Очарованная странница 7 page

Когда все доброе ложится,

И все недоброе встает...

Пожалуй, это можно было бы сказать про нас вчера.

Имея в виду, что пароход из Котласа в Вологду идет в пять часов утра и что потому нам надо быть в Котласе заблаговременно, мы решили взять в Сольвычегодске лошадей и вечером часов в девять выехать.

Опять едва нашли ямщиков. Едва уговорились. Чуть не застряли вообще без средств передвижения. Но если есть, как говорят, своя звезда у влюбленных, пьяниц и поэтов, почему ей не быть и у научной экспедиции? Она, несомненно, была. Около девяти часов к нам во двор лихо ворвались два «тарантаса», каждый на двух пассажиров, причем у одного под дугой заливалось сразу три звонких колокольчика. Через четверть часа мы, распрощавшись с нашими новыми приятелями — сторожами музея, мчались, поднимая облака пыли, по тихим засыпающим улицам города. Отчаянный звон колокольчиков, наши вскрикивания на ухабах, колеса, неистово грохочущие по первобытно мощеным мостовым, — все это создавало некое довольно шумное целое. Испуганные головы высовывались нам вслед, спросонья, из окон. Мчались, заливаясь лаем, псы... Одним словом, мы уехали.

А потом было опять двадцать километров той же чудесной проселочной дороги от Сольвычегодска до перевоза через Вычегду за три версты от Котласа. То перелески, то поля с прохладными свежими ароматами, в которых слышался и мед, и шиповник, и как будто кувшинки. Солнце давно зашло. Направо поля сливались с бледно-розовыми тонами неба, и силуэты деревьев над болотистым горизонтом казались совсем черными и четкими. Налево — небо, трава, деревья были бледно-зелеными, бледно-голубыми, серебристыми; из влажной травы смотрели побледневшие цветы,— особенно много было ромашек; бледно-зеленые призраки березок таяли в голубовато-серебряных тонах неба; издали, из-за темной стены хвойного перелеска, быстро поднималась и бледнела oгненно-красная луна; она просвечивала в глубине извилистых тропинок, убегавших от дороги вглубь, отражалась то красным кругом, то золотым столбом в тихих болотца и быстрых маленьких речках, которые мы переезжали вброд. Больше трех часов неслись мы по тихим душистым ночным полям, далеко звеня своими колокольчиками. Дамы ИЗО пытались дремать, по сторонам смотрели и нетерпеливо ждали, когда покажется вдали перевоз. Здесь ночи уже значительно темнее, чем в Архангельске. Оттого и луна ярче, чем там.

Около часу ночи мы явились в Котлас и сразу узнали множество приятных вещей: что пароход идет не в пять часов утра, а в одиннадцать; что в Великом Устюге (здесь его называют наоборот — Устюг Великий; какой тонкий оттенок в эмоциональном ощущении этих слов!) — пересадка; что до Вологды вообще неизвестно, как и доберемся, потому что реки и здесь отчаянно обмелели,— и т. д.

Ночевать, конечно, было негде. Дамы кое-как устроились на скамейке на пристани, а мы с шефом пошли побродить по берегу и поискать хотя бы квасу. К нашему удивлению, торговля вокруг пристани шла полным дом, невзирая на ночное время. Квасу мы не нашли, зато купили три банки фруктовых консервов. Две отнесли дамам, а с третьей отправились на высокий крутой обрывистый берег недалеко от пристани и сели там на лавочку.

Всходило солнце. Мы сидели над рекой и прямо из жестяной банки ели маринованные груши, подцепляя вместо ложек острыми деревянными палочками, которые К. К. тут же вырезал карманным ножом из какого-сучка. Внизу на берегу грузчики таскали на паром большие тюки «корья», т. е. ободранной с деревьев коры, похожей на узкие длинные ремни и связанной в пачки. Не знаю, с каких деревьев ее драли. Она была зелено-коричневого цвета, и заготовлено ее было тут огромное количество. Поплывет с нами в Вологду.

16 июля 1927

Устюг Великий

В одиннадцать часов утра мы тронулись от Котласа и около шести прибыли сюда. Тут все приятности усилились: оказалось, что пароход на Вологду пойдет только через два дня, да и то неизвестно, будут ли на него продаваться билеты, так как никому неведомо, сможет ли он двигаться по такому мелководью. Дамы наши гневаются.

Нас любезно поместили в какую-то служебную комнату для приезжающих транспортников, находящуюся в деревянном бараке на берегу. У нас на четверых длинное узкое помещение. Четыре лавки — по две вдоль у правой и у левой стены — широкие, свежего дерева, белые, покрытые темнозелеными бархатными матрасиками. По-моему — чудесно!

17 июля 1927

Там же

Нас предупредили, чтобы мы на ночь положили по краям наших матрасиков длинные ветки крапивы: они своим запахом отгоняют зловредных тварей, которые всегда возможны на ночлегах в чужих местах. Мы послушались, спали, окруженные венками из крапивы, но зато действительно выспались крепко и спокойно. Утром привели в возможно более приличный вид свои дорожные костюмы, шеф (за неимением более квалифицированной помощи специалистов) сам починил свои сапоги (т. е. привязал кусочком проволоки от лимонадной бутылки отваливающийся носок подошвы к основному корпусу сапога) — и мы пошли осматривать город еще раз.

Очень хороший город, ничего не скажешь. Тут, между прочим, около тридцати церквей и монастырей, так что когда смотришь по краю высокого речного берега — кресты и маковки друг за другом уходят силуэтами в небо. Это особенно красиво было вчера вечером после заката.

Накупили тут всякой мелкой всячины из бересты: коробочек, крошечных туесов, табакерок. Это — местное производство, им торгуют широко и дешево. Но вообще нам такие вещи во время экспедиции встречались редко.

Здесь сегодня ярмарка. Шумно, пестро. Продают в большом количестве живых маленьких поросят, квас, дуги, корзины, лапти и т. п. Особо характерных или любопытных вещей нет, но в общем все это живописно и интересно. Все тридцать церквей звонят почти целый день, воскресенье!

19 июля 1927

Река Сухона,

пароход «Яренск»

Который это по счету пароход тащит нас на себе за эти последние полтора месяца? Считать — собьешься. Но во всяком случае надо полагать, что этот будет последним.

Вышли мы вчера около трех часов дня из Устюга Великого и плывем теперь вверх по Сухоне к Вологде. Полагалось бы прибыть туда через двое суток, но говорят, что если мы прибудем на четвертый день, то слава богу, а если на третий — это будет чудо.

Пароход наш набит пассажирами до отказу. Правда, понемногу они слезают на встречных пристанях, но во всяком случае мы лишь с большим трудом смогли раз добыть себе приличные каюты. Забиты все углы. Буфета нет. В Устюге мы запаслись всякой провизией и огромным блестящим жбаном для кипятка; ходим с ним в третий класс к кипятильнику. Пароход пыхтит, машины шумят, полутемно, повсюду сидят и лежат люди в платках и лаптях, в воздухе висит сизый дым махорки. Я присаживаюсь, завожу разговоры, пополняю свои впечатления от северян. До чего это приветливые, хорошие добрые люди.

Сейчас идем все время опять очень красивыми берегами. Но за эти полтора месяца мы видели столько красивого, что даже как-то трудно воспринимать все эти чудесные пейзажи, плывущие нам навстречу.

Вчера очень поздно вечером проходили Опоки. На этот раз — потому ли, что ночью, потому ли, что река обмелела и берег еще больше повысился — эти скалы производил совершенно потрясающее впечатление своей сказочной грандиозностью, дикостью и силой. Около них было самое опасное мелкое место. 74 пассажиров-мужчин попросили сойти на берег, чтобы пароход мог спокойно пройти какой-то большой порог. Потом их посадили обратно. И то еще хорошо: пароходы в Вологду теперь вообще почти не ходят, потому что даже и крупные реки пересыхают до отчаяния.

20 июля 1927

Сухона

Все еще Сухона, чудесная Сухона с глухими лесными берегами, тропинками в чащу, ночным туманом, который встает за пароходом по вечерам, как дымка над зеркальной черной водой, и с кровавым полудиском луны над глухой чащей. Все это — как в сказках.

Вечер вчера был тихий, теплый. Можно было на одной из стоянок, пока брали дрова, выйти на берег и уйти в лес. Глухо, тихо. От косого вечернего солнца каждый лист горел зеленым огоньком. А в чащу шла маленькая узкая просека, переплетенная травами и заваленная буреломом. Ближе к берегу вся поляна заросла лиловато-розовым Иван-чаем выше роста человеческого. Всё здесь несравненно пышнее и ярче расцвело, чем на Пинеге.

Ночи гораздо темнее, но нет такой резкой перемены температуры, как там: после жаркого дня на Пинеге делалось с закатом довольно резко холодно. Здесь эти переходы мягче, и по вечерам долго и тихонько вкрадывается постепенно все глубже и глубже береговая свежесть вместе с долгим сладким запахом каких-то медвяных цветов.

Сегодня мы плывем уже третий день. Надо прийти в Вологду, там сесть на поезд и ехать домой. Кажется, все просто. Но можно еще опоздать на поезд...

21 июля 1927

Поезд № 3

Иркутск—Ленинград

Ну, вот. Едем!

Трясет так, что писать очень трудно, но мы все-таки едем, это главное. На поезд мы не опоздали, так как пришли в Вологду ночью, а поезд шел днем около трех. Но вообще толку здесь на вокзале немного. Когда мы спрашивали, можно ли нам погрузиться на наши места с плацкартами, нам отвечали — нельзя, потому что, во-первых, поезд еще не пришел из Иркутска, а во-вторых, потому, что он пришел давно, но стоит на запасном пути и, следовательно, недосягаем. Мы обратились к высшему начальству и были немедленно любезно усажены на наши полки. И вот нас повезли.

Утро мы провели в Вологде. Около пяти часов всех пассажиров согнали из кают на берег, так как пароход начали мыть и убирать для обратного рейса. Опять загромыхали мы по пыльным сонным улицам — на этот раз Вологды. Ярко светило солнце. Город еще спал, как ему и полагалось в этот ранний час. Мы выпили лимонаду в ночном дежурном ларьке у вокзала и побрели по улицам: деваться было некуда.

Скоро началось некоторое оживление — преимущественно вокруг торговой площади. Около половины восьмого торговля открылась, в восемь — шла полным ходом. Ясно, что мы пошли на рынок.

Длинные крытые деревянные галереи с надписью «ягоды и зелень» привлекали к себе наибольшее внимание и кишели народом. Вполне законно. Трудно было глаза отвести от этой картины. В тени полотняных навесов длинными рядами стояли корытца с малиной, черникой, морошкой, земляникой, поляникой, голубикой; между ними — груды желто-красных помидоров, зеленые гopы капусты, яркая морковь, корзинки зеленого луку и укропа. В разных местах — яркие букеты цветов из палисадников: мальвы, бархатцы, горошек, кое-где уже и астры. Красное, лиловое, желтое, розовое, зеленое... Пестро невообразимо! В комнате такой букет, может быть, слишком резал бы глаз, но тут, на рынке, среди зелени и фруктов все это было вполне уместно.

В щепяном ряду купили корзину для ягод и набили ее доверху. Щепяные ряды — сами по себе удовольствие: приятно смотреть на разные деревянные, плетеные, peзные и т. п. изделия местного искусства. Везем с собой с Двины целую коллекцию разнообразных берестяных туесов.

После рынка купили билеты на поезд, походили еще по городу, еще кое-что посмотрели. Громадный все-таки город Вологда. Ярче всего в памяти останутся собор и базар: эмоциональное впечатление от любого города бывает цельным и законченным только тогда, когда побываешь в местной церкви и на местном рынке, — таких двух противоположных местах, всегда типичных для местного быта. От Вологды, Устюга, Сольвычегодска, Пинеги осталось общее впечатление древних церквей, дальнего колокольного звона, широких тихих пыльных (или грязных) улиц, маленьких деревянных домиков, провинциальных, по-своему уютных. Это — во всех городах, виденных нами по пути (кроме, конечно, громадного Архангельска). Но сверх того у каждого города есть свои особенности, свои характерные черты, каждый чем-нибудь особенно незабываемым стоит в памяти.

Эти воспоминания — разного характера. Так, например, в Сольвычегодске наряду с сильными художественными впечатлениями от местной старины и искусства минувших веков запомнилась и надпись на дверях местной пожарной каланчи: «Здесь принимаются заявления о пожарах»...

22 июля 1927

Поезд, под Ленинградом

Ночь в вагоне прошла благополучно, если не считать варварской пыли, забивавшейся во все щели. Да, это вам не палуба на Сухоне, с которой видны поля в цветах, утонувших в тумане, и где можно плыть как в облаках — только звезды мерцают над головами, а над полями и лесами сквозь утреннюю дымку уже разливается широкая заря... Приходится из сказочных просторов севера постепенно возвращаться в Ленинградскую область...

Вчера прошли Шексну, сегодня рано утром — Волховстрой.

Через три часа будем дома!

«Разливалась мати вёшняя вода…»

10 июня 1928

Поезд Ленинград—Вологда|

Едем!!!

В нашем движении на Русский Север имеется определенная последовательность и логика. Новгородцы после Пинеги явно двинулись на Мезень. Ну, и мы за ними. А в 1929 году, идя таким же путем, мечтаем попасть Печору... Ух! Страшно и сладко подумать.

Зимой мы разрабатывали собранные на Пинеге материалы, опять отчитывались перед Институтом и общественностью. Был сделан большой общий доклад; 18 февраля была открыта выставка привезенных нами сарафанов, прялок, рукописей, валиков и т. п. За 26 дней ее посетило 1275 человек. О ней писали газеты и журналы. Издали мы и еще один сборник — «Крестьянское искусство СССР, II. Искусство Севера». В него вошли статьи почти всех нас, а также некоторые музыкальные записи.

Так как труды наши были начальством одобрены, разрешили их продолжать. Вот мы и продолжаем.

Печора, конечно, Печорой, но когда-то это еще будет. А пока мы в прошлогоднем составе (только фотограф опять новый) сегодня в 8.30 вечера двинулись в путь. Архангельск, которого по дороге на Мезень, как суженого по пословице, никаким конем не объедешь. Судьба наша пока ясна только до Вологды, а дальше видно будет: так как прямого поезда Ленинград — Архангельск в природе не существует, то нас в Вологде или пересадят на другой поезд, или весь наш вагон целиком прицепят к поезду? Вологда — Архангельск (такой, к счастью, есть). Во всяком случае так или иначе, но в нужных нам местах будем.

Когда мы со всеми нашими документами отправились 5-го числа на рассвете в городскую железнодорожную кассу и публика в громадной очереди узнала, что мы едем в Архангельск, впечатление от нас получилось сильное.

— Вы едете в Архангельск? — не без боязливого изумления спрашивали нас те, которые стремились попасть в Сочи и не понимали, чего ради какие-то безумцы могут летом отправляться на Белое море.

— В Архангельск и далее,— отвечали мы загадочно.

— Вы — экспедиция?

— Совершенно верно.

— А вы... простите... не Нобиле искать?

Приходилось долго и терпеливо объяснять, что по имеющимся данным вряд ли Нобиле находится в Архангельской области, что его, несомненно, найдут и без нас, а что мы едем искать совсем другое. Все эти разговоры помогли нам кое-как скоротать время на ступеньках бывшей Городской Думы, т. е. перед запертыми дверями касс, от шести часов утра до девяти, когда можно было ворваться внутрь здания и, скача галопом, занять место в живой очереди перед окошечком с надписью «На Вологду».

Получив билеты, мы отправили в Архангельск, в адрес Совторгфлота, телеграмму: «Просьба забронировать для экспедиции 13 мест на морской пароход Мезень 13-го». На другой день в Институт пришел телеграфный ответ, повергший всех нас в изумление, благодарность и панику:

«Забронировано сорок семь шестаков».

Долго ломали мы головы — что бы это значило? Конечно, самое утешительное слово было «забронировано». Но почему сорок семь, когда мы скромно просили только тринадцать? И чего — сорок семь? Если сорок семь мест, а «Шестаков» — подпись администрации, тогда все хорошо. Но если нам оставлено сорок семь непонятных предметов, которые называются «шестаками»?... Что мы будем с ними делать?... И можно ли на них доплыть до Мезени?.. Но проверять мы не стали: решили поверить Совторгфлоту на слово. И отправились.

Мы должны «прибыть» в Архангельск, «убыть» из него Белым морем к устью Мезени (так писано в наших командировках) на загадочных шестаках, а потом — по Мезени вверх. На чем — не знаем, но что-нибудь по ней, несомненно, плавает, а значит, и нас довезут. Конечно, 13 человек и к тому же 13-го числа — приметы неважные... Пинежские бабки ни за что бы не поехали. Ну, а мы едем!

Говорят, на море сильно качает. Закупаем на этот случай лимоны, веронал, коньяк, мятные леденцы, московские пряники — кто во что верит.

11 июня 1928

Пересадили нас на другой поезд и помчали так быстро, что мы чуть не сыплемся с верхних полок: дорога здесь корявая, все время идет по ухабам.

Толчки проезжий ощущает

И в нос, и в рыло, и в бока, —

мрачно декламирует Женя Гиппиус, вспоминая Сумарокова. Действительно, дорожка не-ахти.

В прошлом году на Пинегу мы плыли Северной Двиной, поэтому железнодорожного пути в Архангельск еще не знаем. Смотрим в окошки. Но обозрение это не слишком живописно: пустынные ровные поля вперемежку с болотами; мелкие лиственные перелески; иногда леса более густые и крупные — хвойные, но во всяком случае далеко не дремучие. Деревень вблизи полотна нет. Они стоят где-то, но вдали.

Вчера и сегодня все это выглядит особенно уныло, пoтому что дождь льет непрерывно.

13 июня 1928

Архангельск,

Троицкая гостиница

Вчера въехали: утром — в Архангельск, а вечером — в гостиницу. День прошел суматошно: бегали по лавкам, по чайным, — места в гостинице освободились только в 12 часов ночи: это — единственное в городе пристанище для приезжающих, и оно было битком набито людьми, которые отправляются в экспедицию для розысков Нобиле. Ледокол стоял у пристани, и на него грузили большие тюки — кажется, с вяленым мясом. На корме лежал в разобранном виде небольшой, как нам показалось, самолет. Вид у ледокола был внушительный.

Ночью в половине первого они ушли. На пристани был митинг. Мы с Женей смотрели на него, забравшись на шаткие леса какой-то постройки около пристани. Речи, музыка, марши, много публики... но от всего этого было невесело и жутко. Думалось о погибающих во льдах людях и об этих, новых, которые ведь тоже могут не вернуться... Но как бы то ни было, они ушли, и мы заняли в гостинице их места.

Днем осматривали собор Петровских времен. Внутри он заперт. Весь собор, по образцу монастырей Устюга Великого, обращен в исправительный дом для дефективных подростков, которые разгромили кладбище и, по-видимому, добираются теперь и до самой церкви. Надо думать, что это им удастся в весьма непродолжительном времени, так как никакой охраны памятников, по словам местных жителей, тут не существует.

Сегодня были в местном музее. В нем чудесные громадные рыбы, медведи, деревянные игрушки и другие интересные вещи, характеризующие местный край. Много очень своеобразного.

Но во многом другом Архангельск с прошлого года изменился: исчезли на рынке расписные туеса; не продают больше фигурных пряников, отлитых по формам начала XIX века. Торговцы говорят, что все это «бывало», а теперь больше не бывает. Трамваи ходят не так, как в прошлый наш приезд, а так же, как в Ленинграде (т. е. от остановки направо, а не налево), чтобы не повторять порядок, принятый за границей.

13 июня 1928

Белое море,

пароход «Канин»

Продолжаю уже на море. Собственно, это пока еще не вполне море: слева действительно большое пустое водное пространство, и конца ему не видно. Но справа — и притом неподалеку от нас — все время виден берег, так что ощущений бескрайности морских просторов у нас пока нет. Говорят, дальше будет иначе. Тихо, спокойно. Плывем как по зеркалу. Голубовато-серое море, такое же небо. Все это сливается вместе. Спереди на горизонте — розовая полоска, сзади на горизонте — смутные воспоминания об Архангельске...

На палубе — бочки с треской, что явствует из надписей на днищах —(«триска салёная») и невыносимого запаха, делающего литературное пояснение излишним. Много новых, но уже грязных рыбачьих карбасов, шитых на Архангельских верфях, и множество пассажиров, из которых больше половины пьяных. Они ходят мимо нас по палубе, давая сильный крен то в одну сторону, то; в другую и приговаривая при этом:

— Чу...чудесная п...погода! И н...нисколько н...не качает!

Явное противоречие их слов с их же собственной устойчивостью сильно развлекает всех трезвых зрителей. Мы живем все в I классе, по четыре человека в каюте. Наша компания — А. М. Астахова, Ирина Карнаухова, Зиночка Эвальд и я. Каюта вполне комфортабельная. В другой живут дамы ИЗО. Одна каюта мужская, а фотограф помещается где-то на другом конце парохода.

14 июня 1928

Там же

Плывем все на том же пароходе, по тому же Белому морю. (Почему оно — «Белое»? Серое оно, а не белое!). Горизонты совершенно пустые,— утром еще были справа скалистые берега, на которых лежал снег, очень странный для нас, ленинградцев, в июне месяце,— но теперь и они пропали в тумане. Лето здесь, по-видимому, все-таки не такое, как у нас; поэтому мы стараемся ничему не удивляться.

Жители в Архангельске и вокруг него хлеба не сеют,— занимаются промыслами, ловят рыбу, бьют тюленей. Говорят, раньше тут бывало «до безобразия» много семги, но теперь она вырождается.

Грустно! В Архангельске вырождаются туеса и пряники, на море — семга... Только бы не выродились на Мезени до нашего приезда песни, былины, расписные прялки и вообще все то, за чем мы едем.

15 июня 1928

Река Мезень,

пароход «Ветлуга»

Путь наш тянется по расписанию. Вчера было до вечера море — нежное по краскам, тихое. Пароход шел спокойно и довольно быстро. В одиннадцать часов вечера он остановился: начинался отлив, и мы простояли всю ночь часов до семи, видя вдали устье Мезени и берега, покрытые снегом.

Капитан говорит, что Мезень течет издалека, из вологодских болот. По вологодским и архангельским чащам бежит она на север. Путь ее — 300 километров, течение быстрое, фарватер неустойчивый — его все время меняют ледоходы. Устье, которое мы видим, в две с половиной версты шириной. У Мезени есть притоки, которые до сих пор полностью не обжиты и не изучены.

Константин Константинович дополняет капитана:

— Русские люди пришли на Мезень уже около пятисот лет назад — через Вологду, Сухону, Северную Двину и Пинегу, так, как мы пробирались на север в прошлом году. Ко времени Ивана Грозного этот путь (а дальше — через приток Мезени Пёзу на Печору) был уже хорошо известен Москве. Но еще раньше многими участками на севере овладели колонизаторы-новгородцы, которые тут крепко и осели.

А литература дополняет Константина Константиновича:

При Иване Грозном новгородцы Окладников и Филатов обосновались в устье реки на ее правом берегу, получили из Москвы грамоту на владение занятыми угодьями и право «копить на великого государя слободы, и с песков и рыбных ловищ и с сокольих и кречатьих садбищ давати с году на год великому князю оброки». Две слободы, Окладникова и Кузнецова, которые постепенно «копились» в устье Мезени, к 1780 году слились вместе и получили официальное наименование города Мезени; но в народе до середины XIX века город продолжал называться «Большой Слободой» (в отличие от «Малой Слободы» — села Усть-Цыльмы на Печоре). Герб города — красная лисица в серебряном поле — символ основных богатств края: леса и пушнины.

Имеются сведения о том, что уже в XV веке в селении Лампожня, расположенном неподалеку от устья, бывали крупные ярмарки, на которые приезжали не только жители округи, но и иностранцы. Лампожня — одна из старейших мезенских деревень. Она упоминается в грамоте Ивана Грозного 1545 года, пожалованной местным ненцам, именовавшимся тогда «самоедами» («да то же самоеды приезжали на Лампожню торговати с русскими и ставися на Усть-Мезени»). На ее ярмарках торговали мехами и другими товарами, привезенными промышленниками с Печоры и из Сибири по старинному тракту, соединявшему устье Оби через Печору и Мезень с Холмогорами. В XVI—XVII веках мезенский край кипел оживлением, торговал с соседями, собирал их у себя для разнообразных деловых и торговых сделок. В XVII же веке на Мезени были построены два архитектурных памятника редкой художественной ценности — деревянные церкви-шатры в Юроме и в Кимже.

Рост Петербурга, как известно, подкосил север. Архангельский край постепенно замер. К XIX веку Мезенский уезд превратился в глухую окраину русского государства, до которой никому не было дела. Правда, были люди, местные патриоты, которые старались помочь северной земле. В 1867 году архангельский старожил М. К. Сидоров написал докладную записку наследнику, будущему царю Александру III, на тему «О средствах вырвать север России из его бедственного положения». Он получил ответ от воспитателя наследника, генерала Зиновьева:

«Так как на севере постоянные льды и хлебопашество невозможно и никакие другие промыслы немыслимы, то, по моему мнению и моих приятелей, необходимо народ удалить с севера во внутренние страны государства, а вы хлопочете наоборот и объясняете о каком-то гольфштреме, которого на севере быть не может. Такие идеи могут проводить только помешанные».

«На севере живут только пьяницы, сутяги и недоимщики», — прибавил к этому мудрому письму Победоносцев.

«И стоит теперь уездный город Мезень, обложившись множеством больших и малых деревень и неудобной к обитанию тундрою, с своим уездом, больше которого по пространству и меньше по населенности нет уж другого уезда на всем громадном протяжении Великой России», писал в середине XIX века этнограф С. В. Максимов, запечатлевший свои воспоминания об этих местах в книг «Год на севере».

Город Мезень был издавна связан с Архангельском как морским путем, так и постоянными зимними трактами которые узкими линиями пересекали пинежские и мезенские сугробы в разных направлениях. К началу XIX вeка в городе было около 3000 жителей. Он был административным и экономическим центром не только для реки, но и для охотников и промышленников Тиманской и Канинской тундры.

Быт и хозяйство Мезени, судя по словам очевидцев, сложились в разных местах по-разному: в верховьях, куда мы едем в этом году, бывало меньше приезжих и проезжих людей. Это помогло сохраниться старине в быту, и одежде, в обычаях и обрядах. Низовья же под влиянием внешних впечатлений, шедших из города, многое из этой старины утратили. Но по всей реке одинаково жители занимаются охотой на лесных промысловых зверей и птиц, уходят зимой к устью реки на «торос а» (т. е. на льды берегового морского припая) бить морского зверя; со всей реки издавна в начале января съезжались на ярмарку («крещенскую»), где шла торговля всякой привозной и местной всячиной. На верхней Мезени сеяли хлеб и лен, на нижней в основном рыбачили. На притоке Мезени Вашке кроме того до 1917 года промышляли рубкой леса и продавали его столичным купцам и подрядчикам.

На Мезени издавна было много кустарей: вязали сети, изготовляли дуги, сани, колеса, щепяные изделия; в Палащелье резали и красили деревянную посуду, короба и прялки, в Тимощелье делали глиняную посуду; в Кимже лили медные колокольчики и пряжки к поясам.

... Все это мы должны увидеть. А пока возвращаюсь к тому, что мы всю ночь простояли в устье. Утром нас до него дотащили и на середине реки пересадили (через крышу стоявшей посреди реки баржи-пристани) на местный маленький пароходишко — неизмеримо хуже, грязнее и теснее роскошного «Канина». Тут всего два крошечных помещения типа кают, а все остальные пассажиры должны жить в общей свалке — на лавках и на полу в «общей».

Ничего! Доплывем!

В городе Мезени мы не были, так как фарватер реки теперь далеко его обходит. Пароходы пристают к высокому левому берегу реки, к Каменке, а город лежит вдали на низком правом берегу, и от Каменки туда ходят специальные небольшие катера. Каменка — селение, построенное тут одновременно с нынешним 49-м лесопильным заводом (прежде это был частный завод Ружниковых). В Каменке очень грязно, пустовато, но природа чудесная: тут еще самая ранняя весна, свежий порывистый ветер, маленькие листики на тонких березках, сквозь которые виден береговой обрыв, река под ним и плоты; плоты подпрыгивают и бьются о берег, когда набегают волны. Все хрупко, прозрачно, свежо, как бывает ранней весной.

Но любоваться этими пейзажами в стиле Нестерова и раннего Рериха нам было некогда. Надо было бежать в лавки и закупать на всю экспедицию провизию — муку, крупу, баранки и т. п., так как нас предупредили, что дальше на Мезени будет в этом отношении негусто. Едва успели мы приобрести все необходимое и взобраться на пароход, как он свистнул и довольно бойко побежал вверх по Мезени.

В «общей», куда наспех перетащили весь наш багаж, люди лежат и сидят на деревянных скамьях; над головами висят на гвоздиках гирлянды баранок; в одном углу — куча чемоданов, в другом — груда черных хлебных караваев, взятых про запас; в третьем спят на тюках, в четвертом закусывают на корзинах. Посреди каюты на скамейке — два громадных рупора, а рядом фонограф и валики. Всю эту кучу с видом свирепого цербера сторожит Женя Гиппиус. Горе каждому, кто к ней приближается!

Через три часа пути — остановка: «Ветлуга» тащит за собой баржу с десятками пьяных рабочих, отправляющихся в Лешуконское на строительство; в пути они передрались между собой до того, что капитану пришлось отправиться к ним на баржу для наведения порядка. Все это продолжалось довольно долго, так что мы могли по несвязанным бревнам перебраться с парохода на берег.