Очарованная странница 6 page

— Девки-то нонеча все частушки транжирят, — сообщают несколько презрительно бабушки. А «девки» говорят о старине с почтением и, когда приходится, очень тихо и внимательно слушают пение старших.

Календарь и распределение песен по бытовым циклам примерно те же, что и в Сурском районе. На «вецерянках» зимой не только поют припевки, но и танцуют кадриль под песни в таком порядке: «Как задумал», «Со вечера пороша», «Не беги, догоню», «Шум шумит», «Подведу я козелка», «Ты береза, ты моя кудрява». При разливе реки идут на берег с песней «Разливалася мати вёшная вода».

Порядок свадебных песен — тот же, что в Сурском районе, и моменты обряда те же.

При шитье приданого поют: «Сказали про Ивана-то — хитёр», «Гай, гай, лели, лели», «Паладья обманщица», «Издалеча чиста поля», «Жалобилася, плакала».

При просватаньи: «С устья березового».

На «посидках» у невесты: «Весла в поле качуля», «По сеничкам батюшковым».

На «зарученьи»: «Дымно в поле, дымно», «Да Паладья по сеням похаживала», «Ай, белокаменны палаты да греновиты».

При проводах жениха с «зарученья»: «Уж вы соколы, соколы», «Были гости у Ивана в сенях».

На девишнике: «Полетай-ка, моя молодость», «Славен город».

При «буженьи жениха»: «Под часы, под часы», «Уж ты умное дитятко».

При встрече жениха перед венцом: «Конь бежит, да головой вертит».

За столом перед венцом: «Сват ли ты, сватище», «Ты матенка, матенка», «Осип Марью наперед пропустил».

При проводах к венцу: «Отостала да лебедь белая», «На горы на высокой».

При встрече от венца: «Кругом кругом да солнце катилось», «По мосту, мосточку», «У броду, броду».

При входе молодых в дом: «Сокол, сокол, ты летал в овешенек», «Золото с золотом свивалось».

За свадебным столом: «Оряди, оряди», «У дьячка, дьячка», «Что перед воротами Ивановыми» и очень много разных величальных песен гостям: отдельно тысяцкому, сватьям, холостым и вдовым родным, много приплясок и т. п.

Сегодня — необычайная удача: удалось найти кусочек былины. Исполнитель, И. А. Ломтев, знал только один текст, но и за то спасибо: я былинами не занимаюсь, это работа Анны Михайловны, и былинщиков не ищу, а тут встретился нечаянно. Назвал он эту былину «Илья Муромец»:

Из-за славного города Мурома

И до славного города Киева

Тут лежала дорога широкая,

Широка дорога, глубокая.

По той по дороге широкоей

Ехал старой матёр человек

Добру комоню до черева кониного.

Добру молодцу до стремени булатного.

Голова седа, борода бела.

А навстречу старому — станишники.

И хотя оны старого ограбити,

Полишить его свету белого,

Покоротать ему веку долгого.

Как спроговорит стар матёр человек:

— «И уж вы гой еси, младые станишники,

Бить вам старого не по що,

Взять у старого нечего.

Есть у старого в кармане пятьдесят рублей,

Взято на чару на винную, похмельную».

А тому же станишники не веруют.

Как спроговорит стар матёр человек:

— «И уж вы гой еси, младые станишники,

Бить-то старого не по що,

Взять у старого нечего.

Есть на старом кунья шуба,

На шубы нашито тридцать три пуговицы.

Кажда пуговица стоит пятьсот рублей,

А трем-то пугвицам и счету нет».

Тому же станишники не веруют.

Берут они старого за бороду.

Как спроговорит стар матёр человек:

— «И уж вы гой еси, младые станишники,

Бить вам старого не за що,

Взять у старого нечего.

Есть под старым как доброй копь,

Он уносит от ветра, от вехоря,

Убегает от пули свинцовоей».

— Взял да уехал! — с торжеством закончил былинщик свое повествование. Видно, очень ему нравился Илья Муромец.

Ночью сегодня приехало с Выи МУЗО. Привезли много новых записей песен и кое-какие зарисовки. Тут интересны не только архитектура и костюмы: тут удивительно красивая природа. Вокруг Карповой Горы есть и живописные мельницы в лесу, и лесные тропинки по дороге в деревню Ваймушу, и быстрые лесные речки, и ложбинки по пути в Марьину Гору. Одна надежда, что Толя сфотографирует все это, потому что рисовать совершенно некогда.

1 июля 1927

Там же, в Карповой Горе

Масса любопытных картинок быта. Еще в Марьиной Горе мы были нечаянными свидетелями забавной сценки между двумя так называемыми «женками», обсуждавшими непутевое поведение некоей молодой пары. Дело происходило на празднике, когда молодежь вообще ведет себя несколько свободнее обычного, а разговор был следующий:

Первая женка (лукавая и игривая):

— Марфа, а ведь девка-то — пропала! Вторая (солидная и степенная):

— А кака девка-то?

— Да вот я шла на метище, и все ишли. Глядим — у огороды девка и парень с ней...

— Да кака девка-то?

— Да така, голуб а вся... порато баска! Парень-то у огороды, и перелез уж, а она-то облеглась на огороду и стоит, и стоит, и ногу едну на огороду поставила, то бытто перелазит, то бытто не перелазит...

— Ой, и ты видела нешто?!

— И я, и все наши... (захлебываясь). А приходим — женки и говоря: едной девки нет, една девка за цасовню ушла. (Часовня— граница обычного гулянья).

— Ох, и поди тут с девками!

— Да уж... Девка-то стоит, и вся облеглась, и перелазить совсем собралась...

— А ты девку-то признала?

— Признала: Романовна!

— И никогда экой моды не бывало, штоб девки за цасовню заходили...

— А тут и стоит, и една нога на огороды... А потом и ушли!

— Куды ушли-то?

— Да верно под куст пошли... «списываться», как нонь уходят. Кто на землю повалится, а кто под кустышек присядет... Дело известное! Вот женки-то и говоря: завтра на «хлебины» ехать. («Хлебины» бывают на другой день после свадьбы).

— Так и ушли?! (Это с ужасом).

— Так и ушли! (Это с восторгом). Женки-то и говоря: уж до утра достоим, а дождемся их. Мы как обратно ишли — их уж и не видно. Знать, обои перелезли...

— А парень-то чей?

— А женки сказывают — Ванька Онифатьев. (Солидно) — Этот Ванька Онифатьев — цисто сволоць!

— Да уж верно што... Завтра, знать, «списываться» пойдут. Жалко девку-то!

— Да когды ж девки дальше цасовни ходили. За цасовню — непорато баско!

— Да уж цисто што непорато!

Точно передать этот разговор невозможно: тут было великолепно все — и позы, и интонации, и жесты. Живой кусочек быта.

Продолжение у этой истории было печальное: Ванька Онифатьев вполне оправдал мнение женок о нем, «списываться» с «девкой» не пошел, хотя их и видели утром, идущих «в охапке» друг у друга.

3 июля 1927

Кеврола

Переехали на другой берег, еще немного ближе к устью Пинеги. Три раза пьяный лодочник должен был возвращаться за нами на этот берег в Айнову Гору, откуда мы уезжали, и в три приема перетащил весь наш багаж и всех нас на Кеврольский пляж. Здесь чудесно: хотя лесу и нет совсем, но на берегу песок, красивый отлогий берег и, кажется, обещает быть хороший материал.

О здешних местах рассказывают легенду. Какая тут была власть до XVII века — неясно, но в XVII веке (точнее — в 1614 году) тут было выделено Кеврольское воеводство. Огромная деревянная церковь, рубленная из могучих кряжей, до сих пор стоит здесь, слегка покривившись на бок. Оказывается, когда в XVIII веке воеводство отсюда переносили в город Пинегу, церковь, до тех пор стоявшая совершенно прямо, вдруг вздрогнула, в ней сами собой зажглись огни, она пошатнулась — да так с тех пор и стоит, не выпрямившись...

Погода все время очень жаркая, и мы ходим в простых ситцевых платьях. Местные старухи смотрят на нас неодобрительно. Мы сначала не могли понять, в чем дело. Наконец, нам объяснили: ситец тут считается роскошью как вещь покупная, — местное население носит домотканый холст. Из ситца только богачки делают рукава к «станушке» (т. е. к длинной холщевой рубашке, надеваемой под сарафан). А у нас — длинные «рубашки», как считают бабки, целиком из ситца, но сарафанов поверх них нет. Значит, мы богатые и беспутные — ходим по деревням неодетые, в одних «станушках» без обязательного сарафана, вроде как если бы в Ленинграде мы вздумали разгуливать по улицам в ночных рубашках. Вот непредвиденное осложнение!

Однако собирать материал это нам не мешает. Я проверяю гаданья и заговоры, которые в общем повторяются на всем протяжении от Суры до Кевролы. Гаданья делятся на две основные группы — святочные и «Ивановские».

На святках пинежанки делают из теста барана и привешивают на ниточке к лампе, висящей на потолке избы: куда голова барана повернется — в той стороне и замужем быть. Другое гаданье — лить олово и смотреть на тень вылившейся фигуры: что покажется?

Затем делают из теста тонкий блин («сосень»), кладут на голову под платок и молча, ни с кем не говоря, рано утром в крещенье с этим блином на голове выходят на улицу и спрашивают имя у первого встречного. Слушают в церкви у дверей и на перекрестках дорог — что послышится? Кидают башмаки за крыльцо.

Вечером под Новый год и крещенье смотрят в избе через хомут: должен показаться суженый. Под крещенье же мочат в колодце кончики башмаков и молча ложатся спать, а про себя повторяют: «Суженый, ряженый, разуй меня!». Ложатся спать в башмаках, не разуваясь, а суженый должен присниться и разуть.

В овине или в бане снимают крест и пояс и говорят: «Будь прокляты двери, окна, ворота, дымник» и пр. — вся обстановка; садятся на печной столб и при свече глядят в зеркало. Сколько свечей покажется в зеркале — столько народу будет в семье у жениха.

Под Новый год и под Крещенье выходят на перекресток, обводят обгорелой лучиной круг на снегу, садятся в ряд несколько девушек на корточки, зацепляются друг за друга согнутыми мизинцами и слушают — кому что послышится?

Садятся на лошадь, лошади завязывают глаза. Ее крутят на месте и пускают из ворот: куда лошадь завернет, не видя ничего, там и замужем быть.

Под Новый год идут впотьмах в хлев ловить барана. Если под руку попадет баран — выйти в этот год замуж. Если овца — нет.

Ивановских гаданий гораздо меньше.

В Иванов день после бани бросают в реку веники, которыми парились, и глядят — поплывут они или потонут.

На Иванову ночь собирают двенадцать трав и кладут под подушку, чтобы приснился суженый. Только и всего.

Заговоров очень много. Есть и на «исполох», и на «ураз», и на «чахотку» (так называют любую болезнь, от которой человек чахнет). Невозможно все их сюда вписывать. Запишу только наиболее характерные для местного быта. Вот заговор на улов рыбы:

Дай, Господи, сколько лесовин, столько и туесин. Первый на зачин сорок на четыре (т. е. сто шестьдесят туесов рыбы).

Эти слова говорят после первого улова, выливая воду на парус: пожелание столько туесов («туесин») рыбы, сколько деревьев («лесовин») в лесу. Второй заговор обращен к «доможирушке» (т. е. домовому) с просьбой о помощи:

Дедушко-доможирушко, батюшко-атаманушко, полюби моих овечек: пои да корми сыто, дрочи (гладь, ласкай) гладко.

Это надо говорить в хлеву: входят, кланяются каждому углу и приговаривают это заклинание. Третий заговор — «на клопов»:

Батюшка-клопик, пришел к тебе гость. Тело мое — коса, кровь моя — смола. Не ешь ты меня. Клоп клопа ешь, да до единого съешь. Клоп клопу — малина, а я клопу — горькая осина.

Эти слова говорятся в особой обстановке: в Ивановскую ночь нарвут травы-клоповника и, когда все уснут, ворожея становится посреди избы, обводит травой вокруг своей головы и приговаривает. Потом кладет траву в щели стен, по всей избе и на «грядку». Там трава должна лежать, пока не высохнет и не истлеет.

Песни в Кевроле кое-что добавили к нашему карпогорскому собранию. Мы записали тут исторические — «Как по морю англичанка» и «Отправлялся император», лирические, старую плясовую XVIII века «Настя по саду гуляла» и еще несколько. Но после Суры и Карповой Горы со всеми прилегающими к ним деревнями здесь уже много повторений.

5 июля 1927

Покшеньга

Сегодня утром на пяти подводах выехали из Кевролы в Покшеньгу. Это примерно километров за пятнадцать.) МУЗО, требующее особо бережного обращения с собой из-за валиков, плыло в лодке, чтобы меньше трясло. Наши кони пришли в Покшеньгу раньше лодки.

Не успели мы забраться в местную школу и расположиться в ней, как на горизонте показался рупор, а под ним Женя Гиппиус, который плачевно сообщил нам, что Зина с валиками, фонографом и перевозчиком сидит на реке в трех километрах от Покшеньги, что ближе не подойти, так как приближается гроза и оставаться на реке опасно, и что поэтому надо собрать отряд и спешить к Зине на помощь.

Мы пошли: Ирина Карнаухова, фотограф Толя, Витя Астахов, я. Женя с нами.

Долго описывать нечего: мы попали под страшную грозу. Две недели весь окружающий мир молился о дожде. Можно сказать, молитва исполнилась в самую подходящую для нас минуту!

Мы шли по мокрой траве выше колен сначала под проливным дождем, а через четверть часа — под градом величиной с вишню. Я никогда подобного града не видывала. В одну минуту мы были жестоко избиты и мокры насквозь, но храбро шли вперед и распевали хором «Потеряла я колечко», заглушая своим ревом раскаты грома и восхищаясь молниями, которые бороздили все небо над нашими беспечными головами. В конце концов увидели берег, чистое поле, какую-то «огороду» и около нее мокрую Зину. Перед ней находился предмет, напоминавший свежую могилу. При ближайшем рассмотрении могила оказалась кучей валиков, прикрытых от бури березовыми ветками. Так как гроза свирепствовала и надо было ее переждать, мы встали вокруг кучи (сидеть было не на чем, — не на мокрой же траве!) и, приплясывая, чтобы согреться, пели «Кари глазки, где вы скрылись», пока дождь не утихнул немножко и можно было взгромоздить валики на спины для переноски в школу. Хорошенький был у нас вид, когда мы вернулись! Мы три километра туда и обратно (итого всего шесть) шли по сплошному болоту, уходя иногда по колено в воду и в траву «свириску», растущую тут в изобилии на мокрых местах. Выжимать нас пришлось, как хорошо выполосканное белье. Но валики были спасены.

7 июля 1927

Покшеньга

Вчера в соседней деревне опять было гулянье-«метище», похожее на то, что было в Марьиной Горе. Кроме девичьих гуляний на Пинеге устраивают еще «кануны» — праздники женщин. Это бывает обычно накануне таких праздников, как Петров день, Ильин день и т. п. «Женки» собираются в какую-либо избу, запираются изнутри, угощаются, пьют (очень пьют!), а мужчины заглядывают в окна и наблюдают, как их жены, пошатываясь на лавках и обнимаясь с подругами, отчаянно громко и не всегда связно поют разудалые песни. Войти мужчины не смеют, — не полагается. Угостившись до отвала, «женки» выходят на улицу, и там начинаются их пляски. Снова поются песни, снова разносится в стаканах пиво и вино. Обнаруживается большая свобода нравов... Поздно ночью «женки» расходятся по домам, пошатываясь от одного края дороги к другому. Иные бредут домой в соседние деревни, не всегда понимая, куда их несут ноги и, не дойдя, мирно засыпают на краю придорожной канавы...

А вообще нам скоро надо отсюда уезжать. Материал собран очень большой, а Пинега сильно мелеет. Вчера узнали о пароходе. Уехать можно будет буквально «когда рак свистнет»: надо сидеть и ждать, когда пароход засвистит у пристани, тогда складываться и бежать к реке. От школы до пристани — пять верст. Засвистеть пароход может и сегодня, и завтра, и через три дня. Может днем, может и ночью. В точности ничего никому неизвестно. Худо то, что ожидаемый пароход, по-видимому, вообще будет в этом сезоне последним. Местные бабки уверяют, что, как правило, пароход «бродит» по реке все лето, но правда — иногда сидит на мели суток по трое.

В общем Карпогорский район может считаться нами исчерпанным. Мы записали свыше 80 былин и духовных стихов, 375 песен, больше тысячи частушек, 400 сказок, 163 заговора, 375 загадок — всего около 2700 номеров по ЛИТО. Кроме того, собраны описания игр, гуляний, свадебного обряда в шести вариантах, больше 400 музыкальных записей. Обмеряны дома, амбары, часовни; скопировано около сотни росписей домов, саней и утвари, зарисованы костюмы, сделано 250 фотографий. Право же, для такого сравнительно короткого срока мы добыли немало!

Общие впечатления от Пинеги — зрительные, слуховые (песенные и музыкальные), обрядовые — совсем другие, чем от Заонежья. Здесь гораздо меньше чувствуется близость города, гораздо лучше сохранилось все старое, несравненно меньше следов купеческого быта и культуры, чего так много было в Заонежье, больше самобытного северного крестьянского. Другое хозяйство — меньше камней на полях, нет таких валунов, как в Заонежье, другой характер пашен. В быту гораздо больше своего — самодельного, домотканого, своеручно сделанного, непокупного.

Несколько другой тип жилища.

И другой репертуар песен.

О свадебных я уже писала. Кроме них, мы в разных деревнях записали множество других: игровых, припевок, лирических, плясовых, исторических. Интересно, что среди плясовых имеется два типа: для «русской» пляски и других традиционных народных танцев — песни с ритмом «комаринской», а для «кандрелей», «ланцов» и вообще для танцев более городского характера — песни с ритмом и строфикой городских стихотворений.

Записали мы и общий репертуар игр в Сурском и Карпогорском районах. Игры эти исполняются на гуляньях. Гулянья бывают в разное время года. Зимой устраиваются «игрища» — веселые молодежные вечеринки, обычно в помещении у какой-нибудь хозяйки-«вдовки», нанимаемые в складчину; «о заговеньи», т. е. перед постом, любимое развлечение — «катушки», т. е. катанье с ледяных гор; весной («о пасху») ставят на гумне «качулю» (качель); «о Петровом» и «об Ивановом» дне играют и гуляют на улице, но поют уже не лирические песни, а частушки. Тут «народно» пляшут под гармонь, а если ее нет — под плясовые песни. Любимые танцы — «кандрель», краковяк, «бафила», «нащёп». Все эти танцы и песни к ним привезены сюда «белыми» в эпоху гражданской войны. Раньше плясать летом было не принято: плясали только на зимних гуляньях, а летом («пока хлеб на земле стоит») плясанье считалось делом греховным.

8 июля 1927

Река Пинега,

пароход «Курьер»

Роковой и памятный день: тот самый, в который ровно год тому назад мы изнывали в ожидании парохода на Шуньгской пристани Онежского озера. Впрочем, как тогда, так и теперь, наше терпение в конце концов вознаграждено: мы плывем.

Сказать, что мы плывем на пароходе, нельзя. Несомненно, конечно, что мы плывем по Пинеге и что передвиженьем своим мы обязаны пароходу «Курьер», который тянется совершенно пустой в нескольких саженях перед нами, а нас всех тащит баржой на буксире: Пинега высыхает у нас на глазах, поэтому «Курьеру» сидеть глубоко в воде нельзя, — следовательно, всех пассажиров перегнали на плоскодонную баржу, где и тесно и грязно, негде сесть, не говоря уже о полной невозможности как-нибудь лечь. Что будет с ночевкой — неизвестно. Но во всяком случае мы плывем!

Мы тянемся в Архангельск. Пинега-река совершенно неузнаваема: благодаря сильному понижению воды пейзаж очень переменился. Леса как бы отступили вглубь, появились неожиданные отмели, мысы, выступили заливные луга. Если не сядем на какую-нибудь из этих новых мелей — будет чудо.

В Архангельске должны быть завтра к вечеру. Посмотрим, как оно выйдет.

9 июля 1927

Город Пинега

Оно, конечно, не вышло.

«Курьер» тащился добросовестно вчера и всю ночь, тыкаясь носом то в один берег, то в другой, как «женка», бредущая домой с «кануна», и отыскивая места поглубже. И если большинство подгулявших «женок» домой все-таки добираются, то мы, не в пример им, до Архангельска не добрались, а застряли в городе Пинеге, где быть совсем не предполагали, но куда завтра вечером должен придти пароход из Архангельска. Живем пока два дня тут — конечно, опять в школе.

Попали мы в нее не сразу. Прибыв на берег, все остались с багажом у воды, а мы с Женей Гиппиусом отправились в разные официальные места за разрешением въехать в школьное помещение. Это разрешение было дано немедленно и очень любезно. В Отделе народного образования нам посоветовали просто поискать школьного сторожа: он, дескать, во время отпуска учителя ведает всеми школьными делами. Следовало обратиться к нему с «ходатайством» и передать, что «Отдел народного образования города Пинеги это ходатайство поддерживает».

Пошли искать сторожа. Он был обнаружен через улицу от школы за исполнением своих приватных обязанностей: кроме охраны школы, он занимается еще бритьем пинежских граждан на дому. Наше появление потрясло его до основания. Недобритый клиент был оставлен весь в мыле на стуле у открытого окна и, не решаясь опустить голову, мог любоваться, как по улице тащились наши люди и пожитки, въезжая прямо против него в ворота школы. Цирюльник-сторож вернулся к нему только часа через полтора.

Днем город Пинега кажется несколько иным, чем в прошлый раз, когда мы видели его на закате. Хотя в Немнюге нам и говорили, что теперь город не Пинега, а Карпова Гора (потому что в последней есть «Центро-спирт», а в Пинеге нет), надо сказать, что Пинега все-таки несомненно город со многими улицами, лавками и оживлением. Рядом с городом находится деревня Великий Двор. Пойдем туда тоже — поищем еще материала.

10 июля 1927

Река Пинега,

пароход «Зырянин»

Утром работали в деревне Великий Двор. Нашли интересную певицу М. Д. Олькину средних лет. От нее и её ближайших соседок записали ряд песен и вариант обряда свадьбы. Он существенно отличается от того, который бытует выше по реке. Песни тоже есть новые.

Вечером нам надлежало сесть на этот пароход «Зырянин» и плыть на нем в Архангельск. Не тут-то было!

Пинега-река обмелела до того, что перед самым городом корова переходит ее вброд. Вместо более или менее крупного «Зырянина», который не смог дойти до этого переброда, нас усадили на маленький буксир и пустили его по течению, чтобы мы продвигались, пока сможем; а «там где-нибудь» встретимся со стоящим на месте в ожидании нас «Зырянином» и пересядем на него.

Так мы и сделали (а что нам другое оставалось?!) и часа два плыли чудесным теплым тихим вечером мимо сказочных мест: громадные розово-желтые горы, поросшие густым хвойным лесом, розовые утесы, выглядывающие из обрывов чащи, глухие лесные долинки, — совсем как в сказке. До сих пор на Пинеге не было мест красивее. Как раз на лучшем из них мы увидели вдали землю обетованную нашу — «Зырянина» с прицепленной на хвосте баржой. К счастью, на этот раз нас все-таки пустили на самый пароход. Мы заняли весь I и II классы и... прочно стоим на месте: «Зырянин» — на мели. Когда отойдем — неизвестно. Очевидно, не раньше ночи.

12 июля 1927

Река Северная Двина,

пароход «Желябов»

Вчера в три часа дня прибыли на «Зырянине» в Архангельск. Готовились было в недалеком будущем пересесть на Двинский пароход и следовать в Сольвычегодск, чтобы попутно познакомиться и с этим краем, раз уж мы все равно недалеко от него. Но тут выяснилось, что пароход этот уходит через три часа, так что нам ничего не успеть сделать в Архангельске, а дела у нас были. Затем выяснилось и другое — что нужного количества кают на «Желябове» мы все равно не получили бы, так как они уже были заняты каким-то начальством. В результате все рассыпалось, и, так как официальная часть экспедиции была кончена, каждый поехал в свою сторону. МУЗО и фотограф Толя отправились в железнодорожную кассу, чтобы взять билеты просто в Ленинград. А. М. Астахова, Ирина Карнаухова и Ира Левина остались на сутки в Архангельске, чтобы потом отправиться на Зимний беpeг Белого моря. А четыре человека — К. К. Романов, Е. Э. Кнатц, Л. М. Шуляк и я — плывут в настоящую минуту по чудесной тихой Северной Двине в Сольвычегодск. ИЗО будут там дополнительно работать, а я — приводить в порядок записанные материалы, секретарские дела и знакомиться с новым районом.

Путь удивительно приятный. Ясные, теплые вечера. Над берегом в розово-голубой дымке поднимается луна — сначала прозрачная, потом золотистая, потом густо-золотая. Вода как зеркало, золотистый столб чуть-чуть качается в ней. Берег местами очень высокий, обрывистый, лесной. И тут, как на Пинеге, многое переменилось в связи со спадом воды, но все-таки не до коровьего перехода вброд, и такой сравнительно большой пароход, кап наш «Желябов», ходит в здешних водах весьма свободно.

Вероятно, завтра часов в 12 ночи будем в Котласе. Там надо будет пересаживаться на маленький местный пароходик и плыть в Соль Вычегодскую.

14 июля 1927

Сольвычегодск

Старая столица Строгановых. Подъезжаешь к ней — издали идут купы зелени и из них вырастают белые очертания многочисленных церквей.

Вчера в 10 часов вечера прибыли в Котлас, ночевали в своих каютах на «Желябове», который ночь отдыхал тут, а сегодня с утра взяли лошадей и направились уже по твердой земле в Сольвычегодск. Лошадей достали с трудом, перевозу на реке не оказалось, на другом берегу надо было начинать лошадиные поиски заново — словом, без некоторых дорожных недоразумений не обошлось. День стоял ужасающе жаркий, и беготня за лошадьми по деревням была не слишком приятной. Зато мы чудесно выкупались в Вычегде.

А потом было больше двадцати километров необыкновенно красивой дороги. Путь из Котласа в Сольвычегодск на лошадях — одно удовольствие: цветущие поляны, ивняк, море шиповника по краям дороги, все время теплый запах меда. Дорога бежала, извиваясь, и от этого очень выигрывала в живописности. Чем больше видишь русской природы, тем больше чувствуешь то мастерство, с которым народ вкрапливает в свои песни отдельные частицы самых разнообразных русских пейзажей; специальных описаний природы в песнях нет, но отдельные черточки удивительно хорошо подмечены и в целом создают такие верные и благоухающие картины.

Е. Э. Кнатц и Л. М. Шуляк шли пешком, а мы с шефом ехали в таратайке, похожей на большое корыто на колесах. Часов в семь вечера мы были на месте.

Остановились в музее, в комнате для приезжающих, проехав для этого предварительно почти весь город. Он по размерам больше Пинеги, но меньше Вологды. Улицы с травой и деревянными мостками; маленькие деревянные домики с открытыми окнами, в окнах — цветы, самовары, груды подушек в глубине комнат на семейных постелях. Вслед нам — ряд высунувшихся любопытствующих лиц разного возраста и преимущественно женского пола. Словом, до тонкости выдержанный колорит мещанского захолустного городка.

Посреди города — старый гостиный двор из толстых черных с прорыжью просмоленных бревен. Недалеко от него — колодец соленой воды. Здешние люди говорят, что и в «голодные годы» (1918—1920) из ведра воды получали фунт соли, такова насыщенность.

Музей помещается в боковой части старого ампирного дома. В центральной части здания — клуб, кино, «Дворец труда» и пр. Мимо наших окон тянутся по двору к главному подъезду разряженные жители — на киносеанс. В окна долетает музыка — то рояль, то жиденький оркестр. Играют вальс «Осенний сон» и «Песню гондольера» Мендельсона. В городе тихо и пустынно. Закат.

15 июля 1927

Сольвычегодск

Вчера поздно вечером долго ходили по городу и осматривали все. Несмотря на колорит мещанства и провинциальности, у Сольвычегодска есть какая-то своя особая душа, которую нельзя не почувствовать сразу же. Здесь большая крепкая старая культура, которая проглядывает сквозь внешние черты обывательщины, наслоившейся уже позднее.

Город очень зеленый. Много отдельных хороших уголков. Бульвар на берегу под густыми деревьями, много небольших широких улиц-полянок, заросших пахучей ромашкой, словно покрытых бархатным ковром. Обилие зелени придает городу какой-то особый уют.

Чудесна архитектура старинных церквей. Монастырский собор — одно из самых сильных зрительных впечатлений за всю экспедицию. Внешне он великолепен, так и веет ароматом своей эпохи — началом XVIII века. Внутри — иконостас в семь рядов. Живопись — русского мастера, «давшего голландское подражание итальянцам», как говорит шеф. Одна рука придала сходство многим лицам, и на соседних иконах Мадонны с младенцем и Благовещения младенец похож на архангела Гавриила, как родной сын.

Главные сокровища не в монастыре, а в Благовещенском соборе 1560-х годов. О них писать не мне и не в этом дневнике, но могу сказать только, что в этом соборе дух захватывает от двух вещей: от великолепия, ценности и художественности драгоценных предметов — чаш, крестов, евангелий, вышивок, пелен, воздухов и т. п. — и от стройности той общей картины, которая получается, когда видишь, как все эти драгоценности гармонируют со всем целым: городом, историей... Очень многие вещи датированы началом и I половиной XVIII века, а некоторые и позднее. Мы видели евангелие 1760 года. Обычно все эти вещи дарились церкви Строгановыми ко дню престольного праздника в марте. Так интересно, что тут видишь все эти предметы на их настоящем природном месте, в ансамбле, а не вырванными и не перенесенными в какой-нибудь центральный музей, где они затерялись бы среди других и лежали бы, как на кладбище. А здесь в связи с историей города и церквей это живые иллюстрации к прошлому.

К сожалению, сегодня уже отбываем отсюда ночным пароходом обратно в Котлас.

16 июля 1927

Река Северная Двина,

пароход «Стенька Разин»