных отзывов в прессе. Но в начале этой недели её представители убедили сайт опубликовать оригинальный снимок. Невинный вариант фотографии не произвёл такого фурора, как фотографии «ню», но настоящие фанаты Лайлы Монтгомери узнали правду, и с тех пор она чувствует себя лучше.

Ди говорит прежде, чем я начинаю её успокаивать:

— Знаешь, я рада, что так случилось. У меня появилась новая идея для песни.

Моё лицо, должно быть, выражает тревогу, и поэтому она быстро объясняет:

— Я не говорю, что я бы повторила этот вечер только ради новых впечатлений, но он принёс мне вдохновение. Заставил меня задуматься о том, как часто мы принимаем решения, которые, хоть и помогают в настоящий момент почувствовать себя лучше, принесут нам вред позднее.

Я ничего об этом не знаю.

Ди тянется к гитаре, её мысли уже далеко. Я люблю смотреть как Ди сочиняет песни, она будто берёт их из воздуха. Это всегда происходит одинаково. Она наигрывает на гитаре, едва касаясь её пальцами. Затем закрывает глаза, пытаясь почувствовать правильные аккорды. Отыскав их, Ди наигрывает их немного громче, чтобы убедиться, что они хорошо звучат на полной громкости. Далее она отмечает ту часть песни, которая в скором времени будет сопровождаться текстом. Потом она остановится, запишет предположительную первую строчку в блокнот, а затем продолжит играть, на этот раз подпевая. Процесс редактирования и проигрывания каждого аккорда может продолжаться в течение нескольких часов или даже дней.

Когда мы подъезжаем к следующей остановке, Ди всё ещё сидит в той же позе, по-прежнему подбирая аккорды.

— Эй. — Она смотрит на меня. — Ты не могла бы сбегать в автобус Мэта для меня?

Я отрываюсь от своего экземпляра журнала «Роллинг Стоун» и смотрю на неё. После вчерашнего вечера я не знаю, как вести себя с ним. Между нами растёт напряжение, и атмосфера в конце концов должна разрядиться, но пребывание вдвоём в одном автобусе не поможет в этом.

Ди смотрит на меня своим самым милым умоляющим взглядом.

— Мы пытались написать песню вместе, и у него остался тот блокнот. Я бы взяла его сама, но...

Но посетители заправки увидят её и устроят бунт. Да, я знаю.

— Хорошо. — Я кладу журнал. — Он поймёт, о чём ты говоришь?

— Да. Блокнот. Он поймёт.

Я выхожу на летнее солнце и направляюсь к автобусу Мэта, по дороге немного взбивая волосы, чтобы придать им объём. Его водитель на перекуре, поэтому я стучу в дверь. Сквозь затемнённые окна мне ничего не видно, но спустя секунду дверь открывается. Я оглядываю Мэта, который одет только в голубые джинсы.

Он прижимает телефон к уху:

— Корин? Я тебе перезвоню.

— Извини, что помешала, — произношу я, сгорая от неловкости. Спасибо большое, Ди.

— Ничего страшного. Входи. — У Мэта мокрые волосы и он откидывает их со лба. — Закрой дверь за собой.

Я захожу в автобус и нажимаю на ручку, чтобы закрыть дверь. Сейчас в автобусе мы только вдвоём, и один из нас наполовину раздет. Мэт приседает перед чемоданом, мышцы его спины напрягаются, пока он ищет рубашку, а я всё ещё не могу найти слов. Он явно только что вышел из душа, и в автобусе витает запах чистоты, но не такой, как у геля для душа «Горная свежесть» или одеколона из торгового центра. Здесь пахнет мылом, простым и знакомым.

— Что случилось? — спрашивает Мэт, глядя на меня. Его голос почти пренебрежительный, будто он пытается меня отшить.

— Ди нужен её блокнот, если он тебе больше не нужен.

Я пытаюсь не смотреть на клетчатые боксёры, которые выглядывают из-под его джинсов. Он берёт голубую рубашку и встряхивает её.

— Конечно.

Мэт встаёт, надевая рубашку через голову, и я замечаю большую татуировку у него на боку. Этот текст — всего пара строчек — написан чёрными чернилами, и для меня это неожиданно.

Он передаёт мне тетрадь, и я не могу удержаться от вопроса. Не только потому, что мне любопытно, но ещё и потому, что я хочу привлечь его внимание. Кажется, я не могу себя остановить.

— Тату, да? Можно посмотреть?

Может, так спрашивать и наглость, но эй, он первый начал, когда открыл дверь без футболки!

Мэт приподнимает рубашку и поворачивается боком. Я наклоняюсь, чтобы получше рассмотреть вытатуированные буквы. Прочищая горло, он говорит:

— Это из второго куплета…

— «Вечно молодой» Боба Дилана, — заканчиваю я его фразу.

Тату Мэта — строчки из песни, которую я люблю, написанной исполнителем, которого я люблю. И я не часто использую слово «люблю». Он кивает.

— Ты фанат?

— Да, — отвечает Мэт. — Мама пела нам его песни, когда мы были маленькие.

После семи строчек текста следует дата, февраль этого года.

— Что за дата?

Мэт опускает рубашку и отвечает, не поднимая на меня глаз:

— День, когда мама умерла. У моих братьев и сестры тоже есть строчки из этой песни. Мы разделили её на части. А у папы строчки из другой песни Дилана.

Хотя я не та, кто будет плакать, в моём горле появляется ком. Внезапно я забываю о том, что хотела привлечь его внимание. Вообще забыла о своих планах. Его мама умерла пару месяцев назад. Это она. Та печаль, которую он выражает всем своим существом, и я её чувствую. Кривая усмешка Мэта не может этого скрыть — только не от того, кто знает об этом, не от меня.

— Из какой? — спрашиваю я почти шёпотом. — Ничего, что я спрашиваю? Из какой песни у твоего папы тату?

Я почти вижу, как он сглатывает.

— Последняя строчка из песни «Ты оставишь меня тосковать, когда уйдешь».

Папа слушал эту песню на повторе в первые месяцы после того, как моя мать ушла, эту и кучу подобных. Но у меня нет негативных ассоциаций с этой песней. Я люблю её, и она сделала меня такой, какая я есть.

— Это очень красиво.

Мой голос тих. Это моя попытка быть такой же сострадательной, как Ди.

Мэт улыбается, но на его щеках почти не видно ямочек.

— Спасибо.

— Мне жаль, что ты потерял маму. Это ужасно.

Я говорю это потому, что считаю, что это здорово, когда тебе кто-то сочувствует. Никто никогда не говорил мне, что ему жаль насчёт моей матери и не говорил, что понимает, каково это. Это слишком неловко, поэтому люди просто ничего не говорят. По крайней мере, не в лицо.

— Да, это так, — отвечает Мэт через несколько мгновений. Потом он вскидывает глаза на меня. — Подожди. Ты тоже потеряла маму?

— Да. В прямом смысле. — Я кладу руки в карманы. Обычно я никогда не говорю об этом — вообще-то, всегда вру. Но я хочу, чтобы Мэт знал, что я понимаю его боль, по крайней мере, немного. — Она сбежала от нас, когда я училась в третьем классе. И с тех пор я её не видела.

— О боже. — Он выглядит шокированным. — Мне жаль. Мне не следовало спрашивать.

— Ничего страшного.

Теперь он вглядывается в мои глаза. Мы стоим так, смотря друг на друга, но потом я начинаю мямлить:

— Что ж, эмм, — заикаюсь я. — Увидимся…

— Увидимся в Арканзасе, да, — быстро произносит Мэт, отводя взгляд.

Я ухожу, всё ещё сжимая блокнот в руке. О боже, как я хочу, чтобы этот блокнот был огромной пачкой сигарет. Возвращаясь к автобусу, я практикую то, что мой терапевт называет «разговор с самим собой». Она советовала прибегать у этому, когда я нахожусь на грани принятия плохого решения, а сейчас точно такая ситуация.

Концепция «разговора с самим собой» достаточно проста: не важен шум вокруг — в моём случае это, как правило, смех и грохот музыки на вечеринках или в баре — нужно найти тихое место в своём сознании и внимательно расспросить себя. Например: «Рейган, неужели ты думаешь, что снять с себя лифчик и одеть его на парня, который отключился на диване после пьянки, — хорошая идея?» Далее нужно мысленно ответить на свой вопрос. «Вроде да». «Задумывалась ли ты о последствиях?» «Да. Этот парень проснётся на чужом диване, одетый в лифчик. И сделаю это я».

Наверное, излишне говорить, что этот метод не всегда помогает. Но попробовать стоит. Я закрываю глаза, пытаясь абстрагироваться от шума автомобилей на шоссе и болтовни отдыхающих водителей. «Рейган, тебе на самом деле нравится этот парень или ты хочешь его заполучить только потому, что не можешь им обладать?» «Я не знаю. Возможно, и то, и другое». «Задумывалась ли ты о последствиях? Ди может почувствовать себя обманутой, пресса может узнать, что всё это притворство, её репутация может быть уничтожена. Снова».

Когда захожу в наш автобус, решение уже принято: у нас с Мэтом ничего не получится, никогда. Ведь есть одна грань, которую я никогда не переступлю — доверие Ди.

Тем не менее, после того как я отдаю Ди блокнот и располагаюсь на диване, мои мысли возвращаются к Мэту. Даже его кубики пресса не интересуют меня так сильно, как вытатуированные строчки на его рёбрах, и я чувствую странную ревность. Мэт знал свою маму и любил её так сильно, что сделал татуировку в память об этой любви. Технически, у меня две матери: биологическая мать, которая меня оставила, и мачеха — женщина, на которой женился папа. Но ни одна из них не близка мне настолько, чтобы быть моей мамой. Кажется, будто есть небольшая лексическая разница между словами «мама», «мать» и «мачеха», но это различие огромно в их значении. Оно может оставить брешь размером с лунный кратер в вашем детстве.

Пресса часто называет путь Ди к славе историей Золушки, но это я обременена злой мачехой. Не поймите меня неправильно. Другие женщины, с которыми встречался мой папа, были не лучше — в основном, крашеные блондинки, которые выливали на себя флакон дешёвых духов.

С аккуратно причёсанными волосами мышиного цвета и работой в местной библиотеке, Бренда не похожа ни на одну из этих женщин. Она единственная, кто никогда не оставался на ночь, никогда не суетился утром, неловко надевая рубашку наизнанку. До того как встретил Бренду, папа был весёлым. Нам понадобилось время, чтобы зажить нормальной жизнью после того, как он бросил пить, но у нас всё было хорошо. Чем больше времени я проводила с папой, когда мы заказывали пиццу и смотрели фильмы, тем менее сердитой я себя чувствовала. Но потом он всё испортил, сделав Бренде предложение. Он даже не спрашивал меня, и, кажется, даже не заметил, что я была против.

Они поженились летом, перед тем как я перешла в старшую школу, и за последние три года она вклинивалась между нами всё больше и больше. Бренда, конечно, переехала к нам, и чем дольше она жила у нас, тем больше я злилась. Находясь дома, я прячусь в импровизированной тёмной комнате — моей ванной комнате, где я заменила обычные лампочки на красные. Бренда не является и никогда не будет моей матерью, и я не устаю напоминать ей об этом. Так что... наши отношения не заслуживают татуировки.

В сумке из-под фотоаппарата, который я взяла с собой в тур, я спрятала фотографию. Это единственная фотография моих родителей, что у меня осталась. Я сделала её, когда мне было пять лет — одна из моих первых попыток в фотографии. Снимок нерезкий, горизонт завален, но это всё равно один из моих любимых снимков. Я сделала его в тот момент, когда они смотрели друг на друга и улыбались, как двое влюблённых.

Ди по-прежнему погружена в свой мир написания песен, так что я украдкой разглядываю фотографию, наклонив её к себе внутри сумки. Люди всегда говорят, что тёмными волосами и смуглым цветом лица я похожа на своего папу. Это говорит о том, что нашими предками были коренные американцы. Но также мне достались мамины глаза зелёного цвета и её худоба.

Моя мать оставила нас почти десять лет назад, и я многого о ней не помню. Может быть, моя память скрывает от меня воспоминания о ней — и хорошие, и плохие.

Есть только одно событие, которое стоит особняком — мы тогда ещё жили в Чикаго. Мама повела меня в центр города, чтобы я посмотрела на украшенные к Рождеству окна универмага. Я помню ощущение колючего мороза на лице, мою толстую куртку, застёгнутую по самое горло, и руки, сжатые в шерстяных варежках. Мама была в восторге, гуляя по заснеженным улицам, и я чувствовала себя такой особенной из-за того, что она позволила мне пойти с ней.

Я ясно помню, как мы приехали домой, помню смесь облегчения и ярости на лице моего отца. Я побежала наверх, пока он говорил маме: «Ты не можешь просто уйти с Рейган, не сказав ни слова! Я несколько часов сходил с ума, не зная, куда вы пропали и в порядке ли вы!»

Моя мать — стройная, с пышными длинными волосами — характером напоминала дикую лошадь: чем больше её ограничивали, тем больше она хотела на волю. Через шесть месяцев после моего рождения, она уехала, оставив записку: «Вернусь на следующей неделе». Я знаю это потому, что у папы были проблемы с алкоголем. Однажды ночью, через два года после нашего переезда в Теннесси, он пришёл домой из бара, рассказывая о том, как быстро я расту. «Ты была такой маленькой, когда родилась», — сказал он. «Я мог держать тебя одной рукой». Я пробормотала «ага», пока наливала ему ещё один стакан воды. Он задумчиво продолжал, как будто говорил сам с собой: «…твоя мама убежала, когда тебе было шесть месяцев, и я так испугался, потому что ты была такой крошечной, а я не знал, что делать. Но мы выкарабкались, я и ты, малыш, и я качал тебя каждый раз, когда ты плакала, кормил тебя из бутылочки. Мы будем в порядке, малышка».

Вскоре он заснул, сидя в кресле, а я хотела поплакать, обнимая подушку, но слёзы не шли. Слёзы не изменят положения вещей, и они, конечно же, не смогут изменить природу человека. Мать устроена так, чтобы бежать, она не рождена для нормальной жизни. На протяжении всего моего детства она периодически уезжала на несколько недель и однажды просто не вернулась.

Конечно, я размышляла, что могла сделать неправильно, но злилась на мать не из-за этого. Я злилась, потому что папа любил её, а она, уехав, уничтожила его.

Если бы я потеряла папу так же, как Мэт потерял свою маму, не знаю, как бы я с этим справилась. Мой папа не идеален, но он действительно меня любит. Даже в те годы, когда пил и задерживался на работе, он всегда готовил мне еду, дарил подарки на день рождения и покупал всё, что было нужно для школы.

Я бросаю последний взгляд на фотографию и смотрю на улыбающееся лицо папы. У меня нет мамы, но, возможно, в первый раз я чувствую себя счастливой.

Глава 8. Уичито

Я проснулась в Уичито от ужаса, обволакивающего меня, как жирное и скользкое машинное масло. Сегодня Ди занимается своими обычными делами: рано утром радиопередача, саундчек, встреча с прессой перед выступлением, концерт. А у меня сегодня своя встреча — мне будут снимать гипс. Я ненавижу ходить к врачам, со всеми этими подробными расспросами и диагностикой. Ненавижу это так сильно, что пару раз хотела снять гипс сама с помощью перочинного ножа.

— Ох, мне так стыдно, что я не могу пойти с тобой, — произносит Ди, барабаня пальцами по моему гипсу.

— Серьезно, Ди. — Я закатываю глаза. — Всё нормально.

Пич заглядывает в комнату.

— Готова?

Ди кивает, спрыгивая с кровати. Она смотрит на меня.

— Ты уверена, что будешь в порядке, если пойдёшь одна? Возможно, Пич сможет пойти с тобой...

— Нет, — настаиваю я. — Всё нормально.

В разговор вмешивается Пич:

— Рейган, один из водителей должен встретиться с тобой в холле в девять. Он отвезёт тебя к врачу, с которым я договорилась, а твой папа уже отправил разрешение по факсу.

— Хорошо, — отвечаю я, но у Ди по-прежнему грустное лицо. — Я в порядке. Правда.

— Хорошо, хорошо. — Улыбаясь, она идёт к двери. — Увидимся на концерте.

Направляясь в комнату, чтобы выпить кофе, я замечаю небольшой квадратный свёрток, завёрнутый в блестящую бумагу. На карточке почерком Ди выведено моё имя. Я открываю карточку и читаю: «Поздравляю с днём избавления от гипса! Ура позитивному мышлению!» Ниже нарисованный от руки символ бесконечности и подпись: «Д.»

Пальцем поддеваю обёрточную бумагу. Когда она спадает, в коробке я вижу один из самых лучших объективов для камеры, какой только можно купить. Она не должна была покупать его. Я благодарна ей за это, но ей не следовало этого делать. Конечно, Ди оставила подарок здесь, а не отдала мне его лично. Она знала, что я бы попробовала отказаться от него. Но теперь, когда этот объектив находится в моих жадных до фотографии руках, я никогда в жизни его не отдам.

Ищу свой фотоаппарат, желая попробовать новый объектив. Я взяла три камеры: компактную «мыльницу», плёночную «Диану» и зеркалку — «Кенон Ребел». Этот фотоаппарат — моё альтер эго. Я купила его со скидкой для сотрудников на своей временной работе в местном «Супермарте». Я работаю в отделе фототехники, но иногда ухожу раньше или вообще не появляюсь. Порой меня даже прогоняют за то, что я не появляюсь на работе… или появляюсь, но не лезу из кожи вон, чтобы угодить покупателям. С адекватными людьми я веду себя хорошо. Учу бабушек и дедушек пользоваться цифровыми камерами; показываю спешащим мамочкам, как редактировать слегка размытые фотографии их детей. В большинстве случаев я получаю от этого удовольствие, поэтому всегда возвращаюсь. И у меня хорошо получается работать с фотографиями других людей, так что меня всегда принимают обратно на работу.

Час спустя я понимаю, что совсем не успеваю принять душ. Мне хотелось собраться без спешки, так как у меня было много времени, но я не могла перестать играть с новым объективом. Я сделала пару фотографий в гостиничном номере, просто чтобы полюбоваться на качество фотографий. Не могу дождаться, когда уже сделаю снимок обеими руками без гипса. Вот та мысль, за которую я буду цепляться, когда в больнице от волнения к горлу подступит тошнота.

Мне нужно быть в холле менее чем через пять минут, и я смотрю на себя в зеркало. Не всё так плохо. Мои волосы по-прежнему выглядят прилично, и достаточно сделать несколько быстрых движений карандашом для глаз и положить немного туши, чтобы сделать меня похожей на человека. Я переодеваюсь из пижамы в майку с вырезом и короткие шорты — наряд, который говорит: «Посмотрите на моё тело, а не на моё немытое лицо». На ходу беру пару туфель на высоком каблуке и надеваю их в лифте. В отражении зеркальных дверей я в последний раз смотрю на свою загипсованную руку.

Двери открываются в холле, и я вижу водителя у стойки консьержа. Рядом с ним стоит Мэт Финч. Я иду к ним, выстукивая каблуками по мраморному полу, и водитель приветствует меня:

— Доброе утро, мисс О'Нил. Я подгоню автомобиль.

Он оставляет меня наедине с Мэтом, которого я осматриваю с головы до ног.

— Почему ты тут?

— Я еду с тобой.

— Нет, не едешь.

— Еду. — На его щеках появляются ямочки, и я терпеть не могу, когда он такой милый. — Меня попросила Ди.

Её я тоже ненавижу.

— Я большая девочка.

— Вообще-то, ты очень маленькая.

Его улыбка становится шире. Если он будет продолжать в том же духе, то я ударю его загипсованной рукой.

— Я справлюсь сама.

— Верю. Но мне не хочется подводить мою девушку, так что ты от меня не отделаешься.

Не отводя взгляда, говорю:

— Ладно. Пофиг.

Я не могла устоять и не закатить глаза, пока мы шли к машине. Мы садимся на заднее сидение, и своей здоровой рукой я застёгиваю ремень безопасности.

— Итак, — произносит Мэт, когда машина выезжает на главную улицу. — Если я еду с тобой, значит, я должен знать, как ты сломала руку.

— Я упала на каблуках.

Это мой стандартный ответ. Он содержит как раз столько информации, сколько я хочу открыть. Мне не хочется об этом думать и, более того, не хочется об этом говорить с тем, кого я почти не знаю. Мэт Финч не имеет доступа к моей личной жизни, он есть только у Ди.

По дороге мы молчим. Оказывается, больница находится в каком-то странном здании, больше похожем на колл-центр. Я бы предпочла кабинет врача, который бы выглядел, как в больнице.

Мэт открывает для меня дверь, показывая, что его присутствие необходимо, но это не так.

— А если серьёзно? — спрашивает он, пока мы идём по коридору.

Даже не глядя на него, я понимаю, что он лукаво усмехается. В течение того недолгого времени, что я его знаю, Мэт Финч никогда не выглядел более довольным, чем когда намеренно доставал меня.

— Ты споткнулась на высоких каблуках?

— Ага.

— Это то, что я должен говорить, если кто-нибудь спросит меня, как ты сломала руку?

— Зачем кому-нибудь спрашивать?

— Я не знаю, Рейган, я не экстрасенс. Но это может случиться, и я чувствую себя глупо из-за того, что не знаю, как моя подруга сломала руку.

Значит, сейчас мы друзья.

— Придумай что-нибудь.

Его глаза блестят, будто он уже что-то выдумал, но у меня нет времени беспокоиться об этом. Мне становится страшно, когда я ощущаю запах медицинских принадлежностей — резиновых перчаток, одноразовых шприцов и других форм зла, которые здесь скрываются.

Мы подходим к стойке регистрации, и я заполняю форму. Окошко открывается, и медсестра протягивает мне ещё какие-то бумаги. Она смотрит сначала на меня, потом на Мэта, и её лицо краснеет, пока она выговаривает:

— Божечки!

Я перевожу взгляд на Мэта, который уже натянул свою фирменную улыбку.

— Ты Мэт Финч, — выговаривает медсестра. Я сосредотачиваюсь на заполнении формы, игнорируя её довольный взгляд. — Привет.

— Привет. — Он смотрит на её бейдж. — Келли.

Я смотрю на Мэта и закатываю глаза. Подлиза.

— Мне и моим друзьям нравится твоя музыка. — Она хлопает накрашенными ресницами, и это выглядит нелепо, потому что ей как минимум двадцать два — она слишком стара для такого поведения. — Ты такой талантливый.

— Спасибо, — отвечает Мэт.

Келли хихикает, и её идиотское поведение привлекает внимание старшей медсестры, которая смотрит на неё поверх бумаг.

— Где вы познакомились? — спрашивает нас Келли.

Она явно пытается разузнать, встречаемся мы или нет. Я хочу дотянуться через окно и размазать её макияж по лицу. Вместо этого я смотрю на неё взглядом, который говорит: «Перестань пускать на него слюни и сними уже мой гипс».

Мэт переминается с ноги на ногу. Как и Ди, ему неловко врать об их отношениях. Так что он отвечает как обычно:

— У нас общий друг.

Его присутствие раздражает меня, поэтому я решаю соврать за него:

— Он встречается с моей лучшей подругой. Она не могла пойти со мной, поэтому я взяла его. Йееей!..

Младшая медсестра громко выдыхает:

— Лайла Монтгомери? Я читала об этом в журнале «Старгейзер».

— Келли, — говорит старшая медсестра, наконец-то перебивая её. — Ты мне нужна в седьмой палате. Зак, замени её, пожалуйста.

Келли выглядит расстроенной, когда уходит от нас, а Мэт смотрит на меня так, будто я не должна была упоминать Ди. К нам подходит парень с растрёпанными волосами и однодневной щетиной в чёрной медицинской униформе. Он выглядит слишком молодо для доктора. Теперь моя очередь. Он садится в кресло, на котором сидела Келли.

— Простите её. Она ничего не скажет — врачебная тайна.

— Всё в порядке.

Я протягиваю ему бумаги, которые он просматривает, пока я разглядываю его. Тёмные волосы, голубые глаза. Привет, доктор.

— Хорошо. — Он сексуально улыбается мне. — Проходите прямо. Встретимся с вами в четвёртом кабинете.

Я бы хотела, чтобы кабинет номер четыре был отельным номером. Мэт идёт со мной, но вежливая улыбка сползла с его лица. Он произносит тихо:

— Не волнуйся. Я тебя не оставлю.

— Как мне повезло.

Я открываю двери, и вся моя храбрость куда-то исчезает. Комната намного меньше, чем я ожидала, с больнично-чистым запахом, и внутри у меня всё переворачивается.

Хорошо, что Зак заходит после меня, и я сосредотачиваю своё внимание на нём, а не на устрашающем оборудовании комнаты. Он жестом указывает мне сесть на кушетку. Я пытаюсь сделать это сексуально, но из-за шуршащей салфетки подо мной у меня это не очень получается. Мэт присаживается на стул справа от меня. Помедлив, я говорю Заку:

— Ты выглядишь слишком молодо для врача.

Он улыбается и садится на стул напротив меня.

— Я не врач. Я медбрат.

— Ты выглядишь слишком молодо для медбрата.

Он улыбается мне, и эта улыбка почти растапливает мой гипс.

— Мне двадцать три.

— Ты знаешь, что нужно делать? — Спрашивая, я немного поднимаю бровь.

— Конечно.

Улыбаясь ему, я решаю, что хотела бы узнать его поближе.

— Я просто возьму эластический бинт, и мы снимем с тебя эту штуку.

— Соблюдай дистанцию, — говорит Мэт, когда за Заком закрывается дверь.

Я смотрю на него.

— Ох, мы бы соблюдали, если бы тебя тут не было.

Я хотела его разозлить, но он только запрокидывает голову и смеётся. Мэт качает головой, улыбаясь, будто я милый питомец, только что выполнивший его команду.

Зак возвращается и садится передо мной. Кажется, я правильно выбрала наряд — короткие шорты и каблуки. Он берёт какой-то прибор с подноса, и я перестаю думать о моём внешнем виде. Штука в его руке выглядит как какой-то маленький электрический прибор, который вряд ли предназначен для снятия гипса.

— Прости. — Я поднимаю здоровую руку, чтобы остановить его. — Но это выглядит как миниатюрная пила.

Зак обдумывает это.

— В каком-то смысле, это так и есть.

— О нет, — говорю я ему, отдёргивая руку. Сексуальность Зака развеивается за секунду. — Я лучше сдеру его зубами.

— Я тебя не пораню, — произносит он, нежно беря мою руку. — Доверься мне.

Если бы это было так просто, послушаться и довериться ему, то он бы мог значительно сэкономить время. Я выдыхаю, желая, чтобы в этой комнате можно было курить.

— Она просто слишком громкая, — уверяет меня Зак. — Ты можешь не смотреть.

— Хорошо. Пофигу. Я в порядке, — вру я. Но это не становится правдой.

Пила начинает жужжать, и Зак подносит её к моей загипсованной руке. Инстинктивно я протягиваю другую руку, ища за что ухватиться. Даже сама не понимая этого, я хватаюсь за руку Мэта. Слышу, как он пододвигает стул ближе ко мне, но не могу оторвать глаз от пилы.

— Смотри на меня, — приказывает Мэт, и я отвожу взгляд от вращающегося лезвия. Чувствую, как оно касается моего гипса, и от этого вся рука начинает вибрировать.

Я по-прежнему смотрю на Мэта. Он не моргает, и я сосредотачиваюсь на его глазах — сейчас они ярко-синие из-за серой футболки, подчёркивающей цвет его глаз — до тех пор, пока не чувствую, как гипс высвобождает мою руку. Жужжание прекращается, и я вспоминаю, как несколько минут назад Зак отрезал марлю ножницами. Гипс спадает с моей руки, и я чувствую холодок на голой коже. Даже при комнатной температуре моей руке прохладно, потому что она была покрыта гипсом целых два месяца. Рука выглядит тоньше, чем раньше, и я разминаю пальцы. Осторожно двигаю запястьем вверх и вниз, словно петлями.

— И как ощущения? — спрашивает Зак.

— Хорошо. Она немного... затвердела.

— Это нормально, — отвечает он. Зак пробегает рукой по моей руке, переворачивая её и осматривая. — Немного утратила мышечную массу, что тоже вполне нормально, но выглядит хорошо. Врач придёт через пару минут и осмотрит твою руку. Он покажет пару упражнений, чтобы привести её в тонус. Но их поначалу нужно выполнять медленно.

— Спасибо.

Я отпускаю руку Мэта, и мне стыдно, что я держалась за него всё это время. Правой рукой касаюсь левого запястья в первый раз за два месяца. Я чувствую облегчение, но не от вида моей руки и даже не от освобождения от гипса. Нет, я чувствую облегчение потому, что исцеление всё-таки возможно, и с каждым днём я чувствую себя менее сломанной, чем в предыдущий.

В апреле я провела вечер в студии Ди в центре Нэшвилла и фотографировала, пока она записывала песню для альбома. У неё был короткий перерыв до начала тура, и, хотя Ди в эти несколько недель не могла ходить со мной в школу, я была рада, что она рядом. Я чувствовала себя хорошо. Умиротворённо. Мои общественные работы закончились, я прошла половину курса терапии и не попадала ни в какие неприятности.

По пути домой в тот вечер я остановилась возле квартиры Блейка, чтобы забрать куртку, которую забыла там накануне вечером. Я поспешила наверх по дорожке мимо заросших кустарников к двухэтажному зданию с выцветшей штукатуркой. Кто-то, когда заходил, придержал для меня дверь, — я не знаю, почему помню это. Дверь в квартиру «2C» была приоткрыта, как и всегда, так как здание было слишком убогим, чтобы в него полез грабитель.

Сосед Блейка сидел в гостиной с друзьями, над ними стояло облако дыма от косяков. Банки из-под пива валялись по всей комнате, а по телевизору шла передача, которая могла быть интересна только обкуренным.

— В своей комнате? — спросила я.

Сосед Блейка повернул ко мне голову, посмотрев на меня остекленевшим взглядом.

— Не знаю.

Я повернула ручку двери в комнату Блейка, и тут же увидела кожу. Много обнажённой кожи на полосатой простыне. И бюстгальтер на краю кровати, нежного девчачье-розового цвета, который я бы никогда не стала носить. На мгновение я застыла. Они оба замерли, услышав звук открывающейся двери. Я не могла найти слов, но моя правая рука каким-то образом нащупала настольную лампу. На самом деле я не собиралась кидать лампу через комнату, но моя рука двигалась сама по себе. Из-за жгучей ярости я даже не почувствовала веса лампы. Я слышала, как она разбилась, попав в стену всего в нескольких сантиметрах от головы Блейка.

Именно тогда я начала орать, и мир вокруг помутнел. Девушка смотрела на меня без капли жалости, и я почувствовала раздражение, когда она завернулась в простыню. В ушах стучало так громко, что я даже не слышала телевизор, когда выбегала из дома. Уверена, сосед Блейка с друзьями смеялись, но гнев затмил все мои чувства. Я помню, как с силой захлопнула дверь. Потом развернулась и пнула её, оставив на двери след от подошвы моего ботинка.

Я почти побежала к своей машине, остановившись только для того, чтобы найти ключи в сумке. По венам неслась жгучая смесь гнева и адреналина, у меня дрожали руки. Когда я сумела достать ключи, позади меня открылась дверь дома. Блейк спешил за мной, крича моё имя. Несмотря на инстинктивное желание убежать, я повернулась к нему лицом. Он пытался объяснить мне, что это было не то, о чём я подумала.

— Серьёзно? — закричала я, и мой голос сорвался. — Ты серьёзно?

От него сильно пахло выпивкой, и это застало меня врасплох. Блейк курит травку, потому что ненавидит, как алкоголь лишает его контроля над собой. Назовите это знаком, или как хотите, скажите, что я сама накликала беду. Я должна была знать, что это может произойти.

Не помню точно, что я ему говорила. Думаю, тогда я создала новый вид ненормативной лексики. Я как будто смотрела на себя со стороны, на кричащую девушку на высоких каблуках с покрасневшим лицом. Мы обменялись безобразными и обидными репликами. Я сказала ему отправляться в ад; он ответил, что я слишком эмоционально реагирую, как маленькая сука. Когда Блейк это произнёс, я оттолкнула его, не в силах сдерживать гнев.

А затем он ударил меня по лицу так сильно, что я отлетела в сторону. Я почувствовала, как ребро его ладони соединилось с моей скулой, и звук, услышанный мною, буквально оглушил меня. Время как будто замедлилось, и прежде чем я осознала, что произошло, с грохотом упала на тротуар. При падении я сломала запястье, и кровь из разбитого колена испачкала джинсы. Боль пульсировала в каждой клеточке меня — та боль, что выбивает весь воздух из лёгких.

Раскаиваясь, Блейк опустился на колени рядом со мной.

— О боже, о боже, Рейган, мне так жаль. Вот чёрт, я даже не знаю, как это случилось.

Я не плакала. Я не плачу. Вместо этого я позвонила Ди.

Я соврала в отделении неотложной помощи. Сказала им, что упала с высоких каблуков и что мои родители уехали из города. Я была не готова рассказать, что случилось. Пока мне делали рентген запястья, Ди позвонила моему папе и Бренде. В глубине души я знала, что она именно так и поступит. Когда я вошла в вестибюль, неся в руках рецепт для обезболивающего и печаль в груди, они все ждали меня.

— Ничего себе, малышка, — хмурясь, сказал папа. — Мы должны купить тебе пару туфель без каблуков.

К утру следующего дня на левой стороне моего лица проявился синяк, и полиция взяла отрезвевшего Блейка под стражу за нарушение условно-досрочного освобождения. Я не хотела выдвигать обвинения; но папа угрожал его убить. И это было мило.

Но что самое ужасное: прежде чем я припарковалась у его дома тем вечером, ничто — ни неодобрительные взгляды Бренды, ни сплетни моих одноклассников, ни мой арест — не заставило меня понять, как плохо я относилась к себе. Но стоило Блейку проявить неуважение ко мне, и я не могла поверить, насколько далеко всё зашло. Пока я лежала там, на ребристом бетоне, мой ум нажал на кнопку уменьшения, и я увидела всю картину целиком. Мне хотелось смеяться над ничтожностью ситуации, хотелось потрясти себя за плечи и закричать: «Что, чёрт возьми, ты делаешь?»

Туман в моей жизни рассеялся, всё стало настолько ясно, что я не могла поверить, как раньше этого не видела: я лучше всего этого. Я лучше тех неудачников, с которыми встречалась для дешёвых острых ощущений. Терапевт сказала, что мои «рискованные решения» вытекают из «искажённого чувства собственного достоинства». Но я знаю, что умная, и усердно работаю, если мне небезразличен результат работы, у меня есть цели, которые мне важны. Конечно, я регулярно принимала неверные решения, но это просто решения, и я могу их изменить. И, наконец, мне захотелось это сделать.

Так я провела последние два месяца — размышляя, ограждая свои мысли ото всех. Лечила моральные травмы под тяжёлым гипсом. И всё это время пыталась понять ту девушку, что напивалась на вечеринках, просто чтобы привлечь внимание, ту, что встречалась с обкуренным парнем-неудачником просто потому, что думала, будто он крутой. Моё сломанное запястье стало чертой, которая отделила ту девушку от меня. Конечно, мы вместе делим шкаф, немного перебарщиваем с макияжем для глаз и слушаем классический рок. Эта девушка была мной, но, особенно сейчас, когда гипс снят, я не она, я больше не она.