В глубь лесов и веков 6 page

Дошли до реки. Наша будущая хозяйка, заведующая Степановской школой сидела верхом на лошади, впряженной в волокуши: здесь выдерживается древняя традиция - возницам сидеть не в повозке, а верхом или боком на лошади. Лошадь, волоча за собой сани с поклажей, отправилась вброд через мелководье, а к нам направили с другого берега, от деревни, лодку с перевозчицей. Перевозчица переплыла на наш берег и что-то крикнула, очевидно, предлагая свои услуги.

- Перевезти нас хотите? - спросили мы.

- Цейно, - отвечала женщина. «Цейно» - местное слово, которое печорцы употребляют в разных случаях: и как восклицание, и как вопрос, и как выражение одобрения или неодобрения, смотря по обстоятельствам. В данном случае это, очевидно, означало: «если хотите – перевезу».

Мы уселись в лодку. Пижма оказалась в этом месте довольно глубокой, но такой прозрачной, что видна была каждая травка на дне.

Переправились, дошли до школы, остановились в ней. Классы пустые, места много. Тут же рядом, в этом же доме, находится квартира заведующей, где она помещается с очень большой семьей. После вечернего чаябыла сразу организована первая запись.

Нас познакомили с лучшей здешней певицей - Ириной Трофимовной Михеевой. По имени своего мужа Матвея («Матюши») она называется «Матюжихой» и под этим именем слывет в Степановской, как лучшая песельница и самая искусная мастерица оленьих туфель. С ней пришли и ее приятельницы, такие же милые бабушки, и запись оказалась вполне удачной, хотя записывать их хор было и нелегко - уж очень распеты были тексты:

Ой, не една-то ле една эй да во поле да дорожечка да ле пролега… ой, една да про… пролегала,

У-ой да пролегала,

У-ой она-то ельничком ой да ельничком да березничком она ле за... ой да она да за... заростала.

Ох, да заростала...

Ой, зелен-то ле горьким ой да мелким да осинничком дак ее у ли за... ой да ее да ле за... заломило,

Ой, да заломило...

Ох, мне-то нельзя то ле нельзя ой да нельзя да добру молодцу дак нельзя да по... ой да по ей нельзя по... погуляти....

И т. д. Или:

На бору-о сосна стоит,

Сосенка да не... да не проста... ой да не проста... ой, дак не простая,

Не простая сос нка, сосенка да за... ой, за… занята…ой да занята...а-ох-ой да занятая...

Чудесно они спели "На Дунае":

На Дунае на сла… на славном о...ой да острове

Эй да по...поднимался сокол ой да по подне...поднебесам,

Поднимался сокол да по подне…небесам,

Ах да о...опускался сокол ай сокол на сы…сырой дуб,

Опускался сокол... сокол да на сы… на сырой дуб,

Да он-то глядел ли, смотрел на все сто...ой, стороны,

Он глядел-то, смотрел на все сто...ой, все стороны.

Он-от завидел, сокол, да реку...реку Смородину,

Он завидел, сокол, реку Сморо...ой, Смородину.

Ой, да что-то по той ли реке, реке Сморо…эй, Смородине

Что-то по той-то реке, реке Сморо... ой, Смородине

Ра...разливалися луга широ... ой, широкие

Разливалися луга широ…ой, широкие,

Ой, да вы... выростала трава... ой, трава шелко...ой, шелковая,

Выростала трава, трава шелко… ой, шелковая,

Ой, да ра... расцветали цветы, цветы лазо...ой, лазорьевы,

Расцветали цветы, цветы лазо...ох, лазорьевы.

Ой, и тут ишли да прошли звери лю…ой, да лютые,

Тут и шли ле, прошли звери лю…ой, да лютые,

Ой, звери лютые, ой да волки се…ой, да серые,

Звери лютые ой да волки се...ой, да серые…

Ой, да что-то несут-то в руках сабли во...ой, да вострые,

Чтой несут-то в руках да сабли во... ой, вострые,

Сабли вострые ой да пушки ме... ой, да медные...

Завтра - продолжение записей.

31 июля 1955.

Дер. Степановская.

Работаем, не покладая рук. Записали весь репертуар в Степановской. Сегодня ходили за три километра в Никоновскую. Нам повезло: встретили там былинщика Дм. Фед. Чуркина 79 лет из деревни Чуркино, которого бог догадал как раз об эту пору приехать зачем-то в Никоновскую. Дед был очень доволен встречей с нами и с ходу спел нам былину о Скопине. Правда, время в этой былине несколько сместилось и Скопин оказался пирующим у князя Владимира, а отравила его, несмотря наэто, жена Малюты Скуратова... Но дед пел так бойко и уверенно, что нам не пришло в голову усомниться в достоверности его повествования. Такое свободное обращение с былинными героями и перенос их из одного века в другой - тоже какой-то этап в жизни былинной классики.

Дни стоят чудесные - ясные, нежаркие, работать легко. Живем в школе, каждый в своем классе, на полу, на соломе. Сегодня кроме песен сделано много приобретений этнографического характера: «солоницы», веретена, ковш с конской головкой на ручке, «швейница», древняя старообрядческая копилка из бересты и другое.

Из этнографических особенностей быта нас тут особенно поражают самоварные трубы. Они много выше человеческого роста и кажутся частью водосточных, причем оба колена их почти одинаковой длины. Для чего так делается - мы не понимаем, и объяснить нам никто не может. Ответ один:

- А так ешшо и при дедах было…

Конечно должно существовать и какое-то более разумное объяснение. Вероятно, оно таится в особенностях устройства местных дымоходов.

Сегодня меня совершенно сразила добродушная «Матюжиха»: принесла мне в подарок пару чудесных красивых оленьих туфелек и пояснила:

- Дома пойдешь ночью в хлев, корову поглядеть - вот и наденешь.

-!!!

Приобретенные нами "солоницы" очень изящны; у одной головка лебедя, у другой головка коня. Но обе называются почему-то «курицы». Непостижимо!

1 августа 1955.

Река Пижма. Деревня Замежное.

Двадцать шесть лет тому назад мы были втянуты в Замежное на лодке бичевой при помощи двух ямщиков, причем едва не угробились в водовороте на страшном пороге "Разбойник". Сегодня мы въехали в деревню с другого конца - не снизу, а с верховьев реки, и не на лодке, а на коне, чинно и благородно, в полной безопасности.

Ехали мы из Степановской на "тарантасе", т. е. на двух парах колес соединенных друг с другом несколькими длинными жердями. Спереди сидел; возница Миша, за ним на сене, положенном поверх жердей, лежал багаж, дальше сидели мы двое, свесив ноги один направо, другой налево, a совсем позади помещался большой тюк - наш узел с этнографическими приобретениями.

Тащились мы сначала довольно глухим лесом с массой кустов малины и смородины, еще недозрелой. У самой дороги росли грибы. Миша вез нас и рассказывал, что на эту дорогу порой выходят из чащи лоси, медведи и другие обитатели чащи. Ни жители Степановской их, ни они жителей не боятся и не обижают.

Потом дорога пошла полями и через два с половиной часа после отбытия из Степановской мы слезли с «тарантаса» в деревне Замежной. Устроились, как всегда, в пустой школе и начали оглядываться.

За минувшие двадцать шесть лет тут изменилось очень многое. Конечно старина еще не исчезла окончательно: сарафаны - прежние, кички - те же, зыбки в избах тоже; по прежнему выделывают художественные резные ложки, ткут и плетут красивые пояски из пестрых ниток. Но появился сельсовет, правление колхоза, поликлиника, библиотека, клуб, новая школа, почта. Появились даже мостки на средней улице и «ветряк» - флюгер, указывающий направление и силу ветра, до которых прежде никому не было никакое дела. Имеются две колхозных лавки. Замежное - центр Пижмы, и отсюда текут товары и цивилизация направо и налево по реке.

Вообще Пижма заметно культурнее и развитее Цыльмы. Вероятно, немалую роль в этом когда-то сыграло наличие на Пижме скитов, старообрядческих попов и начетчиков и вообще вся более интенсивная интеллектуальная жизнь, которая возникла тут в силу исторических условий. Конечно, большую роль сыграл монастырь. Иная степень культуры сказывается и в языке. Ленинградцу гораздо легче понять пижемца, чем цылёма.

Пижемская молодежь развитее цылёмской и в частности знает ряд neceн советских композиторов. Вообще же Пижма славится по всей Печоре своим вокальным мастерством: наличие монастыря внесло в пижемские деревни несколько иную культуру пения, чем у соседей, и на съезжих праздниках пижемок всегда ставили впереди других певиц.

Песенная традиция очень сильна. Правда, за чашами на праздниках колхозники поют сегодня не "Со вчерашнего похмелья", как прежде, а "Под окном черемуха колышится" и т. п., но до конца обычно все-таки не допевают, а сворачивают на более привычное – «Ходила младешенька по борочку» или «Как во городе было во Саратове». Мы конечно, с интересом отметили это начинающееся сосуществование двух песенных стихий: еще совсем недавно никакой песенной новизны тут не было.

2 августа 1955.

Замежное.

Вчера вечером запись не могла состояться из-за того, что в местную лавку привезли эмалированные ведра и все наши певицы участвовали в общей свалке у лавки по этому поводу. А мы нашли тут многих наших старых знакомых: Марфу Федоровну Мяндину, кое-кого из Поздеевых и других. С грустью узнали, что симпатичный Тимофей Григорьевич Поздеев давно умер, мать его, Устинья Анкудиновна, тоже. Репертуар старых песен в Замежном сегодня беднее, чем прежде, но зато молодежь вносит некоторую песенную новизну.

А вот некая другая старина живет - и порой мешает нам работать. Taк, например, сегодня – «день Ильи пророка» и многие наши певицы считают, что в такой день петь - грех, тем более петь в "машину"... Вот так и сочетается: в быту - новые эмалированные ведра и кастрюли, поликлиника и клуб, а в облаках все еще мерещится громыхающая колесница популярного пророка...

5 августа 1955.

Река Пижма. Лодка. Загривочная.

Плывем по необычайно красивой знакомой Пижме, которая причудливо извивается между лесными и луговыми мысками. Насколько приятнее любоваться ею из лодки, чем с самолета!

Тишина кругом полнейшая. Плывем, как по зеленому хрусталю. Только чуть хрустит песок под шестом, которым наш перевозчик, дед Маркел, «пихается», ведя лодку сквозь прибрежный тростник, да журчит вода за кормой...

За последние дни было очень много работы. 3-го числа выехали из 3амежного «по трахту» (так тут величают проселочную дорогу, идущую параллельно реке поодаль от нее в лесу) на телеге с десятилетний возницей Пронькой. Телега была тем же «тарантасом», на каком мы ехали из Степановской. Мы направлялись в Загривочную, которая помещается на семь километров ниже Замежного по Пижме.

Загривочная живописно расположена на высокой «гривке», т. е. продолговатом холме над рекой. Деревня стоит на обоих берегах Пижмы и с пологого левого берега высокий правый с его домиками кажется театральной декорацией.

Остановились в доме добродушной хозяйки Катерины Маркеловны. Почти сразу после приезда начали запись. За сутки записали сорок песен. Много тут и плясовых («На фартучках петушки», «Я по жердочке шла», «Mимо каменных палат», «Бежит девка – семилетка»), и протяжных («С того ли острова Буянова», «Не за реченькой девушки гуляли», «Как у нашей у Дуняши», «Из-за лесу, лесу темного»), и свадебных, и игровых. Есть исторические – «Нам не дорого ни злато, ни чисто серeбpo», «Подле реченьки я-то ле хожу, брожу», «Вы вставайте, братцы, поутру вставайте раненько» - популярные по всей Печоре. Молодежь прибежала с частушками:

Голубая голубиночка

На пожне расцвела.

Милый мой, твоя улыбочка

С ума меня свела.

Я спо улице иду,

Иду одиннадцатый paз.

Заросли окошки тополем,

Не вижу, дроля, вас.

Мне всего семнадцать лет,

От ребят проходу нет.

Будет двадцать два годка –

Никто не скажет - "ягодка!"

Частушек тут, как и везде, сотни.

Попутно удалось купить еще несколько древних деревянных уточек-солониц («куриц»).

Вчера днем в половине третьего выехали дальше. Нам надо было попасть по "трахту" на Боровскую, а через нее - в Абрамовскую, стоящую на реке в стороне от "трахта".

Это путешествие прошло не без приключений. Требовалось проехать по тайболе двадцать два километра. Нам дали "тарантас", лошадь и опять - маленького мальчугана вместо кучера, толъко на этот раз не Проньку, а Сеньку. Толку от этой замены было мало. Сенька был мал и неопытен, лошадь оказалась вообще никуда негодной. Кое-как заставили ее протащить нас по лесу километров пять после чего она забастовала совершенно. Флавий Васильевич велел Сеньке ее распрячь, уселся верхом и без седла погнался обратно в деревню - менять эту негодную конную тягу на более усовершенствованную. Часа через два он вернулся на другом коне. Запрягли, пустились дальше.

Путь лежал по вечерней тайболе. Чаща стояла дремучая, с огромными старыми лиственницами, большими темными елями, с перепутанными кустами смородины и можжевельника. Ягоды и грибы росли прямо у дороги. То и дело встречались влажные, глубокие дикие овраги, из которых дышало свежестью лесных ручьев. Ручьи эти выбегали из-под бурелома. Местами попадались гати, на которых грохотали колеса нашего тарантаса, подпрыгивали все наши мешки и набивались на нас синяки. Ох, как прав был один здешний писарь старых времен, по ошибке написавший в каком-то документе, что от деревни до деревни проложена не гать, а "гадь"!.. Потом все небо залилось удивительно нежным розовым светом заката и наконец закат этот опустился за елки и сухостой, слившись в яркую узкую золотую полосу через весь горизонт, так что казалось, будто мы едем к расплавленной золотой небесной реке.

Глубокой ночью, кое-как переправившись через реку, добрались до деревни Боровской. Конечно, всё кругом уже спало мертвым сном. Мы нашли избу былинщика Леонтия Чупрова и повалились спать где-то на чердаке, не раздеваясь, кутаясь в хозяйские меховые малицы и одеяла.

Утром стали записывать от хозяина былины. Получили тексты «Про Батмана» и про Илью с Сокольником. Леонтий Чупров - мастер весьма неважный, но мы берем былины всюду, где их находим даже в самых плохих отрывках. Больше записывать в Боровской было нечего, в гостях у Леонтия оказался тот же старик Маркел Маркелыч, кум из Абрамовской. Узнав, что мы хотим попасть в его деревню, он немедленно предложил нам свою лодку и себя в проводники.

И вот мы плывем по Пижме. Дед что-то напевает себе под нос.

- Дедушка, спойте погромче!

Дед конфузливо улыбается.

- Да это я так… Старину пою. Стих!

- Какой стих?

Завязываетоя очень интересный для нас разговор. Дед Маркел знает старые духовные стихи, которые в представлении почорцев тоже относятся к «старинам», как былины. Эти стихи сейчас очень мало кто помнит. И мы тут же в лодке записываем все, что дед может извлечь из своей памяти.

На Рухлимско царство бог прогневался,

Бог прогневалсе, да змея напустил.

Змея напустид, змея лютого.

Змея лютого да ядовитого…

Собиралисе, соезжалисе

Кабы много царей, много царевичей,

Вот как много королей, много королевичей:

Ах, кому же идти змею на съедение?

Ох, как метали жеребий во первой након -

Выпал жеребий самому царю,

Самому царю, царю Аг а фону…

Как метали жеребий во второй након -

Выпал жеребий самому царю,

Самому царю, царю Агафону.

И метали жеребий во третий након -

Выпал жеребий самому царю,

Самому царю, царю Агафону...

Тут Агафон царь запечалилсе,

Августинович закручинилсе,

Ах, подходит к нему молода жена,

Молода жена, жена Апраксия:

- Ах, ты что же, Агафон, запечалилсе,

Уже что же Августинович закручинилсе,

Повеся держишь буйну голову,

Потопя держишь очи ясные?

- Ох ты ой еси, молода жена,

молода жена, жена Апраксия!

Уж как же мне да не печалитьсе,

Уж как же мне да не кручинитьсе:

Мы метали жеребий во все три накона,

Выпал жеребий самому мене,

Самому-то мне идти змею на съеденьице.

- Не печальсе-ко, да молодой князь,

У нас есть-то с тобой нелюбое дитя,

Не любое дитя, дитя Посушина.

Мы пошлем-то ее змею на съедение.

И послали они да все Посушину.

А сидит же она на крутом бережку,

А как свят Егорий по воде плывет,

По воде плывет, да сам стихи поет.

Сам стихи поет да по евангельски,

А словцы выводит ерусалимские…

Внезапный толчок прерывает пение: лодка садится на мель. Дед Maркел долго спихивает ее шестом на более глубокое место и мы, как можем, помогаем ему. Плывем дальше, но наш певец расстроен и продолжение своей «старины» пересказывает уже прозой: святой Егорий подъезжает к девице, узнает, в чем дело, и дает ей чудесный пояс. На этот пояс девица привязывает прилетевшего змея и, покоренного, отводит его к царю. Злодеяниям змея приходит конец.

Через некоторое время дед Маркел успокаивается и, улыбаясь снова принимается за пение:

А не една-от то была да одна э-ой дак во поле да доро...э…дорожечка так една про...ой, дак една про...пролегала,

Ой да про...пролегала,

Ой, не от ельничком она да за...а..эй, да она за... заростала…

Чуть журчит вода за кормой. Шелестит камыш. Дед поет, гдядя на зеленую чащу берега. Вот так поет он и один, плавая между своей Абрамовской и другими деревнями, и слушают его только река и лес...

И многое, многое на Печоре уходит в прошлое без наблюдений, без записей, без зарисовок. Слишком мало внимания уделяется еще и сегодня таким глухим дебрям. Это понятно: не хватает рабочих рук, нельзя за 50 лет охватить всё то, что копилось столетиями. Но понять - не значит примириться!

6 августа.

Река Пижма. Дер. Абрамовское.

Сюда мы приехали главным образом для того, чтобы послушать братьев Чупровых - тех замечательных былинщиков, которые пели нам хором в 1929 году, когда мы незабываемой ненастной ночью на несколько часов останавливались в их деревне. Кто остался из них в живых? Поют ли от сегодня? Что помнят?

Старшие братья, Яков и Климентий Провычи, уже дряхлые старики; они нянчат внуков, былин не поют и вообще жалуются, что очень «остарели». Но младший брат, Ермей, сегодня производит еще более сильное впечатление, чем прежде.

По его собственному счету ему сейчас 67 лет. Он колхозный конюх. Это высокий черноволосый человек, в суровом строгом облике которого нет ничего стариковского. Рост, горделивая осанка, шапка густых темных волос, стриженных «под горшок», нож за поясом, бахилы выше колен – все это создает впечатление сильного, волевого потомка древних викингов, овеянных стихиями, диковатых и вольных.

Мы записывали его вчера вечером. Было уже поздно, темнело. Маленькая керосиновая лампочка на столе едва освещала магнитофон и бумагу. Слушатели теснились по углам. Только фигура певца выступала на первый план, слабо освещенная «коптилкой».

Опершись локтем о стол, слегка наклонившись вперед, Еремей Провович, казалось, не видел никого вокруг. Он весь ушел в свое искусство. Пел он охотно, уверенно, быстро, увлекаясь все больше и больше, словно разгораясь от собственного пения. Он, видимо, совершенно не думал, что голос его ложится на ленту магнитофона, что параллельно с этим кто-то записывает каждое его слово на бумагу. Чуть глуховатый голос его звучал так одушевленно, так страстно, что записывать его было чрезвычайно трудно: слишком захватывало это пение, слишком было велико эмоциональное впечатление от него. И, видимо так чувствовали не только мы, а все присутствующие. Довольно было поглядеть на их лица, на их застывшие, прикованные к певцу взгляды, полуоткрытые губы. Все были так захвачены, что долго молчали после того, как Ермей кончил петь. Это исполнитель совершенно незабываемый, необычный по той силе чувства, которое он вкладывает в исполнение былин. Так и слышу сегодня словно издали его голос:

Ай да во стольём во Киёве

Как жили на заставе богатыри,

Караулили-хранили стольнёй Киёв-град…

Не видали они ни конного, ни пешего.

Ни прохожего они, да ни проезжего.

Да ни серой-от волк да не прорыскивал,

Да ни черной медведь да не пробегивал...

Ставает старой да поутру ранёшенько,

Да выходит старой да он на улицу,

Да берет он подзорну свою трубочку.

Он смотрит под сторону под западну:

Кабы там-де стоят горы лед я ные...

Он смотрит под сторону под северну:

Кабы там-де стоит да море синее...

Он смотрит под сторону под летнюю:

Кабы там-де стоит да поле чистое...

Не туман ведь в поле да полыхается –

Ездит богатырь, забавляется...

Старшие братья потом спели нам несколько старых песен. Но ничто не могло заслонить впечатления от пения Еремея.

На записи в Абрамовском ушла последняя лента магнитофонной пленки. Мы записали все, что хотели, и что нам было нужно. Теперь можно ехать в Усть-Цыльму. На Пижме нам в этом году делать больше нечего.

Надо организовывать отъезд отсюда. Транспорт в распоряжении председателя колхоза, а председатель находится «в нетях» и неизвестно, когда он из этого загадочного места вернется: деревень у него в хозяйстве не мало, и куда он отбыл – «кто зна?» Посланные на розыски его не нашли, а в утешение принесли нам… кусок от бивня мамонта. Его обнаружили несколько лет тому назад неподалеку от Абрамовской в отвесной стене речного берега, откуда он вылез, когда осыпался береговой песок, размытый очередным половодьем. Работавшие неподалеку геологи определили, что это бивень мамонта. Колхозники попробовали было делать из него костяные гребни, но бивень обработке не поддавался. Они оставили его в покое и теперь только отламывают от него кусочки на память наиболее приглянувшимся приезжим. Конечно, это подарок очень своеобразный и почетный,но на нем далеко не уедешь. Вот кабы живого мамонта! На мамонте мы еще не ездили…

Мы собираем свои пижемские записи, сравниваем, соображаем. Нам ясно - и нельзя закрывать на это глаза - что бывшие старинщики уходят из жизни, уходят и многие старые песни: молодежь не очень прилежит к старине. Но жизнь народного творчества - процесс стихийный, живой, бесконечно творческий. Уйдет одно - придет другое, выросшее натрадиционной основе, видоизмененное временем, но все равно интересное, требующее внимания исследователей. И через тридцать лет надо ехать сюда снова.

8 августа 1955.

Усть-Цыльма.

Вчера в половине девятого утра выехали из Абрамовской. Перебрались через реку и погрузились в ароматные волны глухой тайболы. Путь был едва намечен под будущий тракт, - это будет ветка, которая соединит Абрамовскую с «трахтом», идущим от Скитской. Старые деревни помаленьку выкарабкиваются из своей глуши на новые дороги...

Чаща почти смыкалась над нами. Ехали по пенью, по коренью, по валучему каменью, по свежим щепкам, по глубоким грязям. Кругом, толпились заросли можжевельника, молодых березок, огромных старых сосен и других ветеранов тайболы. Мох был усеян кустиками черники и голубели с уже зрелыми ягодами. Собирать их тут некому: деревни слишком далеко отсюда.

Выехали на "трахт", сбегали в Боровскую за оставленными там своими пожитками и, распрощавшись с хозяевами, пустились дальше по тайболе к "Васиной избе" - последнему жилому пункту по Пижме, где выходят из тайболы и берут лодку для переезда через Печору. В "Васиной избе" всегда сидит для этой цели дежурный рыбак.

Путь по тайболе был сказочный. Шумел лес, грело солнце, пахло смолой и медом. К самой дороге выбегали кусты красной и черной смородины с гроздьями спелых ягод. И даже то, что по временам наш тарантас трясся через «гадь» не портило впечатления от этого пути.

Незаметно добрались до "Васиной избы". Ее когда-то построил для себя некий Вася, ныне давно уже покойный и всеми забытый, а домик пригодился всему окрестному человечеству. Перевозчик вышел нам навстречу, после короткой беседы погрузил нас в большой карбас и мы пустились вниз по Пижме, к ее устью, к Печоре.

Плыть надо было десять километров. Плыли под солнечным небом по тихой хрустальной реке, которая в этом месте петляет между низкими берегами, и внутренне прислушивались к последним звукам, которые подарила нам Пижма, - к голосу поющего Еремея, затихающему вдали… Экспедиционная работа этого года была закончена.

В Усть-Цыльму въехали, как в столицу, - настолько велика разница между ее удобствами и условиями жизни в пижемских деревнях. Добрались до дома Тороповых и теперь, в ожидании обратного парохода домой, будем приводить в порядок свои записи. На Пижме мы записали 11 былин, 171 песню, 164 частушек и один духовный стих. Наши оставленные тут товарищи за это время обследовали окрестности Усть-Цыльмы_.

12 августа. 1955.

Пароход пойдет 14-го. Сидим и разбираемся в своих записях и впечатлениях, воссоздаем общую картину всего того, что мы видели и слышали за время работы на сегодняшней Печоре.

Усть-Цылемский район, район скотоводческих колхозов, еще очень слабо развит сегодня в отношении промышленном. Через реку от Усть-Цыльмы, на левом берегу Печоры, стоит небольшой завод, где перерабатывают на замшу оленьи шкуры; "Механический" завод в Усть-Цыльме выделывает масло и сыр для местных нужд и частично на вывоз; "Рыбный завод" работает только на местные нужды, а "Завод широкого профиля", стоящий в Усть-Цыльме на берегу реки, крайне своеооразно оправдывает свое наименование: он делает днем валенки, а вечером табуретки...

И вместе с тем над Печорой, конечно, веет новая жизнь. Появился аэродром и самолетное сообщение с Усть-Цыльмой и Сыктывкаром. Из одного места тайболы в другое самолеты перебрасывают и работающих тут геологов. Геолого-разведочные партии также явление тут небывалое. Но малая подвижность экономики очень заметно способствует консервации быта. И мы видели, что несмотря на более регулярное пароходное движение, на клуб, на проведенное радио этот старый быт проявляется на каждом шагу. Старина и в костюмах, и в орудиях труда, и в посуде, и в праздниках, и в фольклоре. Бездорожье: во многие деревни можно пока пробраться только верхом, - трактов туда еще не проложено, а по воде можно проехать только весной, в половодье, или же зимой по снегу. Таким образом во многих местах дикая глушь, тем более, что радио работает и в самой Усть-Цыльме нерегулярно, а по прилегающим рекам оно почти везде «спорчено». Костюм усть-цылемов, а также жителей Цыльмы и Пижмы, во многом сохраняет свои традиционные, формы; особенно близки к нарядам XVII века праздничные наряды девушек. Посуда - часто из бересты, долбленая из дерева, нередко - расписная и украшенная резьбой по дереву (грабли, коробейки и т. п.). Над тайболой, летают самолеты, а по тайболе люди продираются летом с грузом на санях-волокушах, так как нет дорог, по которым могли бы пройти повозки на колесах. Трактор тянет за собой огромные полозья-бревна, на которые наваливают самые разнообразные клади. Некоторые селения целиком никогда не видали поезда. Многие жители по деревням в тайболе никогда не видели парохода. Есть деревни, в которых кино показывают лишь два раза в год - в ноябрьские праздники и 1-го мая. В oсобо непролазные сезоны почти неделями лежит в Усть-Цыльме - газеты, книги, письма. Их нельзя переправить на Цыльму или на Пижму через Печору, нельзя провезти по тайболе в распутье. Председателям колхозов, объединяющих обычно несколько деревень, очень трудно порою навещать раскинутые по тайболе участки своего хозяйства, и они в некоторых местах бывают иногда совсем не так часто, как хотелось бы.

Трудные природные условия очень усложняют общение этих мест с другими районами страны и задерживают культурный рост Печорского края. Старики и даже кое-кто из среднего поколения воспринимают сегодня, как и когда-то, понятия "Печора" и "Россия", как очень далеко отстоящие друг от друга в географическом отношении. Как звали последнего царя - не уверены: для них царские имена - пустой звук. Они никак конкретно не представляют себе эту власть, потому что очень мало имели с нею дела и на протяжении столетий абсолютно ею не интересовались, равно как и она ими. Печоре Петербург и Москва были мало нужны, а царскому правительству печорские дебри - и того меньше. О Никоне помнят твердо, но уверяют нас, что горели старообрядцы на Пижме при Иване Грозном... «Заброшенная в суровой климате за полярным кругом... совершенно в стороне от жизни всей остальной России, Печора до самого последнего времени жила укладом жизни и духовными интересами по крайней мере конца XVII века», - писал Н. Е. Ончуков в первые годы нашего столетия (Печорские былины, СПб., 1904, c. XXI). И, пытаясь объяснить, устойчивость эпической традиции в обследованных им районах, добавлял: «Страшная глушь Печоры, ее оторванность от всей остальной России и раскол служили главными причинами, что старины до сих пор удержались на Печоре».

Да, косности в воззрениях печорцев еще и сегодня немало. Но она тает на глазах. Все упирается только в вопрос времени. Конечно, с каждым десятилетием тут будет прибавляться очень много новизны и в хозяйстве, и в культурном обиходе, и в умственном развитии края. Вместе с тем сегодняшняя Печора - никак не в стороне от гигантского процесса перестройки современного Севера. Богатства края неисчислимы. В частности, тут все время работают многочисленные геологические отряды: разыскивают, разведывают, бурят, копают в тайболе и на таежных речках. Но они, живут группами глубоко в лесу и с населением общаются мало. Природа Печоры, ее рыбные, лесные и другие ресурсы - все это, конечно, давно учтено, где надо. Но не хватает рук на широкую планомерную организацию, на налаживание местного хозяйства, культурного быта. Этот быт, хозяйство, природу Печоры трудно представить себе человеку, сидящему в Москве или в Ленинграде. Надо увидеть конкретно, своими глазами этот изумительный край – и тогда дух захватывает от сознания нашего невероятного богатства, от представления о нашем не слыханном, сказачном расцвете в будущем...