О рыцарях и оруженосцах 3 page

– У меня есть для вас предложение, – сказал недомерок.

– Засунь его себе в задницу.

Недомерок слегка повернул голову, словно хотел сказать: ты меня не так понял.

– Предложение от сеньора Палермо.

Вот-вот. Встреча старых друзей. Клуб охотников за сокровищами в полном составе. Это кое-что проясняло и в то же время делало еще более запутанным. Кой вдохнул раз, другой и пошел на противника, готовый к удару.

– Кой.

Вдруг Танжер встала между ними и посмотрела ему в глаза. Она была очень серьезна, собранна и тверда. Такой Кой не видел ее. Он открыл было рот, чтобы возмутиться, но так и остался с открытым ртом, тупо глядя на нее. Он был ошеломлен. Она погладила его по лицу, словно успокаивая разъяренную собаку или чрезмерно разошедшегося ребенка.

И поверх ее плеча, за кончиками золотистых волос он заметил, что меланхоличный недомерок сложил свой нож.

Кой к пиву не притронулся. Засунув руки в карманы и откинувшись на спинку стула, он наблюдал, как пьет Кискорос.

– Очень пить хотелось, – повторил он.

По дороге к площади, после того как Кой невольно поддался попытке Танжер успокоить его и его охватило ощущение, будто он плывет на облаке, меланхоличный недомерок, снова пригладив волосы, привел в порядок свою одежду. Если не считать слегка надорванного верхнего кармана пиджака – это открытие повергло его в печаль и даже придало его лицу обвиняющее выражение, – он снова обрел вполне респектабельный вид, правда, не лишенный чего-то эксцентрического, порожденного, вероятно, смешением черт южанина и чудаковатого британца.

– Я должен передать вам предложение сеньора Палермо. Вполне разумное предложение.

Его сильнейший аргентинский акцент казался даже нарочитым. Орасио Кискорос, представился он, когда буря улеглась. Орасио Кискорос, к вашим услугам. Конец фразы он сопроводил легким наклоном головы, произнеся ее, когда оба они с Коем уже успокоили дыхание. Он, как некоторые латиноамериканцы, говорил на правильном и чуть старомодном испанском, употребляя слова, которые по эту сторону Атлантики вышли из обихода. Он часто говорил «сеньор», «прошу извинить меня», «не будете ли вы так любезны». Формулу «к вашим услугам» он произнес, приводя в порядок костюм и поправляя бабочку, съехавшую набок во время потасовки. Когда полы пиджака разошлись, стали видны необычные подтяжки – синяя полоса, белая и снова синяя.

– Сеньор Палермо хочет прийти к соглашению.

Кой повернулся к Танжер. Она все время шла молча, промолчала и сейчас. Он понял, что она избегает смотреть ему в лицо, а ведь всего несколько минут назад она погладила его по щеке; она не хочет смотреть на него, решил Кой, чтобы не чувствовать себя обязанной давать неизбежные объяснения.

– Соглашение, – стал развивать идею Кискорос, – учитывающее интересы всех сторон, – Он взглянул на Коя и большим пальцем потрогал свой нос, как бы напоминая про сцену в «Паласе». – И кто помянет…

– Не вижу никакой необходимости входить в какие бы то ни было соглашения с кем бы то ни было, – заговорила наконец Танжер.

Голос холодный, заметил Кой, словно просачивается через кубики льда. Она смотрела прямо в темные глаза Кискороса, положив руку на стол; часы в стальном корпусе придавали что-то мужское этим длинным пальцам с короткими, не правильной формы ногтями.

– Он думает иначе, – ответил аргентинец. – Он обладает ресурсами, которых нет у вас: технические средства, опыт… И деньги.

Официант принес блюдо с кальмарами по-римски и жареной икрой. Меланхоличный недомерок очень вежливо поблагодарил его.

– Достаточно денег, – сказал он вновь, с интересом разглядывая содержимое блюда.

– Чего же он хочет от нас?

Кискорос взял вилку и деликатнейшим образом подцепил кусочек кальмара.

– Вы провели большую исследовательскую работу. – И он с наслаждением прожевал кальмара, чтобы не говорить с набитым ртом. – У вас есть ценные сведения, верно? Подробности, которых у сеньора Палермо нет вообще. Поэтому он подумал, что для обеих сторон выгоднее будет стать компаньонами.

– Я ему не доверяю, – сказала Танжер.

– Он вам тоже не доверяет. Значит, вы могли бы найти общий язык.

– Он даже не знает, что я ищу.

У Кискороса, видимо, был неплохой аппетит. Он попробовал икру и снова вернулся к кальмарам, запивая и то и другое пивом. На мгновение он чуть отвернулся от них, слушая гитару, звуки которой доносились с лесенки у собора, потом удовлетворенно улыбнулся.

– Возможно, он знает больше, чем вы думаете.

Но эти подробности вам лучше обсуждать лично.

Я, как вам известно, всего лишь должен был передать вам предложение.

Кой, до этой минуты не открывавший рта, спросил у Танжер:

– И давно ты знаешь этого типа?

Она помедлила ровно три секунды, прежде чем повернуться к нему. Пальцы руки, лежавшей на столе, сжались. Она убрала руку со стола и спрятала ее в складках юбки.

– Уже некоторое время, – сказала она очень спокойно. – Когда Палермо угрожал мне в первый раз, этот тип его сопровождал.

– Совершенно верно, – подтвердил Кискорос.

– Палермо использовал его, чтобы оказать давление на меня.

– И это совершенно верно.

Кой не замечал аргентинца. Он смотрел на Танжер.

– Почему ты мне об этом не сказала?

Танжер едва слышно вздохнула.

– Ты согласился играть по моим правилам.

– Что еще ты мне не сказала?

Она посмотрела на стол, потом – на площадь.

И снова повернулась к Кискоросу.

– В чем заключается предложение Палермо?

– Он предлагает встречу – Аргентинец взглянул на Коя, и тому показалось, что в этих лягушачьих глазах мелькнула насмешка. – Переговоры. На тех условиях, которые вы сочтете разумными. Ближайшее время он проведет в Гибралтаре, в своем офисе. – Он вынул из кармана визитную карточку и протянул ей. – Там вы его застанете.

Кой встал. Он оставил тужурку на спинке стула, не посмотрел ни на недомерка, ни на Танжер и по" шел к лестнице, ведущей к собору. Голова у него горела, от ярости он сжимал кулаки в карманах. Случайно он прошел мимо молодых людей с гитарой, они передавали по кругу бутылку пива. По виду это были студенты, две девушки и четыре парня. На гитаре играл худой красивый юноша с сигаретой в углу рта, девушка, держась за его плечо, покачивалась всем телом в такт музыке. Вторая взглянула на Коя и улыбнулась ему. Все остальные посмотрели на него настороженно, когда она протянула ему бутылку.

Он отпил глоток, вытер губы тыльной стороной ладони и сел тут же, на лестнице, слушая гитару. Парень играл неважно, но поздним вечером, на полупустой площади, под пальмами и освещенным собором его мелодия производила впечатление.

Танжер с Кискоросом вышли из бара и направились к нему. На руке она несла сложенную тужурку Коя.

Вот дерьмо, подумал он. Я вляпался в это дерьмо по самые уши.

– Хороший город, – сказал Кискорос, глядя с улыбкой на молодежь. – Он напоминает мне Буэнос-Айрес.

Танжер молча стояла рядом с Коем. Он продолжал сидеть на ступеньке.

– Вы, наверное, моряк, – продолжал кискорос. – Я тоже был моряком. Военно-морской флот Аргентины. Мичман в отставке Орасио Кискорос.

Принимал участие в подводных операциях на Мальдивах.

Он наморщил лоб, словно с тоской прислушивался к слабому отзвуку прошлого, который никак не мог уловить.

– И какого черта тебя занесло так далеко?

В глазах его еще сильнее засветилась грусть. Он сунул руку в карман брюк, полы пиджака при этом немного раздвинулись, и вдруг до Коя дошло, что означали его странные подтяжки: синий, белый, синий – это же цвета аргентинского флага! Этот сукин сын носил подтяжки с цветами аргентинского флага!

– Кое-что переменилось у меня на родине.

Он сел рядом с Коем, на ту же ступеньку. Перед этим он подтянул брюки, чтобы не испортить складку.

– Вы слыхали о грязной войне?

Кой саркастически ухмыльнулся.

– Конечно. Тупамарос и все такое прочее.

– Монтанерос, – поправил Кискорос, подняв указательный палец. – Тупамарос – это в Уругвае.

И он вздохнул, уйдя мыслями в прошлое. Было неясно, то ли он сожалеет о том, что было, то ли испытывает ностальгию.

– Знаете ли, – добавил он через минуту, – в Аргентине шла война, хотя и не объявленная. И я исполнял свой долг. А теперь это кое-кому не нравится.

– А мне-то что за дело? – сказал Кой.

Кискороса это не обескуражило.

– И мне пришлось уехать, – гнул он свое. – Я уже говорил, что был водолазом. Я познакомился с сеньором Палермо во время работ на «Агамемноне», корабле Нельсона, затонувшем в Атлантике.

Кой резко повернулся к нему.

– На хрен мне нужна твоя биография?!

Горестные лягушачьи глаза моргнули.

– Ну как же, сеньор. Совсем недавно, в том переулке, я чуть было не убил вас. И я думаю…

– А пошел ты…

Кискорос проглотил грубость молча. Кой поднялся на ноги. Танжер стояла и смотрела на него.

– Он убил Заса, – сказала она.

Повисло молчание. Кой вспомнил, как пес своим горячим дыханием обдавал ему руку. Прошла уже неделя, но он так и видел его влажный нос и преданные глаза. Потом перед ним возникла мрачная картина – недвижная собака на полу с остекленевшими полуоткрытыми глазами. Внутри у Коя все сжалось, его охватила печаль, и с какой-то неловкостью он обвел глазами площадь, собор и фонари. Гитарные аккорды, казалось, сбегали по ступенькам вниз. Та девушка, что ему улыбалась, теперь целовалась с одним из студентов. Другой молодой человек поставил бутылку с пивом на землю.

– Увы, это так. – Кискорос тоже встал и отряхнул брюки. – Поверьте, сеньор, я очень об этом сожалею. Уверяю вас, очень сожалею. Я очень положительно отношусь к домашним животным. У меня самого был доберман.

Снова все помолчали. Лицо аргентинца приняло соответствующее обстоятельствам выражение.

– На свой лад, – не унимался он, – я продолжаю оставаться военным, понимаете? Исполняю приказы. В их числе было и проникновение в квартиру сеньоры.

Он скроил скорбную мину: был разработан план операции и все такое. Мендьета, сказал он вдруг.

Мою собаку звали Мендьета. Взгляд Коя упал на бутылку, которая стояла на лестнице совсем рядом.

В одну секунду он оценил свои возможности – схватить ее и разбить о голову недомерка. Подняв глаза, он увидел меланхоличный взор аргентинца.

– Вы, видимо, очень импульсивны, – любезным тоном сказал Кискорос. – Это создает проблемы. А у сеньоры, судя по всему, характер помягче. Но все равно нехорошо, когда дама занимается такими делами… Вот помню, в Буэнос-Айресе у нас был случай.

Одна из монтанерос убила двух моих товарищей, когда мы пришли брать ее. Она защищалась, как волчица, пришлось забросать ее гранатами. А потом оказалось, что у нее в постели был спрятан ребеночек.

Он сделал паузу и прищелкнул языком. Под латиноамериканскими усами что-то дрогнуло – видимо, он улыбался.

– Есть очень мужественные женщины, уверяю вас, – снова заговорил он. – Хотя потом, в мореходке, они уже не так хорохорились. Ну вы понимаете, о чем я… Впрочем, нет, вы этого не знаете… ИМУ. Так, наверное, понятнее.

Кой взглянул в глаза Танжер, но она смотрела на него не видя, словно погрузившись в созерцание страшных картин прошлого. Через несколько секунд она вернулась к действительности, пришла в себя, но в глазах ее оставалась синяя пустота. Она стянула на груди жакет, будто вдруг замерзла.

– ИМУ, – сказала она, – это инженерно-мореходное училище Военно-морского флота. Во время военной диктатуры там были пыточные застенки.

– Верно, – согласился Кискорос, обводя рассеянным взглядом площадь. – Именно так некоторые идиоты это и называют.

Ударные Шелли Манна тихонько начали «Man in Love», и Эдди Хейвуд вступил со своим первым соло на рояле. Кой был без рубашки; опершись на подоконник и высунувшись из окна гостиницы «Франция и Париж», он мысленно проигрывал мелодию вперед. Он слегка кивнул головой, когда в наушниках услышал ожидаемый и любимый пассаж. С четвертого этажа он смотрел на маленькую площадь, три больших фонаря в центре были потушены, темные кроны апельсиновых деревьев закрывали полотняный навес кафе «Паризьен». Казалось, на площади нет ни души, и Кой спросил себя, а не кружит ли где-то поблизости Кискорос. Но в реальной жизни, ответил он на свой вопрос, и злодеи спят. В реальной жизни все не так, как в романах и фильмах.

И сейчас, возможно, в какой-нибудь гостинице неподалеку отсюда аргентинец храпит, раскинувшись во сне, а его подтяжки аккуратно висят на крючке.

Он спит и видит во сне свои блаженные времена, пускает ток напряжением в 1500 вольт в подвалах ИМУ…

Дон-дон. Дон. Закончилось второе соло, и Кой ждал, когда с третьим вступит на саксе-теноре Колман Хокинс, это было лучшее соло во всей вещи, в нем чередовались средние и быстрые темпы, быстро-быстро-медленно, и ритмические каденции соответствовали им и звучали ожидаемо неожиданно.

«Man in Love». До него вдруг дошел смысл этого названия, и он улыбнулся темной площади, а потом поднял глаза к потолку. Там, этажом выше, была Танжер, ее номер располагался прямо над его комнатой.

Может, она спит, а может, и нет. Может, смотрит, как и он, в окно или сидит за столом со своими бумагами, проверяет информацию, полученную от Лусио Гамбоа. Или рассматривает «за» и «против» предложения Нино Палермо.

Они все-таки поговорили. Но сделали это далеко не сразу после того, как Орасио Кискорос распрощался с ними, церемонно пожелав им «всего наилучшего», что звучало бы вполне мило, если не знать, пусть даже отчасти, его прошлого. Он стоял, провожая их обманчиво меланхолическим лягушачьим взглядом; и когда они уже уходили с площади, он все еще стоял у собора, словно безобидный турист-полуночник. Кой обернулся посмотреть, там ли он еще, а потом взглянул на табличку с названием улицы, по которой они шли: «улица Ордена Иезуитов». В этом городе, подумал он, куда ни глянь, всюду знаки, символы, отметки, как на морских картах. Правда, на картах все гораздо точнее – закрашенные синим мели, отметки глубин и масштабная линейка, – чем эти старые развалины, якобы неожиданные встречи и таблички с названиями улиц на углах. Разумеется, это все были знаки, предупреждения об опасности, как и на бумажной карте, не было только легенды, чтобы правильно их понимать.

– Улица Ордена Иезуитов, – сказала она, увидев, что он смотрит на табличку. – Здесь находилась мореходная школа иезуитов.

Она никогда и ничего не говорила просто так, и потому Кой огляделся: слева – старое здание, справа – обветшавший дом Гравины. Он подозревал, что ему еще придется когда-нибудь вспомнить это место. Поднимаясь к площади Флорес, они не произнесли ни слова. Он дважды обернулся к ней, но она решительно шла вперед, смотрела прямо перед собой и прижимала сумку локтем; поблескивающие кончики волос и широкая юбка развевались в такт ее шагам, губы были плотно сжаты, и он взял ее за руку, чтобы она наконец остановилась. К его удивлению, она не воспротивилась; ее лицо оказалось совсем рядом, когда она повернулась к нему так, словно давно ждала любого предлога.

– По заданию Нино Палермо Кискорос уже довольно давно следит за мной. – Кою даже не пришлось ничего спрашивать. – Плохой он человек и опасный…

Она помолчала, словно раздумывала, надо ли что-то добавить.

– Тогда, под аркой Гуардиамаринас, я испугалась за тебя.

Она сказала это спокойно, холодно, без всяких эмоций. И снова замолчала, глядя через плечо Коя на площадь, на закрытые цветочные киоски, на здание почтамта и на столики угловых кафе, за которыми сидели припозднившиеся завсегдатаи.

– С тех пор как Палермо показал меня ему, – закончила она, – этот человек стал для меня постоянным кошмаром.

Она совсем не стремилась вызвать сочувствие, но, возможно, именно поэтому Кой не мог не пожалеть ее. Было все-таки в ней что-то от маленькой девочки, подумал он, несмотря на подчеркнуто взрослую самостоятельность и решимость отвечать за последствия своей авантюры. Фотография в рамочке.

Серебряный кубок. Девочка под защитой сильного мужчины, которого уже нет, наивность глаз, улыбающихся в ожидании того времени, когда могут сбыться все мечты. Он все еще узнавал эту девочку, несмотря ни на что. Точнее, он узнавал ее тем больше, чем дольше знал Танжер.

Он подавил желание приласкать ее, которое ощутил в кончиках пальцев; вместо этого он поднял руку, чтобы показать на бар, который они только что прошли. «Гальегос Чико». Местные вина, крепкие напитки, хороший кофе, еду можно приносить с собой – все это было написано в объявлениях на окне и двери; но в эту минуту Кою достаточно было всего одного пункта – «крепкие напитки», и он понимал, что ей надо выпить не меньше, чем ему. Они вошли; поставив локти на оцинкованную стойку, он попросил один джин с тоником для себя – ничего голубого он на полках не увидел, а второй, не спрашивая, для нее. Губы ее влажно поблескивали от джина, когда она подняла на него глаза и начала подробно рассказывать о том, как Палермо пришел к ней в первый раз, он был любезен, держался свободно, а когда явился во второй раз, выложил карты на стол и, подкрепляя свои слова отвратительным присутствием Кискороса, предъявлял требования и недвусмысленно угрожал ей. Палермо хотел, чтобы она хорошенько разглядела аргентинца, узнала его биографию и запомнила его в лицо; Палермо хотел, чтобы каждый раз, как она увидит его под своим окном или встретит на улице, или он явится ей в страшном сне, она вспоминала, в какую историю она впуталась. Она должна знать, сказал охотник за сокровищами, что плохим девочкам нельзя безнаказанно соваться в лес – их там ждут опасные встречи.

– Он так и сказал, – губы ее отвердели в горькой улыбке, – «опасные встречи».

И тут Кой, который пил свой джин и молча слушал, спросил, почему она не обратилась в полицию.

Она тихонько засмеялась – глухим, хрипловатым смешком, в котором было презренье, но не было веселья. А я и на самом деле плохая девочка, сказала она. Я пыталась обмануть Палермо, да и с музеем я не слишком хорошо поступаю. Если ты до сих пор этого не понял, то ты еще наивнее, чем я думала.

– Нет, я не наивен, – неловко сказал он, вертя в руках холодный стакан.

– Согласна. – Она смотрела ему прямо в глаза, без улыбки, но спокойнее, чем раньше. – Ты не наивен.

Она отставила свой стакан. Уже поздно, сказала она, посмотрев на часы. Кой допил джин, знаком подозвал официанта и положил на столик купюру. Немного их осталось, отметил он про себя с горечью.

– Они нам за все заплатят, – сказал он вслух.

Он не имел даже самого отдаленного представления о том, как может быть выполнено это решение и как он сумеет этого добиться; но ему показалось, что это обязательно надо сказать. Так положено, думал он. Есть такие обезболивающие фразы, утешительные штампы, которые произносят в кино и романах; и даже в жизни они имеют некоторую цену. Он взглянул на нее с опаской – боялся увидеть, что она над ним насмехается, но она, по-прежнему склонив голову набок, была погружена в собственные размышления.

– Мне все равно, заплатят они или нет. Это же гонки, понимаешь? Для меня имеет значение только одно – добраться туда раньше, чем они.

Вот-вот должен вступить сакс. Танжер сама как джаз, подумал Кой. Основная тема и неожиданные вариации. Она все время развивается в сторону главной темы, по схеме ААВА, но при этом следить за развитием приходится внимательно, так как в любой момент возможны неожиданности. Внезапно схема меняется на ААВАСВА, возникает новая, совсем неожиданная тема. Оставалось следить за ней, как за импровизацией, без партитуры – будь что будет.

На площади часы пробили трижды. Сквозь наушники и музыку их бой звучал приглушенно, а после этого сразу же вступил сакс Хокинса – третье соло, которое связывало все воедино. Кой закрыл глаза, с наслаждением слушая знакомые пассажи, они действовали успокаивающе, как все предсказуемое. Но в хрупкую мелодию вмешалась Танжер. Кой утратил нить, секунду спустя он выключил плеер, снял наушники и стоял в полной растерянности. На мгновение ему показалось, что он слышит там, наверху, шаги Танжер, как матросы «Пекода» слышали в кубрике стук ноги Ахава, выточенной из китовой челюсти, когда он ночами мерил палубу, предаваясь своим навязчивым мыслям. Потом Кой раздраженно бросил плеер на неразобранную постель. Все это было не правильно, жанры бессовестно смешались. Период Мелвилла, как и предыдущий – Стивенсона, давно ушел в прошлое. Теоретически Кой находился сейчас в периоде Конрада, а герои, которым дозволяется двигаться по территории Конрада, – люди усталые, более или менее просвещенные и вполне осознающие, что, стоя у руля, погружаться в мечты опасно. Это люди взрослые, они испытывают тоску и скуку, в их снах давно уже не проплывают процессии китов, сопровождающих белый призрак, огромный, как айсберг.

И все-таки «если…» дельфийского оракула, о котором Кой узнал тоже из Мелвилла, а тот из других книг, Коем не читанных, продолжало тихо звенеть в воздухе, как ветер в арфе такелажа, даже когда альбатрос, запутавшись пленным телом во флаге Ахава, скрылся под водой вместе с его кораблем, пока неутешная «Рахиль», блуждая в поисках своих пропавших детей, нашла лишь еще одного сиротку. Кой вдруг, к собственному изумлению, понял, что этапы, книжные или жизненные – как их называть, не так уж важно, – никогда не заканчиваются раз и навсегда и что, хотя герои утрачивают наивность и свежесть, необходимую для того, чтобы верить в корабли-призраки и затонувшие парусники, море-то остается неизменным, оно полно собственной памятью, и оно себе верит. Морю совершенно безразлично, что люди утрачивают веру в приключения, в затонувшие корабли, в поиски сокровищ. Те загадки И истории, которое хранит оно, обладают собственной, не зависимой ни от чего жизнью и будут обладать ею, когда жизнь на земле исчезнет навсегда.

И потому до самого последнего мига будут на земле те мужчины и женщины, что обратятся с вопрошанием к издыхающему киту, поднявшему голову к солнцу и вздымающему ввысь свой фонтан.

Вот и он, при всей возможной ясности обретенного понимания, при том, что его «Пекод» давно ушел в пучину морскую и сам он стал уже зваться Джимом, в его-то годы снова оказался Измаилом, закаляющим гарпун собственной кровью… Он смотрел, завороженный неизбежной судьбой, – он же столько раз про это читал, – на женщину с веснушками, которая молотком приколачивает испанский дублон к мачте: тук-тук. И это происходило не только в его воображении. Он снова подошел к окну, хотел подставить лицо ночному бризу, но тут услышал нервные шаги сверху, на палубе. Цок-цок, цок-цок. Ясно, она тоже не спит, гоняется за своими белыми призраками, за катафалками, чьи старые чугунные оси ломаются по пути. И он, он никогда не видел в своих мечтах, в своих рейсах, портах и предыдущих невинных жизнях такого Ахава, Ахава, представляющего такой соблазн, увлекающего тебя к твоей могиле.

– Между «Деи Глорией» и изгнанием иезуитов из Испании, – говорила Танжер, – существует непосредственная связь. Прямая и безусловная.

Было воскресенье, они завтракали под тентом кафе «Паризьен» напротив своей гостиницы: горя-. чий белый хлеб, какао, кофе, апельсиновый сок. Утро было ясное, с моря дул легкий бриз, по освещенному солнцем прямоугольнику площади, между ногами выходящих из церкви после мессы людей бродили голуби. Кой держал в руке половинку булочки, намазанной маслом, и, откусывая от нее, поглядывал на часовню и бело-охряный фасад церкви святого Франциска.

– В тысяча семьсот шестьдесят седьмом году в Испании правил Карл Третий, а до этого он был королем Неаполитанским… С самого начала его царствования иезуиты не скрывали своего неприязненного к нему отношения, среди прочего и потому, что тогда в Европе разворачивалась борьба за новые идеи, а иезуиты были самым влиятельным религиозным орденом… И врагов у них хватало повсюду. В тысяча семьсот пятьдесят девятом году их изгнали из Португалии, в тысяча семьсот шестьдесят четвертом – из Франции.

Перед Танжер стоял высокий стакан с какао, и каждый раз, как она отпивала глоток, на верхней гу-бе у нее оставалась бежевая полоска. Она появилась в кафе, явно только что выйдя из душа, с влажных волос скатывались капельки воды на рубашку в бело-синюю клетку с засученными рукавами, теперь же волосы ее подсыхали, чуть-чуть завиваясь при этом, отчего лицо ее казалось особенно свежим. Когда Кой видел полоску какао на ее губах, у него внутри все замирало. Сладко, думал он. Губы у нее сладкие, а она еще добавила в какао кусочек сахара. Какие же они на вкус, если коснуться их языком?

– Напряженность между иезуитами и просвещенными министрами Карла Третьего росла, – продолжала она. – Четвертый обет – обет безусловного послушания Папе Римскому – поставил орден в центр борьбы между королевской и церковной властями. Ведь для остальных орденов обязательными были только три обета – безбрачия, послушания и нестяжательства. Иезуитов обвиняли также в финансовых махинациях и засилье в университетах и в государственных учреждениях. Тогда еще свеж был в памяти конфликт с парагвайскими миссиями и война с индейцами гуарани. – Она наклонилась к нему над столом, держа стакан в руке. – Ты видел фильм Роланда Иоффе «Миссия»?.. Иезуиты были заодно с индейцами.

Кой плохо помнил картину: когда-то во время долгого перехода он раза три-четыре принимался смотреть ее по видео. Кажется, там играл де Ниро.

И, может быть, Джереми Айронс. Но про иезуитов он, как ни силился, ничего вспомнить не мог.

– И потому испанские иезуиты сидели на бочке с порохом, оставалось только поднести зажженный фитиль.

Никаких признаков присутствия Орасио Кискороса, отметил Кой, осмотревшись по сторонам. За соседним столиком сидела молодая супружеская пара с двумя светловолосыми ребятишками – туристы, перед ними лежали карта и фотоаппарат. Ребятишки играли пластмассовыми рогатками, похожими на те, которые он, сбежав с уроков, чтобы побродить по причалам, мастерил сам из деревянной рогульки, двух полосок резины, вырезанных из старых шин, кусочка кожи и маленького мотка проволоки. Грустно улыбнувшись, Кой подумал: а теперь такие игрушки продаются в магазинах и стоят какую-то ерунду…

– И этим фитилем стал мятеж против Эскилаче.

Хотя прямое участие иезуитов в нем не было доказано, известно, что именно тогда они собирались подвергнуть бойкоту просвещенных министров Карла Третьего… Эскилаче, итальянец по происхождению, среди прочего намеревался запретить ношение широкополых шляп и плащей, в которые так любили закутываться испанцы, и это, представь себе, стало предлогом, послужившим для начала серьезных беспорядков в стране. Беспорядки были прекращены, и Эскилаче отправлен в отставку, но на иезуитов возложили ответственность как на подстрекателей. Король принял решение изгнать орден из страны и конфисковать его имущество.

Кой машинально кивнул. Танжер говорила намного больше, чем обычно, словно ночью хорошо подготовилось. А иначе и быть не могло, сказал себе Кой. Раз уж на сцену вышел Кискорос и Нино Палермо сделал свое предложение, у нее не оставалось другого выхода, как выдать ему в качестве возмещения еще некоторое количество информации. Она должна была понимать: чем ближе к цели, тем меньше шансов, что он будет удовлетворяться крохами.

Но она по-прежнему жадно охраняет свой капитал и тратит его по капельке. Может, и поэтому, и потому еще, что Кой утратил некоторые иллюзии, он слушал ее рассказ с гораздо меньшим интересом, чем раньше. Он тоже провел ночь в размышлениях. Уж слишком много сведений, думал он. Слишком много слов, а конкретной информации слишком мало. Ты, красавица, думал он, рассказываешь мне то, что я учил двадцать с чем-то лет назад в школе. Ты хочешь навешать мне на уши всякой исторической лапши, а самую суть скрыть. Одной рукой подманиваешь, другой отталкиваешь.

Это ему осточертело, он презирал себя за то, что все еще сидит и слушает. С другой стороны, полоска какао на верхней губе, отсветы яркого утра в темно-синих глазах, мокрые кончики светлых волос, касающиеся веснушчатой кожи, – все вместе производило на него особое, почти анестезирующее действие. Каждый раз, взглядывая на эту незнакомку, Кой понимал, что зашел слишком далеко, слишком углубился в неизведанные области этой морской карты, чтобы, не получив ответов, бросить все на полпути. Рыцари и оруженосцы: я тебе солгу, и я тебя предам. На самом деле, история с затонувшим кораблем его не слишком-то волновала. А вот она сама – ее упорство, ее поиски, все то, что она готова была предпринять для воплощения своей мечты, – не давала ему изменить курс, хотя он и слышал, как в опасной близости волны разбиваются о скалы. Он хотел подойти к ним как можно ближе, видеть ее лицо, когда она спит, знать, что она проснулась, и ощущать на себе ее взгляд, касаться ее нежной кожи и узнавать – там, в глубине этого теплого тела, – улыбающуюся девочку с фотографии в рамке.

Она замолчала и смотрела на него подозрительно, словно прикидывая, а слушает ли он ее вообще.

Побаиваясь, что она сумела прочитать его мысли по лицу, он не без труда оторвался от них и снова посмотрел на голубей. Один голубь, какой-то очень уверенный в себе и молодцеватый, выпячивал груда перед пернатыми дамочками, кружившими рядом, а они, громко воркуя, искоса поглядывали на него.

В это мгновение детишки выскочили из-за соседнего столика и с боевым кличем устремились к мирным птахам. Кой посмотрел на отца, он, как оказалось, был полностью погружен в газету. Потом – на мать, она томным блуждающим взглядом обводила площадь. Наконец, он повернулся к Танжер, которая сидела спиной к ним. Она продолжала: