В глубь лесов и веков 1 page

12 июня 1929

Поезд Ленинград—Вологда—Архангельск

Мы едем на Печору! Дожили все-таки, дождались!

На этот раз нас немного: всего шестеро. Не буду вдаваться в подробности, почему так произошло. На это были сложные внутриинститутские причины. Скажу только, что с нами нет отдела ИЗО, нет и многих других бывших членов Крестьянской секции. Нас, ЛИТО, едет трое — А. М. Астахова, Ирина Карнаухова и я. Двое МУЗО — Е. В. Гиппиус и 3. В. Эвальд. Один ТЕО — С. С. Писарев.

Шестеро.

Задача перед нами сложная. Мы должны обследовать район средней Печоры, ее Усть-Цылемский район, и записать в нем весь словесный, музыкальный и театральный фольклор, какой сможем отыскать. Попутно хорошо было бы сфотографировать и зарисовать что-нибудь из того, что было бы интересно для ИЗО.

Печора так далеко отстоит от центра России, что в прежнее время очень мало людей ездило сюда. Был здесь бытописатель С. В. Максимов, автор книги «Год на севере», но он фольклором не занимался. В 1880-х годах в некоторых деревнях побывал ученый секретарь Песенной комиссии Географического общества Ф. М. Истомин, но он тоже вел здесь только этнографические наблюдения, а песен не собирал и не опубликовал ни одной. Даже известный фольклорист Н. Е. Ончуков, который был тут в начале XX века, напечатал только былины, сказки и «виноградия», а также несколько духовных стихов. Конечно, его «Печорские былины» — огромное богатство. Но и они — не песни. Песни должны собрать мы. Песни, еще раз сказки, былины и все то, что до нас никем не было собрано. Шестерым это нелегко, но мы заранее готовы на любые трудности.

Печора, по-видимому, не похожа на Пинегу и Мезень. Судя по всему, что мы о ней знаем, она громадная, суровая, необжитая. Длина ее около двух тысяч километров. В верховьях, в ущельях Урала, откуда она начинается, это бурная горная река; потом постепенно она становится шире, спокойнее и струится сквозь огромные пространства хвойных лесов («тайболу»). Сначала берега ее высокие и каменистые, затем — лесные чащи, а ближе к океану Печора течет по тундре — по болотистым просторам и низинам среди множества крупных и мелких островов. Наконец, она вливается в Баренцево море, в Болванскую губу. Название это, кажется, произошло от того, что тут на берегу когда-то стояли деревянные идолы местных жителей-язычников.

Обитатели Печорского края упомянуты уже в летописи Нестора под именем народа «печоры». По-видимому, исконное население этих мест рано столкнулось с русской колонизацией. Летопись отмечает, что уже в начале XII века печорцы платили дань Новгороду.

Осваивая новые земли в поисках сырья для торговли с иноземцами, новгородцы шли через тайболу и вышли к Печоре в ее среднем течении. Местное население должно было уступить пришельцам насиженные угодья.

Легенды и некоторые документы рассказывают, что в 1542 году новгородец Ивашка Ластка взял под свою власть пустынные просторы средней Печоры и поклонился ими великому князю Московскому. С его разрешения Ивашка стал собирать вокруг себя народ и благоустраивать необжитые берега.

Стали возникать небольшие поселения по самой Печоре, ее притокам Пижме и Цыльме. Центром стала Усть-Цыльма, селение на высоком правом берегу как раз напротив того места, где в Печору вливается Цыльма.

В XVII веке возле Усть-Цыльмы укрылись старообрядцы, бежавшие из Москвы. В глуши пижемских лесов, километров за сто от Печоры, они основали свой скит-монастырь и деревню Скитскую на реке Пижме Печорской.

Низовья Печоры были освоены иначе: туда пришла в XV веке колонизация из Москвы. Что же касается Усть-Цылемского района, то после первоначальных споров и ссор с местным исконным населением пришельцы успокоилнсь, занялись своим хозяйством, и мало-помалу жизнь на средней Печоре пошла так же мирно, глухо и безвестно, как и в других уголках старой Российской империи, куда многими десятками лет не заглядывала никакая власть и о которых никто не думал, не беспокоился, не заботился. Понятно, что при полном бездорожьи, без связей с городами и столицей печорцы должны были сохранить в быту и культуре очень много старины — неподвижной и устойчивой.

Вот за ней-то мы и едем. Потому что как бы мы ни хотели — вряд ли мы найдем там какую-нибудь фольклорную новизну.

Нам надо ехать до Архангельска. Дальнейший путь будет очень сложным. Пути сообщения между Печорой и окружающим миром вообще крайне неустойчивы. Зимой туда попадают трактом, который издавна служил печорцам для поездок на Пинежскую ярмарку, на ярмарку в Мезень и в Архангельск. Летний путь всегда был только водным. Весной же и осенью Печорский край вообще отрезан от мира сотнями километров непролазной грязи, половодья и океана, забитого плавучими льдами. Короче говоря, мы только в Архангельске сможем узнать, как нам попасть в Усть-Цыльму.

На этот раз у нас обременительный багаж: кроме своих обычных рюкзаков мы везем в товарном вагоне двенадцать пудов провианта, так как нас предупредили, что на Печоре мы можем в этом отношении претерпеть много лишений. Этот провиант упакован в шесть ящиков (мы предполагаем, что экспедиция протянется шесть недель), чтобы съедать по ящику в неделю. Вероятно, это очень свяжет нас в дороге, но ехать иначе мы не рискнули.

14 июня 1929

Архангельск,

Троицкая гостиница, №17

Сегодня прибыли в Архангельск. Билеты на морской пароход были заказаны еще из Ленинграда, а за дальнейшими указаниями мы пошли в Архангельское общество краеведения. Из полученных нами сведений складывалась неутешительная картина.

— Тайбола — глухой заболоченный лес. Через него по гатям и болотам идет проселочная дорога. Жилья кругом — совершенно никакого. Вам надо плыть морем до устья Мезени, там пересаживаться на местный пароход, плыть до Койнаса, там переезжать на другой берег, взяв лошадей, и на этих лошадях ехать через тайболу трактом на Печору; дня через три тракт выведет вас к берегу Печоры против Усть-Цыльмы. Может быть, проедете и четыре дня: дороги там около трехсот километров. Ночевать можно в лесных избушках. В тайболе невероятное количество очень злых комаров, которые кусают путешественников чуть не до костей. Выходят на дорогу и медведи, но, правда, редко.

— По крайней мере можно ли поручиться, что мы достанем на Мезени необходимое количество лошадей?

— Ручаться в тех местах вообще ни за что нельзя. Обычно лошадей получить можно, но в ограниченном количестве.

— А проехать-то вообще там в июне можно?

— Зависит от того, какая была весна. Если поздняя, то тракт может и до июля стоять под водой.

Правда, в Комитете севера, который помещается в здании Исполкома, нас постарались утешить. Председатель его, тов. Н. Е. Сапрыгин, пожилой, полный, добродушный, был очень доволен нашим приездом.

— Чудесно, чудесно! Счастливого пути вам желаем! Богатейший край — Печора, а пока еще совсем в стороне от жизни. Его бы и разрабатывать, и изучать, и просвещать надо, да сил не хватает. Людей нет. Для нас сейчас каждая вот такая организованная группа культурных работников — большая удача. Посмотрите, как и что там, опишите, помогите нам...

Тов. Сапрыгин утешает нас и насчет тракта по тайболе:

— Давно он просох, уже почту по нему возили. И лошадей достать можно. Сейчас мезенцам не пахать, не сено возить — кони дома. Июнь месяц для них спокойный.

Добрый старик даже сообщает нам адреса своих печорских знакомых, называет имена наиболее интересных и знающих певцов, советует, где остановиться.

Мы сделали в местном Краевом музее доклад о нашей работе по изучению северного фольклора и 16-го выходим в путь.

17 июня 1929

Белое море,

пароход «Канин»

Ясный солнечный день. Ни малейшего ветерка. По берегу справа идет уже знакомый, но все-таки интересный и привлекательный пейзаж Беломорья, а со всех трех других сторон — открытое море. На этом море перед самыми нашими глазами понемногу завиваются волны. Мы сидим на палубе, опять — по благоухающей традиции — на бочках с соленой треской. Около 11 часов утра прошли Маяк; около часу были в Золотице. Простояли там два часа и плывем дальше.

На берегу кое-где еще лежит снег.

18 июня 1929

Устье реки Мезени,

Каменка

Необыкновенно удачно прошли море до Каменки. За исключением двух часов ночью у Воронова мыса на нас буквально ветерок не дохнул. Весь вечер мы просидели на палубе и любовались на то, как «Канин» все глубже и глубже уходил в голубое, в серебристое, в светло-серое — в то, что называется северной летней ночью, когда спереди еще закатывается солнце, а сзади медленно плывет розоватый бледный полудиск луны.

На закате вокруг «Канина» ныряли тюлени, вдали мелькали гагары и чайки.

С приливом в половине 11-го утра мы подошли к Каменке.

Каменка сильно развилась за этот год. Вырос завод, увеличился поселок. Вид на реку и на город Мезень сквозь молодые березки с обрыва так же хорош, как в прошлом году.

Теперь нам надо пересаживаться на пароход «Надежду», который не слишком нас привлекает. Кают на нем хороших нет, рассчитан он только на деготь, кули, тюки и сплавщиков, возвращающихся от устья домой после сдачи плотов, которые они пригнали с верховьев на завод в Каменку. Система перехода с парохода на пароход тут такова: посреди реки стоит неподвижная база-баржа; морской пароход пристает к ней с одного борта, речной — с другого; спустившись по трапу на крышу баржи, можно по этой крыше перейти на противоположную сторону и спуститься на тот пароход, который вам нужен.

Здешние моряки очень внимательны и любезны с нами: помогают переносить багаж, расспрашивают о нашей работе, стараются устроить нас получше и вообще делают для нас все, что могут. Такая экспедиция для них —диковина!

19 июня 1929

Река Мезень,

пароход «Надежда»

Сегодня утром вышли из Каменки и теперь будем плыть по Мезени до Усть-Вашки дня три. Жить нам тут неважно. На всех одна крошечная каютка, буфета нет: но нам, как капитану и команде, любезно стряпает пароходный «кок» — Нюра Попова, которая в прошлом году ходила с нами по Мезени на «Сурянине» и с радостью нас сегодня узнала. Вообще мы чувствуем, что на Мезени мы до некоторой степени уже свои люди: встретили несколько человек знакомых крестьян, места нам кругом сравнительно известны, к местному обращению с нами мы уже привыкли. Так что надеемся добраться до места благополучно.

Сидим на палубе. Берега знакомы и очень приятны. Те же прошлогодние высокие красные лесные склоны с одной стороны, те же низкие кустарниково-песчаные отмели с другой. В этом году мы идем по другому расписанию и поэтому видим те места, которые в прошлом году проходили ночью.

23 июня 1929

Река Мезень,

дер. Койнас

Дошли сюда довольно быстро — в три дня. Остановились в школе и, сидя на живописном Койнасском берегу, глядим через реку на тайболу, тракт по которой начинается как раз против школы.

Сегодня Троица — праздник древних поверий, обрядов и т. п. В Койнасе вся обрядность ограничилась появлением нескольких девушек и молодок, которые вышли на улицу в шелковых сарафанах и ярко-оранжевых «кустах» на головах; «кусты» — яркий шелковый платок, всегда оранжевого цвета, сложенный лентой и повязанный вокруг головы так, что концы этой ленты сходятся надо лбом в виде банта-бабочки. Раньше был обычай носить «кусты» только молодкам в первый год замужества, но теперь это не выдерживается. Девушки и молодки прошли с песней взад и вперед по деревне и разбежались от дождя, а вечером пришли туда же в более простых нарядах и ходили «малыми кругами» (хороводами) под песню «У людей мужовья молодые». Женщины и старухи и днем, и вечером сидели на краю улицы на бревнах и судачили, главным образом — о молодежи. Сегодня льет дождь, который нужно пережидать. Записывать тут песни в этом году трудно: деревня почти пустая, — все ушли на плотах и еще не вернулись.

26 июня 1929

Тайбола,

станция Косомская

Сегодня в 12 часов мы, наконец, выехали из Койнаса. Два дня пришлось уговариваться о лошадях и торговаться с возчиками. Утром долго ждали, пока наши возницы соберутся. Долго возились с багажом. Наконец, тронулись.

Нам понадобилось четыре «кибитки»: три для людей и одна для багажа. «Кибитка» — это простая телега, дно которой устлано соломой. Над задней ее половиной имеется нечто вроде навеса из толстой серой парусины в защиту от дождя. В каждую «кибитку» впрягли по паре лошадей. В целом наш поезд напоминал «Путешественников по прериям» Майн-Рида.

Мезень мы переехали на пароме. На противоположном берегу уселись в «кибитки», привязали покрепче ящики с багажом и пустились в путь. В первой телеге ехали мы с Анной Михайловной, во второй — Ирина и Сережа, в последней — МУЗО. Все в накомарниках, в пальто и в толстых рукавицах из коровьей шерсти, которыми мы запаслись в Койнасе.

Если взять десятиверстную карту Северной области и найти на ней районы рек Мезени и Печоры, то все пространство между ними будет обозначено зеленым цветом. По этой сплошной зеленой равнине (которая кажется «равниной» только на плоской карте), кое-где извиваются хвостики лесных речек. А посередине, от Койнаса к Усть-Цыльме, ломаной линией эту зеленую пустыню пересекает Печорский тракт.

На карте не видно, что, въехав на его колеи, телега погружается, как в волны, в смолистые дебри густого первобытного леса... Кажется, что на тебя сейчас сплошной громадной массой надвинутся темные хвойные километры непролазной чащи, захлестнут, затопят, поглотят с головой...

Если смотреть на предстоящую дорогу по этой карте — делается и весело, и жутко. Лучше уж смотреть на ту дорогу, которая лежит прямо перед глазами.

Над головой — тенистый шатер высоких сосен. Под колесами — две колеи в глубоком горячем песке. Первые километры дорога стелется по опавшим сухим иглам, покрывающим песок. В промежутке между колеями — теплый, нагретый плоский плюшевый мох. Колеса шуршат, задевая сухой цветущий вереск. Из-под копыт коней то и дело отскакивают чешуйчатые серые шарики сосновых шишек.

Знойно! Пахнет горячей хвоей и медом.

Мы сидим на телегах, свесив ноги и наблюдая бегущие навстречу пейзажи.

Нельзя, впрочем, сказать, чтобы они бежали особенно быстро. Лошади не торопятся. Колеса вязнут в песке... Наша возница, крепкая, обтянутая ватным зипуном койнасская женка Настасья, равнодушно распускает вожжи, и мы плетемся почти шагом.

Внезапно Настасья приходит в себя.

— Я т-те покажу, лешему! — вскрикивает она и хлещет коней забранной в руки вожжей. Кони внезапно дергают, мы стукаемся друг о друга головами, и телега, вздымая облака пыли, некоторое время несется вскачь. Мелькают ровные, уходящие вдаль, колонны сухого соснового бора. Справа, за порослью молодых елок, светлеет поверхность маленького глухого озерка. Из береговых камышей, вспугнутые нашим поездом, тяжело поднимаются две дикие утки и, быстро-быстро шелестя крыльями, не то бегут, не то летят над водой.

— Сережа, Сережа, утки!

Завзятый охотник, С. С. Писарев выглядывает из своей повозки.

— Где? Что?

Уток, конечно, давно нет и в помине. Озеро тихо всплескивает — верно, шевельнулась какая-нибудь большая рыба... Мы проезжаем, и лесная тишина снова замыкает за нами теплое хвойное кольцо.

Километров через десять мы с удовольствием выходим из наших «кибиток». Мягкий упругий мох как-то особенно приятно мнется под ногами. Мы идем вглубь леса — смотреть «подсочку». Здесь работают мезенские крестьяне, добывающие смолу.

На множестве сосен висят маленькие берестяные коробочки, плотно приникшие к стволам. Над коробочками желобками срезана кора, и смолистый сок медленными каплями сочится в подставленную посуду. Подсочка на Мезени — дело еще новое. Лишь в последние пять-шесть лет была окончательно установлена возможность терпентинного промысла на нашем севере. В 1926 году трест «Русская смола» обследовал специально Мезенский район, и с тех пор подсочное дело начало расти и развиваться. Добывание терпентина идет на смену старому смолокурению.

Едем дальше. Мало-помалу наступает вечер. Мы замечаем это никак не по освещению: лес вокруг нас почти не темнеет; но воздух становится заметно свежее, и с большей настойчивостью звенит над ухом писклявая нота комара. Несносные насекомые окружают наши повозки густым черным роем, несутся и пляшут над нами, как полчища маленьких дьяволов...

После знойного летнего дня — холодно, как осенью. Мы давно уже не сидим, а лежим в глубине навесов. Пледы, пальто, одеяла — все это громоздится теплой кучей поверх наших окоченевших тел...

В первом часу ночи Настасья оборачивается и указывает кнутом на небольшое деревянное здание, вырастающее из-за поворота на открытой полянке.

— Эвон изба. Это Косомск а я!

На каждой станции в мезенской части тайболы полагается быть станционному смотрителю. Они поселяются тут обычно с семьями и живут в лесной глуши, как на острове. Их обязанность — обслуживать проезжающих, наблюдать за состоянием тракта и вообще как-то оживлять глухую проселочную дорогу человеческим присутствием.

В комнате для приезжих тепло, но невыразимо грязно. Большой кипящий самовар на некоторое время соединяет всех нас вместе с ямщиками в одно усталое, иззябшее, голодное целое. Мы обливаем горячей водой холодные сальные консервы, крошим туда черствый хлеб и по-братски делимся с нашими возницами этим незатейливым обедом.

— Сколько времени будем тут отдыхать? — спрашиваем мы.

— Да цаса цетыре простоим, — отвечают нам. Ямщики валятся на грязный пол вповалку и тут же с храпом засыпают. Мы бредем обратно к телегам: больше некуда!

После жаркой, душной избы и горячего самовара ночь охватывает нас необычайной тишиной, светом и пронизывающей свежестью.

Странная ночь! Солнце, уже вставшее заново, ярко светит из-за луговины. Распряженные кони тихо бродят в сторонке, пощипывая траву и побрякивая жестяными колокольцами. Телеги с бессильно брошенными оглоблями стоят, поникнув, в нескольких шагах от избы. Внутри в телегах все отсырело. Роса щедро легла на подушки, на пледы. Мы натягиваем на себя все теплое, что можем найти под рукой, и, засыпая, чувствуем у лица совсем влажную наволочку...

27 июня 1929

Тайбола,

станция Верхнесульская

Тайбола — громадное пространство, покрытое лесом, преимущественно хвойным, иногда песчаным и редким, иногда — сочным, густым, глухим и медвежьим. Что таится в этом лесу по обе стороны от дороги, местные жители не знают. Известно только, что оттуда на дорогу иногда выходят зайцы и даже медведи, но нет ли там и других каких-нибудь опасностей или ценностей — никто узнать не стремится. Если вы скажете мезенцу, что в трех саженях от дороги в лесу проходит золотая жила, он почешет в затылке, скажет раздумчиво: «Вот беда!» — и с тем же эпическим спокойствием поедет дальше...

Сюда мы приехали сегодня вечером около девяти и часа через четыре двинемся дальше. Пока ямщики отдыхают, мы выходим из избы и поднимаемся на лесную гору. Перед нами неожиданно раскрывается такая панорама, что мы кричим от восторга.

Мы где-то высоко, очень высоко. Глубоко внизу расстилается на необозримые пространства тихий мохнатый лес. Он молчит. Росистая свежесть дышит снизу в лицо.

Мы в самом сердце лесной пустыни. Миллионы хвойных вершин, синея и сливаясь вдали, расходятся во все стороны. Над горизонтом — громадное зарево заката. Оно поднимается откуда-то снизу, из-за этого темного лесного моря и, добираясь до уровня нашей горы, медленно бледнеет и переходит в широкий нежно-розовый и золотистый разлив. В тишине кажется, будто он бесшумно плывет нам навстречу. Сбоку, просвечивая на алом фоне, — группа сухих лиственниц. По-видимому, тут был недавно лесной пожар. Деревья не упали, — они обгорели и высохли на корню. Сухие силуэты, наполовину черные, а сверху пепельно-серые, как привидения, протягивают закату безжизненные ветки, и кажется, что закат сейчас зажжет их...

Мезенская часть тайболы тянется до станции Барковской. Это своего рода граница. Тут обычно меняют лошадей. Проехать всю тайболу на одних и тех же конях — дело тяжелое. Обычно с Печоры выезжают к Барковской встречать путников, о которых с Мезени предупреждают телеграммой. Так будет и с нами.

28 июня 1929

Тайбола,

станция Барковская

Доехали до половины пути.

За несколько километров до станции Настасья внезапно приподнимается со своего короба, который служит ей козлами, и внимательно глядит вдаль.

— Кажись едет кто-то. Цетыре воза! Это — первая встреча за 120 верст. Кому бы тут ехать таким караваном?

— Это, конечно, усть-цылёмы!

Действительно, это они. Четыре больших пустых повозки подъезжают к нам вплотную. Конями, стоя во весь рост, управляют необычного вида люди. Да и сами телеги — что же это в сущности такое?!

Мы спрыгиваем им навстречу.

— Вы за нами?

— За вами, за вами! — смеются странные люди.

На повороте непролазной дороги происходит наше первое знакомство с печорцами.

Их четверо. Высокие, широкоплечие, загорелые. Они одеты в просторные балахоны с длинными рукавами и капюшоном, плотно прилегающим к голове. Это — «малицы», обычная одежда печорцев и ненцев. Из-под капюшонов выбиваются на лоб густые темные волосы. Длинные бороды спускаются на грудь и развеваются по ветру.

Телеги у печорцев — длинные «дроги», на которые поставлены снятые с полозьев зимние розвальни. Длиннобородые ямщики поясняют:

— Мы до Барковской доехали — там, грят, вас еще не видали. Ну, мы на стрету и выехали.

Барковская уже близко, версты три-четыре. Не стоит пересаживаться посреди дороги. Едем дальше. Печорцы вертят вожжами над головой, поворачивают свои повозки и, стоя по-прежнему во весь рост, крупной рысью едут за нами.

Остановка пришлась посреди дня, и долго задерживаться не приходится. Багаж переложен, завтрак съеден — можно двигаться дальше.

Печорские розвальни на колесах — широкие, уютные, большие. Соломы в них наложено столько, что можно лежать, как на перине. Холстяных навесов над головами нет, да они и не нужны: погода нас балует.

Наш ямщик, Алексей Дмитриевич Торопов, рыжебородый, добродушный, заботливо подтыкает под нас одеяла и пледы:

— Штоб края не висели!

— А что, разве очень грязно будет?

Алексей Дмитриевич безнадежно машет рукой:

— Такое еще будет!..

Какое именно — он не договаривает, но мы приблизительно догадываемся.

Первое время дорога идет узкой извилистой полосой между двумя густыми, почти сплошными стенами леса. Чаща плотно подходит к тракту, заглядывает нам в лицо своим диким первобытным ликом — не пугающим, не страшным, но настолько величавым, настолько стихийным, что мы, преодолевая усталость, не отрываясь, впиваемся жадными глазами в раскрывающиеся перед нами картины.

Дорога то опускается, то взбирается на высокие горы. Мохнатые ели и сосны густо перемешаны с лиственными породами. Становится сыро.

В глубоких колеях тяжело хлюпает непросохшая с весны черная жижа.

— Подбирайте ноги!

Ямщики хохочут. Поезд наш, подымая высоко взметнувшиеся грязные брызги, шумно въезжает в громадную лужу-яму. Колеса до половины погружаются в жидкую грязь.

— Н...но... ты...м...

Дальнейшее неразборчиво. Поднявшись во весь рост, Алексей Дмитриевич крутит вожжей, и мы с грохотом несемся под гору. За нами — такое же громыханье, всплески, визг...

Полной рысью вылетаем мы из-за угла на совершенно неожиданную свежую равнину. С одной стороны идет высокий лесной откос, у подошвы которого стелется наша дорога, с другой — громадная поляна заросла пышными, живописными группами кудрявых кустов, берез, осинок. Густая влажная трава пестрит цветами — бледными, нежными: незабудки, болотный ковыль. Эта прозрачность красок так хороша на светлом утреннем просторе, на росистой траве. Тут веет ранней весной.

Мы мчимся так, что дух захватывает. Долина убегает и остается далеко в стороне. Но за ней картины не хуже.

Темный хвойный лес побежден. По широким покатым холмам со всех сторон сбегают свежие молодые березки. Они толпятся и отступают в маленькие тенистые лощины. Трава несмятая, сочная. Широкие светлые просторы звенят влажными бубенчиками желтых купав.

Мы словно в подводной долине. Жаркое лето сюда еще не добралось. Да и доберется ли?

Мы взлетаем на холмы, огибаем тихие, прямые березовые рощицы, пробегаем сочные болотистые полянки... Мы несемся несколько часов подряд — и навстречу нам бегут пейзажи один прекраснее другого.

Тот же день

Тайбола,

станция Сенская

Барковская, действительно, была какой-то границей. После нее меняется не только пейзаж: в неуловимых мелочах меняется и быт станций.

На этих станциях теперь дежурят по наряду два ямщика, чаще всего — молодые парни. Они сидят тут по месяцу, греют проезжим самовары и развлекаются охотой.

На стенах в станционных избах висят меховые сумки, меховые рукавицы. Подле — ружья. На одной из станций мы видим на окне большой, очень старый, замечательно красиво расписанный туес. Он не похож на архангельские или мезенские: архангельские обычно раскрашены в оранжевое с зеленым, а мезенские вообще не крашены; они испещрены тиснеными узорами орнамента. Тут же, под густым слоем грязи, выступают сочетания белых, голубых и малиновых тонов — крупные круглые цветы вроде розы, облупившиеся от времени.

— Откуда у вас такой туес?

— Это старый еще. С Чердыни, — отвечают ямщики.

Весенние караваны чердынских купцов плыли когда-то вниз по полноводной Печоре с грудами товаров; в обмен купцы увозили с Печоры меха и богатые уловы ценной рыбы. Торговля велась не на деньги: купцы, приезжая, оставляли свои товары в долг до будущего года. Последние дела с «чердаками», т. е. с чердынцами, велись в 1917 году. С тех пор хозяйство печорцев пошло иначе. Меха и рыбу сдают в Госторг и другие организации. Но воспоминания о «чердаках» остались в виде когда-то привезенных ими изделий.

28 июня 1929

Тайбола,

станция Валса

Валса — маленькая станция в узкой хвойной долинке. Здесь наш очередной ночлег. Путь тут проходит почти через ущелье, — так сжат в этом месте тракт высокими хвойными утесами Тиманского кряжа. Над ущельем нависают громадные лиственницы.

Станция спит посреди небольшой поляны. Часа через три двинемся дальше.

Тот же день

Тайбола, в пути

Предчувствие новой страны все усиливается. Мы встречаем на дороге целую группу — человек 30 — это печорские крестьяне вышли на коллективную починку тракта. Чернобородые, черноглазые, с большими серебряными крестами на груди поверх рубашек, они стоят, опершись на лопаты, и с любопытством смотрят на наш криво ныряющий по ухабам поезд. Все в них непохоже на мезенцев. Они выше ростом, их краски темнее, склад лиц суровее. Но так же, как мезенцы, они обступают нашу группу, интересуются — кто мы, откуда, зачем, зовут к себе в гости, желают счастливого пути...

Печора все ближе. Вот нам уже встречается целая деревня — первая печорская деревня, Мыла.

Идет пятый день нашего пути. Утром мы подъезжаем к станции Поповской. Она — последняя: тракт подходит здесь к реке Цыльме и у нее обрывается. Нас пересаживают в большую лодку. Мы плывем к устью Цыльмы.

Цыльма, зеркально спокойная и чистая река, течет, поблескивая, между открытыми солнечными берегами. Заливные луга окаймляют ее нежным светлым бархатом. Мы сидим на своих тюках в лодке и каждую минуту вскакиваем, чтобы посмотреть, не показалась ли Печора.

И вот, наконец, Цыльма теряет свои берега, Цыльма низко расстилается, исчезает перед иной — громадной, величественной темной рекой.

Коричневые откосы берегов — в венце мохнатого леса. Масштабы настолько грандиозны, что огромные кручи кажутся небольшими возвышениями.

Неспокойная река даже и в это тихое солнечное утро играет, переливается серебристой зыбью. На противоположном берегу— огромное село Усть-Цыльма. Но что нам сейчас до берега!

Затаив дыхание, всеми чувствами охватываем мы грандиозную водную панораму. Вот она, неведомая мечта, долгожданная, наконец-то достигнутая красавица Печора!

И мы невольно, как один человек, встав на ноги, приветствуем ее потрясенным молчанием.

1 июля 1929

Усть-Цыльма

Ну, дорогие потомки, мы вчера нагляделись на такое!.. Ни в одном театре не увидишь, и не в каждом сне приснится.

Да! Это было вчера. И не во сне, а наяву, средь бела дня. До сих пор в глазах стоит все это алое, синее, золотое, зеленое...

На высоком — очень высоком! — речном обрыве — девичий хоровод. В нем человек пятьсот. Но из какой же сказки явились эти девушки в их невиданных, неслыханных одеждах?

Шелестят тяжелые пышные шелка. Плавно волнуются сборчатые сарафаны. Расцветают диковинные узоры, серебряные цветы на парчовых «корот е ньках» — сборчатых безрукавках до пояса, надетых поверх сарафанов. Колышутся пышные цветы штофных, затканных шелковыми цветами «шалюшек». Громадные шелковые платки отливают множеством нежных оттенков — бледно-палевых, розовых, темно-синих...

Пышная золотисто-алая гирлянда девушек и молодок медленно плывет по улице, останавливается, низко кланяется, расходится, сплетается в цепи и круги; вот она движется, не спеша, навстречу кавалерам в праздничных рубашках.

- Да вы, бояра, вы куда пошли?

- Да молодые, вы куда пошли? —

поют девушки.

- Да мы, княгини, мы невест смотреть,