Очарованная странница 3 page

Он во всем единый:

Люди тонут головой,

А он – серединой…

Когда погода хмурится, проводим вечера дома за общим рабочим столом. ЛИТО переписывает и приводит в порядок собранные материалы, ТЕО трудится над своими тетрадями и прорабатывает какую-то пародию на свадьбу, которую им сообщили местные парни; начальник экспедиции тут же переписывает церковные ведомости и другие архивные материалы, добытые от местного дьячка, а Е. Э. Кнатц снимает узоры с деревенских полотенец, вышитых тамбуром. Делается это так: Екатерина Эммануиловна берет серебряную столовую ложку, накладывает на полотенце белую бумагу, трет ложку сначала об собственную голову, а потом об бумагу; выпуклый узор вышивки проступает на бумагу очень отчетливо. Мы привезем в Ленинград целую кучу узоров, снятых таким образом.

Перед нашим домом – небольшая зеленая луговинка. Со второго же дня приезда она нам очень пригодилась. Ни в Великой Губе, ни на Яндомозере мы не видели того, что сразу бросилось нам в глаза здесь: народных развлечений.

Каждый вечер на высокой горе Космозерского погоста собирается молодежь, устраиваются танцы - «ланцы» и «кандрели». Девушки, обнявшись, длинными рядами гуляют по улице. Парни, сидя на бревнах, тренькают на балалайках и балагурят. Балалаек, впрочем, тут мало: танцы постоянно происходят под пение песен или частушек. Почти каждый вечер мы сидим в сторонке на заборных жердочках или просто на траве, кругом десятка полтора веселых девичьих лиц, а посреди луговинки несколько пар усердно кружатся, топают и помахивают платочками. Звенят частушки:

Пойду плясать

Под новую дудку!

Надену сарафан,

Зеленую юбку!

Пойду плясать

По соломинке!

Сердечко болит

По зазнобинке!

В первый вечер нашего приезда гулянье происходило еще на Погосте, но на другой же день было перенесено к нашему дому и так с тех пор и продолжается перед нашим крыльцом каждый день. Мы, конечно, очень довольны, но положительно не успеваем записывать всего того, что справа, слева, спереди и сзади одновременно диктуют и поют нам космозерские Шуры, Насти, Клаши и Дуни. Само собой разумеется, что у их кавалеров тоже имеется свой фольклорный материал, но он сообщается только Жене и Сереже, а уже потом, через их посредство доходит до «шефа» и А. В. Финагина; вечерами в комнате «мужотдела» стоит громовой хохот.

Для ЛИТО т МУЗО Космозеро положительно – золотое дно. Мы работаем не покладая рук, в любых условиях. И нередко можно наблюдать, например, такую картину: пять-шесть девушек работает на льнище, а рядом в сторонке МУЗО записывает на слух песню, которую они поют, даже и не подозревая, что их кто-то слушает; идет бабушка на озеро чистить песком медный самовар – а где-нибудь поблизости уже притаился кто-нибудь из ЛИТО: сидит на камешке у бани, свесив ноги в воду, и пока бабушка натирает до блеска самовар – в наших тетрадках растут записи «досюльных» загадок или поговорок, которыми бабушка охотно делится с нами в процессе своей скучной и длительной работы.

Конечно, в той массе материала, который мы собираем, кое-что уже было нам известно раньше: то, что поют и рассказывают в Заонежье, существует и в других районах. Но все-таки очень большая часть материала носит местный характер. Особенно много тут частушек.

Знают их все возрасты, но поет, конечно, только молодежь. Если спросишь про них бабок – они захохочут и немедленно исполнят что-нибудь такое, что мы даже не всегда знаем, как и записать: мы таких слов раньше и не слыхали. Бабки тут озорные! Молодежь скромнее, и частушки их гораздо интереснее. Как всегда и везде, в частушках этих – живой повседневный быт: и гулянки, и «миленки», и соперницы, и строгие родители, и бабьи пересуды и т. п. Но любопытно, что во всех этих текстах очень много упоминаний о чисто местных деталях этого быта, природы, пейзажа. Встречаются местные географические названия:

Едет милый по Онегу,

Я смотрю в окошко…

На Онеге тишина,

Я теперь не мишина…

Кижи близко, Кижи тут,

В Кижи замуж не берут…

Растаял сладкий леденец,

Уехал Федя в Повенец…

Никому я не скажу,

Зачем на Сельгу я хожу…

Шуньгу видно, Шуньгу видно,

Шуньгским барышням обидно…

Пароход идет в Губу,

Все стоят на берегу…

- и т. п. Естественно, что по такому огромному озеру постоянно гуляет ветер. Отразился он и в частушках:

Веет ветер-северик,

Все кусточки шевелит…

Ветер-северик завеял,

Закачался темный лес…

Именно – «ветер-северик», не какой-нибудь другой. Пересыпаны частушки и деталями местного пейзажа:

Я по этому кряжу

Последне летушко хожу…

Проводил меня один

До березовых лядин…

Шла дорожкой узенькой,

Дорожка камениста…

Не боюсь я Ванюшки,

Посею рожь на камешке…

Ты, косая огорода,

Не стоишь, не валишься…

Каменистые кряжи «сельги», дорожки, извивающиеся по камням, огромные валуны, вокруг которых за неимением другой удобной земли приходится сеять рожь, «косые огороды» (или «изгороды»), обегающие поля – как все это характерно для Заонежья! И еще – сенокосы, одна из самых главных забот местного населения: без травы нет скота, без скота нет крестьянского благополучия, а косить мешают те же камни, косогоры и другие особенности местной природы, проклинаемые в заонежском фольклоре. О покосах частушка упоминает постоянно как о самой привычной работе:

Не одна на сенокосе,

Не одна на полосе…

Я у татеньки косила…

Я косила на лугах…

У часовенки косила…

И т. п. Высокие заонежские избы – расписные, обширные, такие характерные для севера и так отличающиеся от изб средней полосы – тоже попали в частушку: девушку сватают «за высокие хоромы» (т. е. за жениха из богатого дома), «высокие хоромы» стоят на горке, из «высоких хором» идет миленький – и т. п.

Попали в частушку и различные предметы местного хозяйственного обихода, в частности один из наиболее популярных – прялка. Прялка – предмет гордости каждой хозяйки. У прялки на молодежных беседах подсаживается к девушке ее «дроля», «миленок»:

Нелюбой сидит у прялочки,

Любой пошел домой…

У моей у прялицы

Все садятся пьяницы…

Моя прялица точена,

В Питере золочена…

Моя прялица грязная,

Я возьму да вымою…

Не садись, милой, за прялочку

За крашену мою…

Конечно, эти «беседы» и «прялицы» – старый быт. Но частушек о новом быте что-то не слышно, как мы их не разыскиваем. Кое-кто из детей-школьников распевает:

Пароход идет

Мимо пристани,

Наши барышни гуляют

С коммунистами!

Пароход идет

Мимо гавани,

Наши барышни гуляют

С комиссарами!

- но эти тексты, явно откуда-то занесенные, и взрослая молодежь ничего подобного не поет. В их частушках еще можно услышать – в параллель к «присушкам» и заговорам бабок – упоминание о суевериях и колдовстве:

Жалко, жалко, жалобненько –

Стал мой милый отставать.

Поздно, девушка, схватилась,

Можно бы приколдовать…

Иногда в этих частушках очень интересные рифмы:

Татка, ух! Мака, ух!

Не хочу больше волнух!

Наварите ягодок

Оставьте в девках на-годок!

28 июня 1926

Космозеро

В Космозере одна из самых приметных фольклорных фигур – Пелагея Никифоровна Коренная, наша хозяйка, очень живая и приветливая женщина лет шестидесяти. От нее мы записываем самые разнообразные жанры. Ирина выпытывает от нее сказки, а я – песни, в том числе колыбельные и шуточные, которыми она убаюкивает и развлекает маленького внука:

Баю Женюшку люли,

Да Женюшка мой усни,

Да до утренней зори,

До вечерней до поры.

Спи-ка, Женя маленький,

Куплю тебе валенки,

Станет Женюшка ходить,

Станет валенки носить…

Она знает всякие «потешки»:

Как на горке, на горы

Там дерутся комары.

Два дерутся, два смеются,

Два убитые лежат…

Тетушка Арина

Кашу варила, Егор да Борис

Из-за каши подрались.

Мочала, мочала,

Начинай сначала!

Такого у нее – полная голова, но всего тут не записать. Да и вообще основная моя работа идет по песням, а такие мелочи берутся только попутно.

Песенный репертуар Космозера огромен. Тут и старое и более новое (т. е. песенная «новизна» из репертуара городского мещанства на рубеже XIX – XX столетий). Есть и лирические-протяжные, и свадебные, и плясовые, и шуточные, и романсы. Знают эти песни певицы самого разного возраста, так же как и загадки. В загадках очень много упоминаний о бытовых предметах – штрихах местного хозяйства, промыслов, быта:

Сидит курица на вешалах, крылья до-земли повешены?

(Рыбачьи сети)

Куречка с носком, всякому – поклон. (Рукомойник).

Есть и про помело, и про ушаты, и про грабли и, кажется, про что угодно.

Больше всего времени провожу с близкой мне по возрасту молодежью. Среди них – Настя, Наташа и Катя Касьяновы, внучки известного сказителя И. А. Касьянова, записанного Гильфердингом, и другие девушки. Естественно, вникаю и в разные детали их быта, в том числе и не только фольклорного. В частности, девушки показывают мне свои альбомы, куда они вписывают на память «стишки». Эти же «стишки» пишутся друг другу молодежью и в письмах, например:

Когда я стишочек писала,

Украсить его не могла,

А сердце в груди трепетало:

«В тебя в одного влюблена».

Или:

Ангел летел над кроваткой,

Маня в кроватке спала.

Ангел сказал ей три слова:

«С ангелом, Маня, тебя».

Или:

Несколько строчек на память пишу.

Этот листочек хранить я прошу.

Когда прочитаешь, так впомнишь меня.

Пока до свиданья, целую тебя.

Не знаю, конечно, в какой мере этот материал входит в компетенцию фольклориста, но на всякий случай записываю.

Заговоров и колдовства девушки не знают, но знают приметы, в основном (конечно!) связанные со свадебными вопросами. Например: если девушка не встает со скамейки, когда подметает пол, ее женихи обходить будут. Или: если девушка останавливается на пороге и долго стоит, разговаривая и не входя в избу, - она долго замуж не выйдет. Примет этих они сами, конечно, объяснить не могут («а кто зна!»), но вообще-то, может быть, их осмыслить и можно. В первом случае, вероятно, простая аналогия: обходят неподвижную лентяйку с веником – обойдут и женихи. А второй случай не связан ли с древним обычаем хоронить под порогом предков, покровителей домашнего очага? Попирание ногами порога (могилы) может вызвать гнев предка, а худшее наказание для внучки-невесты – лишение благословения домашних добрых духов (предков) на семейную жизнь. Не знаю, так ли это. Может быть, я выдумала и неверно, но никто других объяснений дать мне не может.

Что же касается заговоров, то с ними и тут выступают те же многоопытные «бабки». В Космозере я записала два только, - больше некогда было отыскивать их, песни одолели. Один от зубной боли:

Встану благословясь, пойду перекрестясь, из дверей в двери, из ворот в ворота, в чисто поле, из чиста поля – во синее море. Во синем море горит сер камень, искры не летят. Ворочусь, пойду раба божия имярек в чисто поле. В чистом поле лежит мертвец. Спрашивает у него сам Иисус Христос – «не болят ли у тебя зубы, не щемят ли у тебя кости?». Отвещает мертвец: «Не болят зубы, не щемят кости у раба божия имярека. Аминь».

Этот заговор наговаривают на соль, соль кладут в стакан с водой и полощут рот. А второй от укуса змеи. Он называется «на гажью клевальницу»:

Встану благословясь, пойду перекрестясь, из дверей в двери, из ворот в ворота, выйду в чистое поле, с чистого поля в синее море. В синем море синий камень. Под синим камнем сидит синий змей. Кусает, заговаривает гажью клевальницу, у рабов божиих снимает тоску с тридцати и девяти жил, с тридцати и девяти суставов и с тридцати и девяти подсуставов, с девятого одного подсустава, во веки веков, аминь.

Эти «слова» читаются над маслом, а масло мажут укушенное место.

1 июля 1926

Великая Нива

Сегодня утром заканчивали работу в Космозере и затем разными партиями переправлялись в Великую Ниву, где к вечеру все и собрались. Живем частью в школе, частью на сеновале.

Сюда шли около трех часов проселочной лесной дорогой, на которой нас едва не съели какие-то «гажьи кл е вальники» — не то оводы, не то шмели, бог их знает. Пейзаж незаметно менялся: сначала нас провожали невысокие каменистые кряжи, затем они постепенно уступили место более крутым «сельгам», сурово увенчанным вдали темной зеленью хвойного леса. В чаще по обеим сторонам нашего пути то и дело мелькали громадные мшистые камни. Под ногами, иногда на протяжении десятков метров, шла гладкая гранитная плита, отполированная ветром, дождем, колесами деревенских «кабриолетов» и подошвами пешеходов.

Шагая с горы на гору по ложбинкам и болотам, мы часа через три вступили в Великую Ниву.

Уже самый внешний вид ее указывал на то, что мы ушли далеко от большой воды. Великая Нива — большая красивая деревня с широкой, осененной кое-где деревьям улицей, посреди которой красуется под навесом колоде: с громадным колесом. У домов — ни лодок, ни весел поставленных стоймя, ни снастей, к которым так привык глаз в предыдущих озерных селениях. Куда ни глянь - вокруг на большом пространстве волнуются хлеба, широк сбегающие с многочисленных холмов. Вдали — темно-зеленая горная цепь Сельги. Озеро в долине, в двух километрах отсюда, и из деревни его не видно.

Жители Великой Нивы на первый взгляд показались нам куда более замкнутыми, чем наши прежние знакомцы — космозерцы, яндомозерцы и великогубцы. На улице оглядывали нас с любопытством, но не здоровались и не заговаривали. На вопросы отвечали не сразу, сдержанно. Только ребятишки так же прямо и беззастенчиво разглядывали нас ясными глазенками и, хихикая, бегали за нами следом.

Голодные и усталые, мы прежде всего осведомились о состоянии местной торговли. Чему мы всюду, отдавали большую честь, так это местным «кренделям», т. е. попросту большим черствым баранкам. Они бывали в каждой деревне и, как правило, по их поводу всюду возникал у прилавка один и тот же диалог.

— У вас есть крендели? — спрашивали мы, входя в местный кооператив и здороваясь.

— Есть, пожалуйста, — обычно приветливо отвечали нам.

— А что, они... не очень досюльные? — деликатно осведомлялись мы.

— Помилуйте! Всего с прошлого вторника, — обиженно возражал продавец, снимая с гвоздя длинную вязку. Принимая во внимание, что разговор происходил в понедельник, нечего было удивляться, если при падении на прилавок «крендели» издавали глухой звук давно окостеневшего тела. Но мы были нетребовательны, да и выбирать все равно было не из чего. Местные «крендели» нас вполне устраивали.

А тут эта покупка помогла нам и свести первое знакомство с жителями Великой Нивы. Дело в том, что во всех деревнях на нашем пути деревенские лавки бывали похожи друг на друга, как грибы-близнецы. Здесь, как и в других деревнях, лавка кроме своей основной функции выполняет еще и другую: это своего рода клуб. Почти всегда тут можно застать нескольких женщин, двух или трех мужчин: зайдут купить на три копейки соли, а стоят полчаса и больше, разглядывают товары, обмениваются новостями с продавцом и соседями. Потом вспомнят про дело, про оставленную дома печку — и побегут. Все это точно так же было и в Великой Ниве; лавка познакомила нас с местным населением, которое, конечно, все-таки не могло не заинтересоваться нами.

2 июля 1926

Великая Нива

Кажется, нового материала тут будет мало: после богатейшего Космозера мы встречаем здесь только повторения и варианты. Из песен записали «Кострома моя, Костромушка», «Я в Архангельском была» и несколько более новых романсов: «Все пережито с самых юных лет», «В углу пред иконой лампада горит», «Когда мне было лет двенадцать», «Мамашенька ругала», «Кончил курс своей науки» и т. п. Нашлось немножко и свадебных: «Как во городе кровать», «Аленькая ленточка». Записали ряд местных пословиц и поговорок:

Конь на горы, да вожжи в руках.

На сужено местечко голова придет, дак и тело приведет.

Пели бы писни, да губы отвисли.

Яичко дорого о Христов день, а сыр да масло — о Петров день.

Добра людишки не помнят, а лиха век не забудут.

Люди, как люди, а мы как в чуди.

Который бог вымочит, тот и высушит.

— Как живешь? — Живу, молодею, помереть не смею!

Сегодня вечером были в деревнях П а лтоге и Якорь-Ляд и не, неподалеку от Великой Нивы. В Палтоге был праздник в честь Варлаама Хутынского. Кроме гулянья по деревенской улице и ярких нарядов, мы ничего на этом празднике интересного не увидели. А наряды были действительно яркие: оранжевые юбки с синими кофтами у девиц, красные с зеленым шелковые платки у маменек. Под ясным северным небом на фоне «сельг» и леса все это выглядело очень живописно. Ну, конечно, тут же были парни, балалайки и семечки, но никаких народных игр и плясок мы не видали. В Якорь-Лядине ИЗО обнаружило одну избу — очень интересную и ценную по архитектуре, древности н по красоте деталей. В общем избы тут еще, кажется, грандиознее и пышнее, чем в деревнях у озер.

3 июля 1926

Шуньга

Обследование Великой Нивы закончили. Сегодня утром выступили пешком по направлению к Шуньге, которая обещала нам богатую жатву. Предстояло пройти десять километров до Фоймо-Губы, а затем еще семь километров проплыть в лодке по озеру.

Снова зашагали мы по горам и долам, а навстречу нам из непроглядной сине-черной мглы плыла громадная грозовая туча. Едва успели мы добежать до околицы деревни Фоймо-Губа и укрыться в одном из ближайших домов, как тяжело налетел ураган с градом, грозою и бурей на озере.

Одни из нас поспешно втаскивали со двора чемоданы и рюкзаки, промокшие в одно мгновение. Другие хлопотали вокруг закипающего самовара, живо раздутого для нас гостеприимными хозяевами. В закрытые окна свирепо хлестал дождь. Широкие озера стояли в разных комнатах на полу, так как потолки не выдержали такого ливня и протекли.

Пока бушевала гроза, мы тесным кругом сидели вокруг самовара, окруженного разной домашней снедью. Слово за словом, речь зашла о местных кушаньях, и я записала некоторые наиболее распространенные названия их: пыхк а нники, здым а нники, калитки, палит у шки, сканцы, овсяники, н а гольники, блины-припечники, м я кушки, рядовики, колачи, пресные и кислые свинки, рыбники, лом о тники, щи бабковы, крош о нки, картофельница, сухие щи, сущик. Каждое стряпается по-своему, но понять и запомнить это было уже выше наших возможностей. От «калиток» (ватрушек с квашеными ягодами, творогом или картофельным пюре) перешли к ягодам и узнали их ассортимент: брусника, черника, черемуха, малина, морошка, земляница, голубика, рябина, колюшьи ягоды, вересевы ягоды, смородина, крушина, калина, журавина-клюква. А отсюда недалеко было и до разной другой зелени, произрастающей в здешних лесах и на полях. Нам сообщили и их наименования: зеленина, осока, волчняк, болотина, кортяха, ушняк, болобочки, самовирчики (в реке), шляпки, гажлы, мята, следовая трава, канабрённики, зверобой, богородицыно молочко, листки, прутки, калиновая, соляники, лопушник, мокрица, золотничка, красноголь. Но мы не очень поняли, чему это все соответствует в ботанике. Углубляться в этот вопрос не имело смысла: мы все равно не специалисты, да и некогда было: гроза затихала и можно было готовиться в дальнейший путь. Правда до ухода мы еще успели записать несколько песен («Я ceгодня в той деревенке была», «Я по жердочке шла» «Вспомнишь, миленький, да поздно»). Хозяйские дочери и девушки лет 16—17, спели нам и десяток частушек между которыми была одна, в которой девушки уговаривают своих «дролей»:

Вы не пойте песен долгих,

Хватит нам коротеньких.

— Конечно, частушек больше поем, чем досюльных песен, — признавались молоденькие певицы. Да, это мы уже усвоили!

Гроза прошла, небо прояснилось. Поблагодарив милых хозяев, мы вылезли из-за стола и отправились побродить по Фоймо-Губе, чтобы иметь о ней хоть какое-нибудь представление. Затем раздобыли громадную рыбачью лодку, вместившую нас всех с гребцами и вещами, развернули два больших крепких серых паруса и пустились вдоль Путкоозера к далекой Шуньге. Было это в четыре часа дня.

Лодка была нагружена плотно. Прижавшись один к другому, мы тихо сидели между тюками, любуясь ходившими мимо нас берегами и друг другом - озябшими, слегка посиневшими физиономиями. Плыть было долго - шесть часов. Кое-как доплыли - голодные, усталые от ветра. Еще за три версты от Шуньги принялись вопить.

— Бубликов! Колбасы! Чаю горячего!

Но это были одни мечты: мы приехали слишком поздно, вся Шуньга спала и мы, ввалившиеся по обыкновению прямо в пустую школу, едва-едва раздобыли самовар и черный хлеб. Никакой соломы не было. С хохотом повалились прямо на пол и крепко заснули.

4 июля 1926

Шуньга

Ночевка прошла не слишком комфортабельно, но сегодня мы смотрим на окружающий мир уже более оптимистично: начали знакомиться с Шуньгой, увидали, что здесь для нас действительно — золотое дно, и это очень подняло нам всем настроение.

Но дно это обнаружилось не сразу. На первый взгляд Шуньга представилась нам чем-то средним между большим селом и маленьким городом. На приехавшего впервые она производит двойственное впечатление. Городские дома стоят вперемежку с избами. Молодежь ходит в городских нарядах, но тут же по улицам, совершенно по-деревенски, бродят и свиньи с поросятами. Когда мы обратились было к встречной старухе с обычным приветствием — «здравствуйте, бабушка», она поглядела на нас с изумлением и отвечала очень холодно. Словом, Шуньга была совсем не то, что мы встречали на пути до сих пор, и в первые минуты у нас даже возникло опасение, не напрасно ли мы сюда приехали.

Но уже к концу сегодняшнего дня, когда все отделы, целый день работавшие в разных местах, собрались вместе к вечернему самовару, — возбужденным рассказам и оживлению не было предела.

Сама Шуньга, по-видимому, материала нам дать не может. Но вокруг нее много деревень, расположенных в двух-трех километрах от Шуньги. Вот по ним-то мы сегодня и бегали, вот в них-то и нашли массу полезного и нужного нам.

Прежде всего обнаружили местную часовню, в которой собрана чрезвычайно любопытная старина: резные деревянные кресты с датами XVII—XVIII веков, старинные иконы того же времени, иконы с интересными пояснявшими их сюжет надписями и подписями жертвователей; в ближайших окрестностях Шуньги на перекрестках дорог и тропинок попадались такие же старинные кресты с деревянной резьбой; в деревенских избах — узоры архитектурной резьбы, новые узоры вышивок, роспись предметов домашней утвари, предметы с надписями, свидетельствующими, что вещь перешла в деревню из бывшего купеческого дома, и т. п. ИЗО поживилось на славу!

ЛИТО и МУЗО бегают по деревням и добывают материалы не хуже. Во-первых, нашли старуху-причетницу которая сегодня долго причитала, сидя со мной на берег озера — и за невесту, и по рекруту, и по покойнику. Между прочим, в одном из причитов по умершему отцу дети горестно спрашивают:

С кем мы жить будем ныне, победные головушки,

Как мы будем ухаживать дворовую скотинушку,

И как мы будем запахивать поля да хлебородные

И обкашивать луга да сенокосные? —

т. е. подчеркивают всю наиболее существенную для Заонежья крестьянскую работу. Нашлась и тихая, кроткая старушка, Анна Тимофеевна Молчанова из дер. Лазарево, которая знает духовные стихи. Мы в предыдущих местах их не слыхали. Стихи, которые прошли ряд веков из уст в уста, от которых на нас в XX веке пахнуло почти иконописной древностью — «вербой золотою», «кипарисом-деревцом» и дальними странствиями в «Арахлимский град». Анна Тимофеевна — маленькая, с ласковым взглядом, с мягким мелодичным голосом — вся такая, словно она сама ходила в этот «Арахлимский град» и принесла оттуда веточку с кипариса-деревца. Она спела нам «Стих об Алексее, человеке божьем», стих о Василии и Софее, которых отравила злая мать, но которые все равно, выйдя из могил растениями, сплели свои ветви вместе, так что —

Листочки с листочками слипалися,

Прутышки с прутышками свивалися,

Корешки с кореньями сросталися...

Кроме того, она знала еще «Стих о девице Гелисафии», которая ради спасения родного города должна была отправиться на съедение змею, но которую спас Егорий храбрый.

— Анна Тимофеевна, еще что-нибудь! — просили мы. Старушка улыбнулась.

— Не знаю боле стихов-то, родимые.

— Ну, не стихи, так может быть песни...

— Слаба стала, голос не побежит...

— А может быть вы знаете загадки? Анна Тимофеевна тихо засмеялась.

— Этих-то довольно знаю. Ну, что такое: «Загадка по край леса, другая — по край свету, третья — во всю землю, четверта — без цветочков, пятая — без ключечков, шестая — без кореньев»; Ну-ка?

Конечно, отгадать мы не могли. Анна Тимофеевна терпеливо объясняет:

— По край леса — красно солнце, по край свету — ясный месяц, во всю землю — путь-дорога, без цветочков — ковыль-травка, без ключечков — быстра речка, без кореньев — белый камень.

Мы совершенно очарованы поэтичной загадкой и просим еще. Анна Тимофеевна загадывает нам еще три:

Вырублю тупец-дубец, прибью всех татар-бояр; все головы пробиты, щитом призакрыты, брюхи пороты, души в рай снесены.

(Молотьба).

На горе киловой сидит царь мировой, горгочет, в нашу сторону побывать хочет, нас повидать да наших голов порублять. (Кот сидит на печке и готовится напасть на мышей),

Вышел Понур из-под Тура-града, спрашивал у царя Колокорея: «Ты, царь Колокорей, не видал ли царя Кащея?» — Был царь Кащей: на Греми-граде, ушел на пещоры. (Мышь спрашивает петуха про кота; петух сообщает, что кот гремел железным листом на печке и скрылся в подполье).

У развеселых бабок Космозера мы таких загадок не слыхали.

Правда, что и здешние бабушки знают не только такие загадки, но и другие. Приятельницы Анны Тимофеевны тоже сообщили нам старинные загадки про колокола («Рей-рей-рей, я ударю во царей, я спотешу королей, Царя в келье, младенца в люльке»), и про воскресный колокольный звон («Утка в море крякнула, вси берега брякнули: собирайтесь, детки, в деревянну матку», т. е. в церковь). Но от них же мы записали и такое: «По край бережка стоит мельничка, не мелет, не толкет, а только денежки берет». Отгадка — кабак. И вторую: «В поле полище стоит деревище, в том деревище сусло и масло, радость и горе и смерть на дороге». Отгадка — тот же кабак.

7 июля, 1926

Шуньга

В деревне Шуньгский Бор собрали особенно много песен. Их состав тут разнообразен. Есть и старые, и новее, но сплошь только лирика. Обрядовых почти никаких нет. Мы записали «Я у маменьки выросла в воле», «В зеленом саду соловьюшка», «Вспомни, вздумай, мой любезный», «Всю я ночь под окном просидела», «Как сегодняшний день скука», «Как у Дунюшки у нашей голубушки», «Пастух, пастух, пастушочек», «Полно, милая, крушиться» и другие похожие. Записали исторические — «Ночки темны, тучки грозны», «Скажет Платов-отец», но вообще исторических песен нам за все время встретилось очень мало. Больше — типа романсов. Из свадебных вокруг Шуньги поют «Ты река ли, моя реченька». Любят такие протяжные, как «То не ржавчинка у нас на болоте», «Эко сердце, эко бедное мое», «Поневоле Ванюшку женили», «Не велят Маше за реченьку ходить», «Не надеялась маменька».

Нам рассказывали, что в деревне Терешье живет замечательный мельник-колдун, знающий будто бы ворожбу и заговоры. Мы отправились было к нему, но, к сожалению, он уехал куда-то чинить мельницу и нам повидать его не удалось.

Вчера был Иванов день. Накануне мы всячески старались узнать, не сопровождается ли он какими-нибудь традиционными гаданьями или играми.

— Да что,— отвечали, посмеиваясь, старики,— всякое бывает! Кудесят молодые-то.

— Как, дедушка, «кудесят»?

— Да в какой избе дверь дровами заложат — хозяевам не выйти, в какой лестницу санями али кольями запрудят — где что. Одно слово — «кудесники!».

Сами молодые «кудесники», несмотря на вполне дружеское отнесение к нам, не могли сообщить ничего интересного, кроме того, что под Иванов день они действительно проделывают всякие шалости по избам.

Картина была та же, что в Яндомозере на Троицу: старина уходит безвозвратно. Вместо всяких обрядов вчера в Шуньге была ярмарка, на которой продавались деревянные кадушки, грабли, дуги, незатейливые сласти, а также вертелась карусель, имевшая большой успех у молодежи. В стороне на пригорке устраивались излюбленные заонежские «кандрели».

Сегодня мы покидаем Шуньгу.

12 июля 1926

Великая Губа

9-е число было последним днем нашей совместной жизни. Так как после официального окончания работ в Шуньге всем участникам экспедиции была предоставлена полная свобода, то каждый последовал своему сердечному влечению и, распростившись друг с другом, маленькие группы разошлись по сторонам. Одним хотелось на Кивач; другим — домой в Ленинград; третьим — в Толвуй; четвертым — в Типеницы, и т. д. Несколько человек отправилось для приведения в порядок своих материалов и написания официального отчета на несколько дней опять в Великую Губу. И вот мы тут.