В машинном отделении 9 page

(Этот убийца-миллионер не мог вместить, чтобы высший над ним Убийца не нашел бы в своем сердце солидарности в последний час. Как если бы Сталин сидел тут, в зале, Ягода уверенно настойчиво попросил пощады прямо у него: "Я обращаюсь к Вам! Я для Вас построил два великих канала!.." И рассказывает бытчик там, что в эту минуту за окошком второго этажа зала, как бы за кисеею, в сумерках, зажглась спичка и, пока прикуривали, увиделась тень трубки. - Кто был в Бахчисарае и помнит эту восточную затею? - в зале заседаний государственного совета на уровне второго этажа идут окна, забранные листами жести с мелкими дырочками, а за окнами - неосвещенная галерея. Из зала никогда нельзя догадаться: есть ли там кто или нет. Хан незрим, и совет всегда заседает как бы в его присутствии. При отъявленно восточном характере Сталине я очень верю, что он наблюдал за комедиями в Октябрьском зале. Я допустить не могу, чтоб он отказал себе в этом зрелище, в этом наслаждении.)

А ведь все наше недоумение только и связано с верой в необыкновенность этих людей. Ведь по поводу рядовых протоколов рядовых граждан мы же не задаемся загадкою: почему там столько наговорено на себя и на других? - мы принимаем это как понятное: человек слаб, человек уступает. А вот Бухарина, Зиновьева, Каменева, Пятакова, И. Н. Смирнова мы заранее считаем сверхлюдьми - и только из-за этого, по сути, наше недоумение.

Правда, режиссерам спектакля здесь как будто трудней подобрать исполнителей, чем в прежних инженерных процессах: там выбирали из сорока бочек, а здесь труппа мала, главных исполнителей все знают, и публика желает, чтоб играли непременно они.

Но все-таки был же отбор! Самые дальновидные и решительные из обреченных - те и в руки не дались, те покончили с собою до ареста (Скрыпник, Томский, Гамарник). А дали себя арестовать те, кто хотели жить. А из хотящего жить можно вить веревки!.. Но и из них некоторые как-то же иначе вели себя на следствии, опомнились, уперлись, погибли в глухости, но хоть без позора. Ведь почему-то же не вывели на гласные процессы Рудзутака, Постышева, Енукидзе, Чубаря, Косиора, да того же и Крыленко, хотя их имена вполне бы украсили те процессы.

Самых податливых и вывели!

Отбор все-таки был. Отбор был из меньшего ряда, зато усатый Режиссер хорошо знал каждого. Он знал и вообще, что они слабаки и слабости каждого порознь знал. В этом и была его мрачная незаурядность, главное психологическое направление и достижение его жизни: видеть слабости людей на нижнем уровне бытия.

И того, кто представляется из дали времен самым высшим и светлым умом среди опозоренных и расстрелянных вождей (и кому очевидно посвятил Кестлер свое талантливое исследование) - Н. И. Бухарина, его тоже на нижнем уровне, где соединяется человек с землею, Сталин видел насквозь и долгою мертвою хваткою держал и даже, как с мышонком, поигрывал, чуть приотпуская. Бухарин от слова до слова написал всю нашу действующую (бездействующую), такую прекрасную на слух конституцию - там в подоблачном уровне он свободно порхал и думал, что обыграл Кобу: подсунул ему конституцию, которая заставит того смягчить диктатуру. А сам уже был - в пасти. Бухарин не любил Каменева и Зиновьева и еще когда судили их в первый раз, после убийства Кирова, высказал близким: "А что? Это такой народ. Что-нибудь может быть и было..." (Классическая формула обывателя тех лет: "Что-нибудь, наверно, было... Ґ нас зря не посадят". Это в 1935 году говорит первый теоретик партии!..) Второй же процесс Каменева-Зиновьева, летом 1936-го, он провел на Тяньшане, охотясь, ничего не знал. Спустился с гор во Фрунзе - и прочел приговор обоих к расстрелу и газетные статьи, из которых было видно, какие уничтожающие показания они дали на Бухарина. И кинулся он задержать всю эту расправу? И воззвал к партии, что творится чудовищное? Нет, лишь послал телеграмму Кобе: приостановить расстрел Каменева и Зиновьева, чтобы... Бухарин мог приехать на очную ставку и оправдаться.

Поздно! Кобе было достаточно именно протоколов, зачем ему живые очные ставки?

Однако, еще долго Бухарина не брали. Он потерял "Известия", всякую деятельность, всякое место в партии - и в своей кремлевской квартире - в Потешном дворце Петра, полгода жил как в тюрьме. (Впрочем, на дачу ездил осенью - и кремлевские часовые как ни в чем не бывало приветствовали его.) К ним уже никто не ходил и не звонил. И все эти месяцы он бесконечно писал письма: "Дорогой Коба!.. Дорогой Коба!.. Дорогой Коба!..", оставшиеся без единого ответа.

Он еще искал сердечного контакта со Сталиным!

А дорогой Коба, прищурясь, уже репетировал... Коба уже много лет, как сделал пробы на роли, и знал, что Бухарчик свою сыграет отлично. Ведь он уже отрекся от своих посаженных и сосланных учеников и сторонников (малочисленных, впрочем), он стерпел их разгром. (36) Он стерпел разгром и поношение своего направления мысли, еще как следует нерожденного и недоношенного. А теперь, еще главный редактор "Известий", еще член Политбюро, вот он также снес как законное расстрел Каменева и Зиновьева. Он не возмутился ни громогласно, ни даже шепотом. Так это все и были пробы на роль!

А еще прежде, давно, когда Сталин грозил исключить его (их всех в разное время!) из партии - Бухарин (они все!) отрекались от своих взглядов, чтоб только остаться в партии! Так это и была проба на роли! Если так они ведут себя еще на воле, еще на вершинах почета и власти - то когда их тело, еда и сон будут в руках лубянских суфлеров, они безупречно подчинятся тексту драмы.

И в эти предарестные месяцы что было самой большой боязнью Бухарина? Достоверно известно: боязнь быть исключенным из Партии! лишиться Партии! остаться жить, но вне Партии! Вот на этой-то его (их всех!) черте и великолепно играл дорогой Коба, с тех пор как сам стал Партией. У Бухарина (у них у всех!) не было своей ОТДЕЛЬНОЙ ТОЧКИ ЗРЕНИЯ, у них не было своей действительно оппозиционной идеологии, на которой они могли бы обособиться, утвердиться. Сталин объявил их оппозицией прежде, чем они ею стали, и тем лишил всякой мощи. И все усилия их направились - удержаться в Партии. И при том же не повредить Партии!

Слишком много необходимостей, чтобы быть независимым!

Бухарину назначалась, по сути, заглавная роль - и ничто не должно было быть скомкано и упущено в работе Режиссера с ним, в работе времени и в собственном его вживании в роль. Даже посылка в Европу минувшей зимой за рукописями Маркса не только внешне была нужна для сети обвинений в завязанных связях, но бесцельная свобода гастрольной жизни еще неотклонимее предуказывала возврат на главную сцену. И теперь подтучами черных обвинений - долгий, бесконечный неарест, изнурительное домашнее томление - оно лучше разрушало волю жертвы, чем прямое давление Лубянки. (А то - и не уйдет, того тоже будет - год).

Как-то Бухарина вызвал Каганович и в присутствии крупных чекистов устроил ему очную ставку с Сокольниковым. Тот дал показания о "параллельном Правом Центре" (т. е. параллельном троцкистскому), о подпольной деятельности Бухарина. Каганович напористо провел допрос, потом велел увести Сокольникова и дружески сказал Бухарину: "Все врет, б...!"

Однако, газеты продолжали печатать возмущение масс. Бухарин звонил в ЦК. Бухарин писал письма: "Дорогой Коба!.. "с просьбой снять с него обвинения публично. Тогда было напечатано расплывчатое заявление прокуратуры: "для обвинения Бухарина не найдено объективных доказательств".

Радек осенью звонил ему, желая встретиться. Бухарин отгородился: мы оба обвиняемые, зачем навлекать новую тень? Но их дачи известинские были рядом, и как-то вечером Радек пришел: "Что бы я потом ни говорил, знай, что я ни в чем не виноват. Впрочем - ты уцелеешь: ты же не был связан с троцкистами".

И Бухарин верил, что он уцелеет, что из партии его не исключат - это было бы чудовищно! К троцкистам он, действительно, всегда относился худо: вот они поставили себя вне партии - и что вышло! А надо держаться вместе, делать ошибки - так вместе.

На ноябрьскую демонстрацию (свое прощание с Красной Площадью) они с женой пошли по редакционному пропуску на гостевую трибуну. Вдруг - к ним направился вооруженный красноармеец. Захолонуло! - здесь? в такую минуту?.. Нет, берет под козырек: "Товарищ Сталин удивляется, почему вы здесь? Он просит вас занять свое место на мавзолее".

Так из жарка в ледок все полгода и перекидывали его. 5-го декабря с ликованием приняли бухаринскую конституцию и нарекли ее во веки сталинской. На декабрьский пленум ЦК привели Пятакова с выбитыми зубами, ничуть уже и на себя не похожего. За спиной его стояли немые чекисты (ягодинцы, Ягода тоже ведь проверялся и готовился на роль). Пятаков давал гнуснейшие показания на Бухарина и Рыкова, тут же сидевших среди вождей. Орджоникидзе приставил к уху ладонь (он не дослышивал): "Скажите, а вы добровольно даете все эти показания?" (Заметка! Получил пулю и Орджоникидзе). "Совершенно добровольно" - пошатывался Пятаков. И в перерыве сказал Бухарину Рыков: "Вот у Томского - воля, еще в августе понял и кончил. А мы с тобой, дураки, остались жить".

Тут гневно и проклинающе выступали Каганович (он так хотел верить невинности Бухарчика! - но не выходило...) и Молотов. А Сталин! - какое широкое сердце! какая память на доброе! - "Все-таки я считаю, вина Бухарина не доказана. Рыков может быть и виноват, но не Бухарин". (Это помимо его желания кто-то стягивал обвинения на Бухарина!)

Из ледка в жарок. Так падает воля. Так вживаются в роль потерянного героя.

Тут непрерывно стали на дом носить протоколы допросов: прежних юношей из Института Красной Профессуры, и Радека, и всех других - и все давали тяжелейшие доказательства бухаринской черной измены. Ему на дом несли не как обвиняемому, о нет! - как члену ЦК, лишь для осведомления...

Чаще всего, получив новые материалы, Бухарин говорил 22-х летней жене, только этой весной родившей ему сына: "Читай ты, я не могу!" - а сам зарывался головой под подушку. Два револьвера были у него дома (и время давал ему Сталин!) - он не кончил с собой.

Разве он не вжился в назначенную роль?..

И еще один гласный процесс прошел - и еще одну пачку расстреляли... А Бухарина щадили, а Бухарина не брали...

В начале февраля 37-го года он решил объявить домашнюю голодовку - чтобы ЦК разобрался и снял с него обвинения. Объявил в письме Дорогому Кобе - и честно выдерживал. Тогда созван был пленум ЦК с повесткой:

1. О преступлениях Правого Центра.

2. Об антипартийном поведении товарища Бухарина, выразившемся в голодовке.

И заколебался Бухарин: а может быть в самом деле он чем-то оскорбил Партию?.. Небритый, исхудалый, уже арестант и по виду, приплелся он на Пленум. "Что это ты выдумал?" - душевно спросил Дорогой Коба. "Ну как же, если такие обвинения? Хотят из партии исключать..." Сталин сморщился от несуразицы: "Да никто тебя из партии не исключит!"

И Бухарин поверил, оживился, охотно каялся перед Пленумом, тут же снял голодовку. (Дома: "Ну-ка отрежь мне колбасы! Коба сказал - меня не исключат".) Но в ходе пленума Каганович и Молотов (вот ведь дерзкие! вот ведь со Сталиным не считаются!) < Каких мы богатейших показаний лишаемся, покоя благородную молотовскую старость!> обзывали Бухарина фашистским наймитом и требовали расстрелять.

И снова пал духом Бухарин, и в последние свои дни стал сочинять "письмо к будущему ЦК". Заученное наизусть и так сохраненное, оно недавно стало известно всему миру. Однако не сотрясло его. < Как и "будущее ЦК".> Ибо что решил этот острый блестящий теоретик донести до потомства в своих последних словах? Еще один вопль восстановить его в партии (дорогим позором заплатил он за эту преданность!). И еще одно заверение, что "полностью одобряет" все происшедшее до 1937-го года включительно. А значит - не только все предыдущие глумливые процессы, но и - все зловонные потоки нашей великой тюремной канализации!

Так он расписался, что достоин нырнуть в них же...

Наконец, он вполне созрел быть отданным в руки суфлеров и младших режиссеров - этот мускулистый человек, охотник и борец! (В шуточных схватках при членах ЦК он сколько раз клал Кобу на лопатки! - наверно, и этого не мог ему Коба простить.)

И у подготовленного так, и у разрушенного так, что ему уже и пытки не нужны - чем у него позиция сильней, чем была у Якубовича в 1931-м году? В чем не подвластен он тем самым двум аргументам? Даже он слабей еще, ибо Якубович смерти жаждал, а Бухарин ее боится.

И оставался уже нетрудный диалог с Вышинским по схеме:

- Верно ли, что всякая оппозиция против Партии есть борьба против Партии? - Вообще - да. Фактически - да.- Но борьба против Партии не может не перерасти в войну против Партии. - По логике вещей - да. - Значит, с убеждениями оппозиции в конце концов могли бы быть совершены любые мерзости против Партии (убийства, шпионства, распродажа Родины)? - Но позвольте, они не были совершены. - Но могли бы? - Ну, теоретически говоря... (ведь теоретики!..) - Но высшими-то интересами для вас остаются интересы Партии? - Да, конечно, конечно! - Так вот осталось совсем небольшое расхождение: надо реализовать эвентуальность, надо в интересах посрамления всякой впредь оппозиционной идеи - признать за совершенное то, что только могло теоретически совершиться. Ведь могло же? - Могло... - Так надо возможное признать действительным, только и всего. Небольшой философский переход. Договорились?.. Да, еще! ну, не вам объяснять: если вы теперь на суде отступите и скажете что-нибудь иначе - вы понимаете, что вы только сыграете на руку мировой буржуазии и только повредите Партии. Ну и, разумеется, вы сами тогда не легкой умрете смертью. А все сойдет хорошо - мы, конечно, оставим вас жить: тайно отправим на остров Монте-Кристо и там вы будет работать над экономикой социализма. - Но в прошлых процессах вы, кажется, расстреляли? - Ну, что вы сравниваете - они и вы! И потом, мы многих оставили, это только по газетам.

Так может, уж такой густой загадки и нет?

Все та же непобедимая мелодия, через столько уже процессов, лишь в вариациях: ведь мы же с вами - коммунисты! И как же вы могли склониться - выступить против нас? Покайтесь! Ведь вы и мы вместе - это мы!

Медленно зреет в обществе историческое понимание. А когда созреет - такое простое. Ни в 1922-м, ни в 1924-м, ни в 1937-м еще не могли подсудимые так укрепиться в точке зрения, чтоб на эту завораживающую замораживающую мелодию крикнуть с поднятой головой:

- Нет, С ВАМИ мы не революционеры!.. Нет, С ВАМИ мы не русские!.. Нет, С ВАМИ мы не коммунисты!

А кажется, только бы крикнуть! - и рассыпались декорации, обвалилась шуткатурка грима, бежал по черной лестнице режиссер, и суфлеры шнырнули по норам крысиным. И на дворе бы - 1967-й год!

***

Но даже и прекрасно удавшиеся спектакли были дороги, хлопотны. И решил Сталин больше не пользоваться открытыми процессами.

Вернее, был у него в 37-м году замах провести широкую сеть публичных процессов в районах - чтобы черная душа оппозиции стала наглядна для масс. Но не нашлось хороших режиссеров, непосильно было так тщательно готовиться, и сами обвиняемые были не такие замысловатые - и получился у Сталина конфуз, да только об этом мало кто знает. На нескольких процессах сорвалось - и было оставлено.

Об одном таком процессе уместно здесь рассказать - о кадыйском деле, подробные отчеты которого уже начали было печаться в ивановской областной газете.

В конце 1934 года в дальней глухомани Ивановской области на стыке с Костромской и Нижегородской, создан был новый район, и центром его стало старинное неторопливое село Кадый. Новое руководство было назначено туда из разных мест, и сознакомились уже в Кадые. Они увидели глухой печальный нищий край, изможденный хлебозаготовками, тогда как требовал он, напротив, помощи деньгами, машинами и разумного ведения хозяйства. Так сложилось, что первый секретарь райкома Федор Иванович Смирнов был человек со стойким чувством справедливости, заврайзо Ставров - коренной мужик, из крестьян - "интенсивников", то есть тех рачительных и грамотных крестьян, которые в 20-х годах вели свое хозяйство на основах науки (за что и поощрялись тогда советской властью; еще не решено было тогда, что всех этих интенсивников придется выгребать). Из-за того, что Ставров вступил в партию, он не погиб при раскулачивании (а быть может и сам раскулачивал?). На новом месте попытались они что-то для крестьян сделать, но сверху скатывались директивы и каждая - против их начинаний: как будто нарочно изобретали там, наверху, чтоб сделать мужикам горше и круче. И однажды кадыйцы написали докладную в область, что необходимо снизить план хлебозаготовок - район не может его выполнить, иначе обнищает дальше опасного предела. Надо вспомнить обстановку 30-х годов (да только ли 30-х?), чтобы оценить, какое это было святотатство против Плана и какой бунт против власти! Но по ухваткам того же времени меры не были приняты в лоб и сверху, а пущены на местную самодеятельность. Когда Смирнов был в отпуске, его заместитель Василий Федорович Романов, 2-й секретарь, провел такую резолюцию на райкоме: "успехи района были бы еще более блестящими (?), если бы не троцкист Ставров". Началось "персональное дело" Ставрова. (Интересна ухватка: разделить! Смирнова пока напугать, нейтрализовать, заставить отшатнуться, а до него потом доберемся - это в малых масштабах именно сталинская тактика в ЦК.) На бурных партийных собраниях выяснилось однако, что Ставров столько же троцкист, сколько римский иезуит. Заведующий РайПО Василий Григорьевич Власов, человек со случайным клочным образованием, но тех самобытных способностей, которые так удивляют в русских, кооператор-самородок, красноречивый, находчивый в диспутах, запаляющийся до полного раскала вокруг того, что он считает верным, убеждал партийное собрание исключить из партии - Романова, секретаря райкома за клевету! И дали Романову выговор! Последнее слово Романова очень характерно для этой породы людей и их уверенности в общей обстановке: "Хотя тут и доказали, что Ставров - не троцкист, но я уверен, что он троцкист. Партия разберется, и в моем выговоре тоже." И Партия разобралась: почти немедленно районное НКВД арестовало Ставрова, через месяц - и предрайисполкома эстонца Универа - и вместо него Романов стал предРИКом. Ставрова отвезли в областное НКВД, там он сознался: что он - троцкист; что он всю жизнь блокировался с эсерами; что в своем районе состоит членом подпольной правой организации (букет - тоже достойный того времени, не хватает прямой связи с Антантой). Может быть, он и не сознался, но этого никто никогда не узнает, потому что в Ивановской внутрянке он под пытками умер. А листы протоколов были написаны. Вскоре арестовали и секретаря райкома Смирнова, главу предполагаемой правой организации; завРайФо Сабурова и еще кого-то.

Интересно, как решалась судьба Власова. Нового предрика Романова он недавно призывал исключить из партии. Как смертельно он обидел районного прокурора Русова, мы уже писали (глава 4). Председателя рай-НКВД Крылова Н. И. он обидел тем, что отстоял от посадки за мнимое вредительство двух своих оборотистых толковых кооператоров с замутненным соцпроисхождением (Власов всегда брал на работу всяких "бывших" - они отлично владели делом и к тому же старались; пролетарские же выдвиженцы ничего не умели и ничего главное не хотели делать). И все-таки НКВД еще готово было пойти с кооперацией на мировую! Заместитель райНКВД Сорокин сам пришел в РайПО и предложил Власову: дать для НКВД бесплатно ("как-нибудь потом спишешь") на семьсот рублей мануфактуры (тряпичники! а для Власова это было две месячных зарплаты, он крохи не брал незаконной). "Не дадите - будете жалеть". Власов выгнал его: "Как вы смеете мне, коммунисту, предлагать такую сделку!" На другой же день в РайПО явился Крылов уже как представитель райкома партии (этот маскарад и все приемчики - душа 37-го года!) и велел собрать партийное собрание с повесткой дня: "О вредительской деятельности Смирнова-Универа в потребительской кооперации", докладчик - товарищ Власов. Тут что ни прием, то перл! Никто пока не обвиняет Власова! Но достаточно ему сказать два слова о вредительской деятельности бывшего секретаря райкома в его, Власова, области, и НКВД прервет: "а где же были вы? почему вы не пришли своевременно к нам?" В таком положении многие терялись и увязали. Но не Власов! Он сразу же ответил: "Я делать доклада не буду! Пусть докладчиком будет Крылов - ведь это он арестовал и ведет дело Смирнова-Универа!" Крылов отказался: "Я не в курсе". Власов: "А если даже вы не в курсе - так они арестованы без основания!" И собрание просто не состоялось. Но часто ли люди смели обороняться? (Обстановка 37-го года не будет полной, мы утеряем из виду еще сильных людей и сильные решения, если не упомянем, что поздно вечером того же дня в кабинет к Власову пришли старший бухгалтер РайПО Т. и заместитель его Н. и принесли ему десять тысяч рублей: "Василий Григорьевич! Бегите этой ночью! Только этой ночью, иначе вы пропали!" Но Власов считал, что не пристало коммунисту бежать.) На утро в районной газете появилась резкая заметка о работе РайПО (надо сказать, в 37-м году печать была всегда рука об руку с НКВД), к вечеру предложено было Власову сделать в райкоме отчет о работе (что ни шаг - то всесоюзный тип!).

Это был 1937 год, второй год Мikоjаn-рrоsреritу в Москве и других крупных городах, и сейчас иногда встретишь у журналистов и писателей воспоминания, как уже тогда наступала сытость. Это вошло в историю и рискует там остаться. А между тем в ноябре 1936 года, через два года после отмены хлебных карточек, было издано по Ивановской (и другим) области тайное распоряжение о запрете мучной торговли. В те годы многие хозяйки в мелких городах, а особенно в селах и деревнях, еще пекли хлеб сами. Запрет мучной торговли означал: хлеба не есть! В районном центре Кадые образовались непомерные, никогда не виданные хлебные очереди (впрочем, нанесли удар и по ним: в феврале 1937-го запрещено было выпекать в райцентрах черный хлеб, а лишь дорогой белый). В Кадыйском же районе не было других пекарен, кроме районной, из деревень теперь валили за черным сюда. И мука на складах РайПО была, но двумя запретами перегорожены были все пути дать ее людям!! Власов, однако нашелся и вопреки государственным хитрым установлениям накормил район в тот год: он отправился по колхозам и в восьми из них договорился, что те в пустующих "кулацких" избах создадут общественные пекарни (то есть попросту привезут дров и поставят баб к готовым русским печам, но - общественным, а не личным), РайПО же обязуется снабжать их мукой. Вечная простота решения, когда оно уже найдено! Не строя пекарен (у него не было средств) Власов их построил за один день. Не ведя мучной торговли он непрерывно отпускал муку со склада и требовал из области еще. Не продавая в райцентре черного хлеба, он давал району черный хлеб. Да, буквы постановления он не нарушил, но он нарушил дух постановления - экономить муку, а народ - морить - и его было за что критиковать на райкоме.

После этой критики еще одну ночь он пережил, а днем был арестован. Строгий маленький петушок (маленького роста, он всегда держался несколько заносчиво, закидывая голову) он попытался не сдать партбилета (вчера на райкоме не было решения об его исключении!) и депутатскую карточку (он избран народом и нет решения РИКа о лишении его депутатской неприкосновенности!). Но милиционеры не разумели таких формальностей, они накинулись и отняли силой. - Из РайПО его вели в НКВД по улице Кадыя днем, и молодой товаровед его, комсомолец, из окна райкома увидел. Еще не все тогда люди (особенно в деревнях по простоте) научились говорить не то, что думают. Товаровед воскликнул: "Вот сволочи! И моего хозяина взяли!" Тут же не выходя из комнаты, его исключили и из райкома и из комсомола, и он покатился известной тропкой в яму.

Власов был поздно взят по сравнению со своими однодельцами, дело было почти завершено уже без него и теперь подстраивалось под открытый процесс. Его привезли в Ивановскую внутрянку, но, как на последнего, на него уже не было нажима с пристрастием, снято было два коротких допроса, не был допрошен ни единый свидетель, и папка следственного дела была наполнена сводками РайПО и вырезками из районной газеты. Власов обвинялся: 1) В создании очередей за хлебом; 2) в недостаточном ассортиментном минимуме товаров (как будто где-то эти товары были и кто-то предлагал их Кадыю); 3) в излишке завезенной соли (а это был обязательный "мобилизационный" запас - ведь по старинке в России на случай войны всегда боятся остаться без соли).

В конце сентября обвиняемых повезли на открытый процесс в Кадый. Это был путь не близкий (вспомнишь дешевизну ОСО и закрытых судов!): от Иваново до Кинешмы - столыпинским вагоном, от Кинешмы до Кадыя - 110 километров на автомобилях. Автомобилей было больше десятка - и следуя необычайной вереницей по пустынному старому тракту, они вызывали в деревнях изумление, страх и предчувствие войны. За безупречную и устрашающую организация всего процесса отвечал Клюгин (начальник спецсекретного отдела ОблНКВД, по контрреволюционным организациям). Охрана была - сорок человек из резерва конной милиции, и каждый день с 24 по 27 сентября их вели по Кадыю с саблями наголо и выхваченными наганами из РайНКВД в недостроенный клуб и назад - по селу, где они недавно были правительством. Окна в клубе уже были вставлены, сцена же - недостроена, не было электричества (вообще его не было в Кадые), и вечерами суд заседал при керосиновых лампах. Публику привозили из колхозов по разверстке. Валил и весь Кадый. Не только сидели на скамьях и на окнах, но густо стояли в проходах, так что человек до семисот умещалось всякий раз (на Руси все-таки эти зрелища всегда любят). Передние же скамьи были постоянно отводимы коммунистам, чтобы суд всегда имел благожелательную опору.

Составлено было спецприсутствие областного суда из зампред облсуда Шубина, членов - Биче и Заозерова. Выпускник Дерптского университета областной прокурор Карасик вел обвинение (хотя обвиняемые все отказались от защиты, но казенный адвокат был им навязан для того, чтобы процесс не остался без прокурора). Обвинительное заключение, торжественное, грозное и длинное сводилось к тому, что в Кадыйском районе орудовала подпольная право-бухаринская группа, созданная из Иванова (сиречь - жди арестов и там) и ставившая целью посредством вредительства свергнуть советскую власть в селе Кадый (большего захолустья правые не могли найти для начала!)

Прокурор заявил ходатайство: хотя Ставров умер в тюрьме, но его предсмертные показания зачитать здесь и считать данными на суде (а на ставровских-то показаниях все обвинения группы и построены!). Суд согласен: включить показания умершего, как если б он был жив (с тем, однако преимуществом, что уже никто из подсудимых не сумеет его оспорить).

Но кадыйская темнота этих ученых тонкостей не уловила, она ждет - что дальше. Зачитываются и заново протоколируются показания убитого на следствии. Начинается опрос подсудимых и - конфуз - ВСЕ они ОТКАЗЫВАЮТСЯ от своих признаний, сделанных на следствии!

Неизвестно, как поступили бы в этом случае в Октябрьском зале Дома Союзов, - а здесь решено без стыда продолжать! Судья упрекает: как же вы могли на следствии показывать иначе? Универ, ослабевший, едва слышимым голосом: "как коммунист, я не могу на открытом суде рассказывать о методах допроса в НКВД" (вот и модель бухаринского процесса! вот это-то их и сковывает: они больше всего блюдут, чтобы народ не подумал худо о партии. Их судьи давно уже оставили эту заботу).

В перерыве Клюгин обходит камеры подсудимых. Власову: "Слышал, как скурвились Смирнов и Универ, сволочи? Ты же должен признать себя виновным и рассказывать всю правду!" - "Только правду! - охотно соглашается еще не ослабевший Власов. - Только правду, что вы ничем не отличаетесь от германских фашистов!" Клюгин свирепеет: "Смотри, б...., кровью расплатишься!". < Скоро, скоро прольется твоя собственная! - в ежовский косяк гебистов захвачен будет Клюгин и в лагере зарублен стукачом Губайдулиным.> С этого времени в процессе Власов со вторых ролей переводится на первые - как идейный вдохновитель группы.

Толпе, забивающей проходы, яснеет вот когда. Суд бесстрашно ломится разговаривать о хлебных очередях, о том, что каждого тут и держит за живое (хотя, конечно, перед процессом хлеб продавали несчитанно, и сегодня очередей нет). Вопрос подсудимому Смирнову: "Знали вы о хлебных очередях в районе?" "Да, конечно, они тянулись от магазина к самому зданию райкома". "И что же вы предприняли?" Несмотря на истязания, Смирнов сохранил звучный голос и покойную уверенность в правоте. Этот ширококостый русый человек с простым лицом не торопится и зал слышит каждое слово: "Так как все обращения в областные организации не помогали, я поручил Власову написать докладную товарищу Сталину" - "И почему же вы ее не написали?" (Они еще не знают!.. Проворонили!) - "Мы написали, и я ее отправил фельдсвязью прямо в ЦК, минуя область. Копия сохранилась в делах райкома".