Необычное богослужение 8 page

Вниз мы спустились ходко и споро. В скиту из трубы шел дым, веяло запахами кухни - Харалампий кашеварил, ожидая нашего возвращения. Услышав шаги и разговор, он выглянул из двери:

- Слава Богу, вы живые! Глазам не верю... А тут такой ливень хлестал, ужас!

- Еще бы, погодка стояла, конечно, не прогулочная! Добрый хо­зяин собаку из дома не выгонит, - пошутил Георгий. - Но зато мы крест водрузили на Цыбишхе! Такого удивительного праздника у меня еще не было... Красотища!

- Эх, надо было и мне пойти! Чего-то я замешкался, - с сожале­нием отозвался инок.

- Еще сходим не раз вместе, отец Харалампий, не печалься, - обнадеживал я заскорбевшего друга. - Однако мне рассиживать­ся нечего. Эта осень что-то рановато снежок наверху подсыпала... Пора и мне начать сборы.

Однако ржанье лошади за калиткой заставило меня оглянуть­ся. Во двор въезжал торжествующий Ванечка. Коня под узцы вел Шишин.

- Вот, паренек о вас соскучился! Приехал помогать вам по хозяй­ству, - шутливо приветствовал нас лесничий.

- А я батюшке уже в огороде помогал! У меня получается, - за­звенел во дворе тоненький голосок мальчика.

- Ну, раз получается, то теперь попробуешь свой урожай! Ого­род, поди, весь уже собрали? - Лесничий зорко оглядел усадьбу.

Я помог Ванечке слезть с седла. Этот мальчуган легко вошел в нашу жизнь, ни в ком не вызывая протеста. Но капитан предъя­вил к нему строгие требования, обучая различным послушаниям и требуя порядка и дисциплины. Малыш с удовольствием подчи­нялся ему, воспринимая такую опеку как своего рода некую игру. Тем не менее, улучив момент, он подошел ко мне:

- Батюшка, отец Георгий постоянно учит меня смирению, а я иногда устаю. Вообще-то, я не отказываюсь смиряться, а про­сто что-то устал...

- Так чего ты хочешь, Ванечка?

- Можно я денек отдохну от смирения, а потом снова начну смиряться?

- Можно, можно, дорогой мой, - засмеялся я, погладив его по непокорным вихрам.

За эти дни мы целиком подготовились к зимовке и насушили сухофруктов - яблок и диких груш. Одно грушевое дерево, которое я расчистил на опушке леса, дало огромное количество плодов, ко­торые висели на ветках, словно елочные украшения. Мы терпеливо ожидали, когда наши груши поспеют. Капитан называл их «дули». К сожалению, как раз перед нашим приходом медведь обломал все дерево, оставив лишь изуродованный ствол. Зато ульи, подаренные пчеловодом, дали несколько ведер меду. На Грибзе у меня была припасена фляга «дурного» меда и продукты для долгой зимовки, которые мы успели занести еще раньше. Наконец-то мы накатали свои свечи, которые меня умиляли своим чудесным медовым за­пахом, благо теперь появился свой воск. Поэтому, не имея нужды в сопровождении, в горы я вышел один, провожаемый друзьями. Мы договорились, что Харалампий отведет попозже мальчика в село.

- Батюшка, а с вами можно на Грибзу? - Он ухватился ручон­ками за рюкзак.

- Бог даст, весной, Ваня, весной...

- Ну, это еще так нескоро! - протянул он с сожалением.

- Не успеешь глазом моргнуть, Ванечка... - Я подкинул получше на спине увесистый рюкзак и зашагал по тропе. - Прощайте, отцы!

- С Богом, отец Симон! Даже не верится, что до самой весны не увидимся! - крикнул вслед послушник Георгий. Обернувшись, я помахал ему рукой. Харалампий вдогонку крестил меня и дорогу, которая крутым зигзагом уходила в безлюдные молчаливые леса и одиночество.

Зима пришла в одночасье, как будто рухнула обвалом с низкого серого небосклона. Заметалась, забилась по звериным тропинкам пурга, загоняя дым из трубы обратно в келью, метельным кула­ком стучала в стены. И так же неожиданно, как началась, утихла. Но я уже не верил наступившему снежному спокойствию зимнего леса. «Всегда до того, как зима действительно установится, кто- нибудь придет», - говорил я себе, глядя в заледеневшее окошко, в которое забрел случайный лучик вечерней зари.

И точно: в сумерках тревожный и хриплый голос Харалампия заставил меня выбежать на порог. Обмотанный рваным шарфом, с растопыренными руками, поскольку из-под поношенного ар­мейского бушлата выглядывали подрясник, свитер и что-то еще, он был похож на небольшую копну сена, занесенную снегом.

- Батюшка, скорей, помогайте! Послушник Георгий гибнет... - прохрипел мой гость.

-Где?

Держась за мою руку, он с трудом взобрался на порог.

- В овраге рядом засел, сил уже нет... Просит принести ему сухие носки и чего-нибудь горячего...

- Присаживайся, обогревайся!

Я быстро кинул в рюкзак шерстяные носки, теплые варежки, на­лил горячий чай в термос, так как чайник всегда стоял на плите, и поспешил по следам в глубоком снегу к оврагу. Метрах в трехстах от кельи удалось набрести на капитана, утонувшего по грудь в глу­боком снегу на крутом склоне.

- Отец Симон, сбились с тропы... Попался в ловушку... Ни вверх, ни вниз! Ноги мокрые... Замерзаю... - Он схватился холодной рукой за мою руку. - Перчатку где-то потерял, - прошептал послушник.

Голос не повиновался ему. Соскальзывая под тяжестью его крупного тела, я полез вверх. Нахлебавшись сыпавшейся сверху снежной пыли, мы кое-как выбрались из крутого оврага. Под пих­той послушник стащил сапоги и снял мокрые носки. Я держал его за плечо, пока он переобувался. С ветвей внезапно рухнул ком снега, попав Георгию в сапог, стоящий рядом, пока он засовывал ногу в другой сапог.

- Ах ты зараза... - не удержался мой друг, раздраженно вытря­хивая из обуви снег. - Как это меня угораздило не взять запасные носки?

Выпив горячего чаю, он с удовольствием надел теплые варежки и топнул ногой:

- Вот теперь порядок!

Через полчаса в келье, у жаркой печи мы пили горячий чай с ме­дом. Промокшая одежда, развешенная на гвоздях, вбитых в стену, парила.

- Блаженство-то какое... - вздыхал Харалампий после каждого глотка. Они вынули из рюкзаков свежий хлеб, сыр, сушеные груши.

- Батюшка, вы не хлопочите с кашей, экономьте продукты, вам еще зимовать, а мы завтра вниз рванем, - приговаривал повесе­левший капитан, отрезая толстые куски сыра. - Вот попал так по­пал... Даже не верится! - Он покрутил головой. - Но теперь уж я по­молился! Паники не было... Правда, Харалампий? - Георгий шутя подтолкнул его локтем. Инок в ответ улыбнулся. Видно было, что они хорошо ладили между собой.

- Правда, правда, потому и добрались. Чем горы-то хороши? Тем, что в них без молитвы - ни шагу! Теперь, дай Бог, вниз по сле­дам легче будет... - Харалампий перекрестился.

- А зачем вы так рисковали? Что-нибудь случилось? - спросил я.

Гости переглянулись.

- Нет, ничего особенного не случилось... - Георгий подумал и сказал: - Просто потянуло что-то вас проведать, пообщаться... Гово­рю вчера: «Давай, Харалампий, двинем на денек к отцу Симону!» А он безотказный раб Божий: «Двинем так двинем, Георгий!» Ну, мы и двинули! - Они расмеялись, понимая друг друга с полуслова. - А ес­ли серьезно, так у меня, батюшка, к вам просьба: постригите меня в монахи! Как-то на сердце легло после нашего крестного хода на Цыбишхе... Мне уже сорок пять лет. Хватит по земле ходить неприка­янному... - Он ожидал ответа, весь собравшись и сосредоточившись.

- Это хорошо, что душа твоя к монашеству тянется, Георгий! Но, во-первых, у меня нет здесь чина этого пострига, а во-вторых, у меня к вам обоим просьба: проживите эту зиму вдвоем мирно, по любви. Тогда весной, Великим постом, совершим пострижение, с Божией помощью! Отец Кирилл дал такое благословение - по­стригать тех, кто не стар, сначала в иноки.

- Ага, понятно. Ну что ж, будем ждать вас Великим постом! А с Харалампием можно жить, он смиренный... - Послушник по­вернулся к своему другу, сосредоточенно размешивающему мед в кружке чая. Тот покачал головой:

- Нет, я - великий грешник... Мне до смирения еще далеко! Я и ропщу часто, и других осуждаю... Прости меня, Господи! Вот, имею вопрос к вам, отче!

- Слушаю, отец Харалампий!

- Как других не осуждать? - Оба гостя выжидательно поверну­лись ко мне.

- Как не осуждать? - Я задумался. Мне вспомнились истории про тбилисского старца. - Лучше расскажу, как делал отец Вита­лий, Царство ему Небесное! Братья пытались его уловить, может ли он хоть разок кого-нибудь осудить? Идут они вместе из сухум­ского собора по улице. Навстречу девушки попались с сигаретами во рту. Монахи говорят: «Виталий, видишь, как молодые девчата дымят?» А он им отвечает: «Это Ангелы Божии держат свечечки во рту!» Так ни разу не услышали, чтобы этот подвижник осудил бы кого-нибудь. Поэтому для того, кто стяжал такое молитвенное сердце, все видимое становится благом. Подобным образом вос­принимал жизнь и отец Виталий.

Матушка Ольга рассказывала еще такой случай: в Сухуми тогда пустынникам худо было. Начальник милиции всех бородачей при­казал забирать в участок и сажать на месяц-два или больше. Если они давали деньги, то отпускал, если нет - задерживал. Схватили отца Виталия - и в милицию, а он без денег, да еще больной. Изби­ли его и выкинули на улицу. Приходит к матушке - весь в синяках. Она ужаснулась: «Виталий, кто тебя избил?» А он отвечает и смеет­ся: «Никто меня не избил. Это милиция немного мою физиономию подправила. Да еще поучила уму-разуму: «Смиряйся, Виталий, мало у тебя еще смирения! Не шляйся по улицам, сиди в горах...»

Эта история всех умилила. Харалампий растрогался:

- Святой человек, воистину святой...

- Его Церковь еще прославит, дай только Бог до этого дожить, - задумчиво произнес я.

Память об этом страннике, подвижнике и замечательном ду­ховнике нахлынула в душу благодарностью к удивительному свя­тому человеку. Он как будто навсегда вошел в мое сердце. После ухода моих друзей начались обильные снегопады. И чем выше росли под окошком кельи снежные сугробы, тем спокойнее ста­новилось на душе: «Господи, наконец-то мы вдвоем... Не нужно ждать ни стука в дверь, ни новостей, ни даже единого слова... Ес­ли же говорить, то только с Тобой одним, Иисусе Сладчайший! Хотя уже знаю я, что Тебе милее молчание молящейся души, но что это такое, еще не ведаю я... И тайна эта неведома мне, лишь смутно догадываюсь о ней, однако не желаю придумывать себе пути свидания с Тобою! Ты, Человеколюбие Господи, открой мне Сам дверь ведения того неведомого Бытия Твоего, о котором пи­шут святые отцы, если есть на это святая воля Твоя!»

Иногда, среди зимней лунной ночи, сверкающей мириадами ледяных искр, я выходил на поляну в снег и стоял неподвиж­но, не веря своему счастью: молитва обнимала каждое дерево, каждую легкую тучку в небе, лишь слегка закрывающую осле­пительно белый диск. Словно волны, исходящие из молящейся души, она достигала молочно-бледных кряжей, морского побе­режья с милыми сердцу людьми, далекие города, в которых оно словно различало стук каждого бьющегося сердца, заключая в свои объятия континенты и всякую тварь живую. Эта молитва не исключала никого из этой непостижимой всепрощающей люб­ви, дышащей Христом и наполненной Им, единственным Возлю­бленным бодрствующего и внимающего Ему сердца...

* * *

Туда глядеть тебе рискованно –

За гор незыблемый каркас!

Опять закатом ты взволнована,

Душа моя, в который раз!

В той стороне закатным сполохом,

Возможно, кто-то удивлен,

Кто безнадежно бьется с городом,

В который раз им побежден!

В той стороне огонь искусственный

Шкодливо зыблется с реклам.

Молись, молись, душа, без устали

О тех, кто мучается там...

Вечное всегда пребывает неизменным. Неизменное всегда вечно. Но вечное и неизменное хранятся в Едином и Безымянном Отце. К Нему нас приводишь Ты, Христе, даруя нам второе рождение, ибо Ты есть путь, истина и жизнь. Второе рождение наше - от Духа Бо­жия в живой передаче благодати, благословение Христово от стар­ца к ученику - тайна, скрытая от мира. Воспрянь же от усыпления, дух мой, свободный и безпредельный в благодати. В твоих духов­ных очах - Божественное разумение, а в руках твоих - вечность, дарованные тебе Отцом Небесным. Вспомни, что ты сильнее мира сего, каким бы могущественным он ни казался, все это коварные ухищрения его предстать великаном, когда он всего лишь ничто­жество. Спокойно и величаво, но без адской гордыни и тщеславия, в достоинстве смиренной Божественной благодати, восходи, дух мой, навстречу нетварному солнцу Троического единства.

ОТШЕЛЬНИКИ С БЕТАГИ

Молись же, дух мой, о вселении в нас Отца и Сына и нераздель­ного от Них Духа Святого, ибо лишь такое Божественное вселение дает нам единственно верное постижение Бога. Носящий в себе всецело Божество, ты станешь навеки носителем Божией вечно­сти. Земля поднимется на цыпочки, дух мой, желая узреть твое второе рождение, и Небеса опустятся на землю, чтобы осиявать запредельным своим светом возрастание и восхождение Твое в горняя. Возлюбленный мой Господь, исполняющий дух мой

Небесным светом благодати Твоей и водою живою Божествен­ной любви Твоей, - слава Тебе!

В мартовские оттепели я выходил на солнечный пригрев гор­ного склона, где от обнажившейся от снега земли поднимались дрожащие струи горячего воздуха. Растирая в пальцах первую молодую травинку, какое счастье было вдыхать ее сладкий живи­тельный аромат, наполненный дыханием весенних зорь. И все же понемногу накапливалась усталость от нескончаемых снежных за­валов возле кельи, промозглой сырости мартовских дождей, тума­нов, заползающих в двери и окна, и от дырявых резиновых сапог, в которые постоянно попадал снег во время переходов. Щурясь на полуденный солнечный овал, резко выскакивающий из быстро ле­тящих серых облаков и вновь ныряющий в них, мне хотелось меч­тать о теплом климате и менее тяжелой жизни, где не пришлось бы выживать и бороться за нее - но я отгонял эти мечтательные приступы молитвой, отдавая свои скорби стихам.

Снега рыхлели на глазах, небольшими пятнами серея в зе­лени просыпающихся лесов, и я забывал о перенесенных лише­ниях, радуясь милому звонкоголосому весеннему раздолью. К празднику Благовещения я спустился в скит. Зимовка у наших насельников прошла благополучно: братья встретили меня как одна душа, настолько они сблизились и притерлись друг к другу. Некоторые новости меня опечалили: поскольку иеромонах пере­брался в новую келью на Серебряном хуторе, то мои друзья оста­лись без Причастия.

- Ничего, отец Симон, не печальтесь! Все равно ни с этим ба­тюшкой, ни с его послушником у меня нет контакта... Ничего не выходит! - заявил капитан.

Харалампий промолчал.

- А где сейчас Евгений?

- Он высоко забрался, почти на макушку хребта. Строится те­перь. Говорит: «Поставлю келью выше, чем у отца Симона!» Ночует на нашей ореховой поляне, а на ночь уходит наверх. Теперь сидит там, как сыч. Сюда я его не пускаю, - твердо заявил Георгий. Он явно был им недоволен.

- Почему так? - меня удивило его решение.

- Разные мы с ним люди! Как встретимся, я ему одно, он мне другое. Решили полюбовно, что лучше нам меньше общаться! - Послушник в сердцах махнул рукой.

Заметив, что я огорчился, он подбодрил меня:

- Ну, это все ерунда! Попробуйте наш новый хлеб из печки, не оторветесь!

Хлеб действительно вышел на славу - хорошо выпеченный, не сырой, как выходил у меня, а настоящий вкусный деревенский хлеб.

- Золотые руки у тебя, Георгий! Только, ради Бога, не гордись...

- А гордиться тут нечем, батюшка! Чем гордиться-то? Поломан­ной жизнью? - Он замолчал, глядя на меня строгим взглядом се­рых глаз. - Вот, Харалампий утешал меня всю зиму своими рас­сказами. Слушаю его и диву даюсь: бывают же такие рабы Божии!

Я обернулся к молчащему и улыбающемуся иноку.

- Отче, а какие у тебя отношения с братьями?

За него ответил капитан:

- А у него все братья! Со всеми ладит... Ему и в грязи сухо, и в мороз тепло!

Харалампий улыбнулся, тая в себе какую-то сокровенную думу.

- Слава Богу за все! - отозвался он. - Читали, отец Симон, Ака­фист Серафима Вырицкого? Я сейчас по нему молюсь, прямо до слез... До чего же хорошо написано! А по Причастию я уже прямо истосковался... Когда послужим литургию?

- Можно ночью послужить, если сегодня приготовимся, - пред­ложил я.

- Отче, помните, вы меня обещали Великим постом постричь в иноки? - напомнил послушник.

- Помню и слово свое сдержу. Сегодня же нужно иноческую одежду приготовить и положить в храме. Там мы ее освятим. Рад, что вы сумели по-братски вдвоем прожить зиму! Как раз завтра праздник Матери Божией...

На Благовещенской всенощной и утренней литургии веяло чем- то необычным: лица инока Харалампия и послушника Георгия из­лучали торжественность и понимание важности происходящего. Совершая постриг послушника в иноки в честь святого мученика Евстафия Плакиды, мне хотелось соединить их жизни в духовное единство, находя в них некоторые соответствия по трагичности жизненного пути. Во время чтения постригальных молитв неожи­данно сошла такая обильная благодать, что я остановился... Как будто сверху через мои сердце и руки сходила необыкновенно до­брая и мужественная сила, в которой чувствовалось присутствие святого Евстафия. Нисходя на голову новопостриженника, она не­ким удивительным образом включала и меня в это Таинство. Мо­литва в груди словно вспыхнула, подобно пламени, раздуваемому ветром. Молчание и тишина в храме затягивались...

Инок Евстафий поднял голову.

- Батюшка, что-нибудь случилось?

- Нет, ничего, отец Евстафий, просто молюсь...

Харалампий стоял за аналоем и шептал молитвы. В этой про­никновенной благодатной тишине как будто сам святой пребы­вал с нами в храме. В лесу громко куковала кукушка, каким-то образом вписываясь в торжественный постригальный чин, словно предвозвещая всем нашим жизням многая лета. Над церковью в окне громоздились ярусами высокие белые облака, словно паруса небесной флотилии...

Вечером я спросил:

- Отец Евстафий, ты что-нибудь чувствовал, когда тебя пост­ригали?

Он подумал.

- Волновался сильно, ожидая, каким именем меня назовете... Еще вся моя несуразная жизнь прошла перед глазами, прости меня Господи! Вообще-то, знаете, в сердце тепло какое-то пришло, как после Причастия...

Поздним вечером, взволнованный непростой судьбой этого пар­ня, я записал в тетрадь стихотворение, посвященное ему.

* * *

С юга белые фрегаты

Режут неба зыбь морскую.

От людей терпя утраты,

В Небесах Тебя взыскую.

Только беды бьют наотмашь,

Сокрушая и бушуя.

Как слепец, Тебя на ощупь

На земле, смирясь, ищу я!

Дух в печалях ободряя,

Пью напраслину людскую.

О фрегате белом рая,

О Тебе - в раю тоскую!

Уже стемнело, когда Харалампий постучал в притвор церкви:

- Отец Симон, благословите! До утра не вытерпел, простите. Можно сейчас с вами поделиться своей идеей?

- Можно. Рассказывай, что у тебя?

Мы присели на пороге.

- Есть у меня мечта. Вы, батюшка, помните, как я хотел под кам­нем на Грибзе пещерку выкопать? Теперь понимаю - не судьба мне, здоровье не такое как у вас, чтобы такие грузы в горы таскать, и под камнем не выжить. Поможете мне подыскать местечко для кельи где-нибудь поблизости, но чтобы никто не знал? - Он вопроситель­но взглянул на меня.

Я задумался. Долгая весенняя заря неторопливо потухала за Шапкой Мономаха, разливая зеленый свет по небосклону. Но вот погас и он, погрузив нас в темноту ночи, оставив на западе трепет­ную золотую каемку.

- Ты же нормально живешь с иноком Евстафием, зачем тебе келья?

- Нет, отче, вдвоем - это не то! Поплакать хочется - в соседней комнате все слышно. Поклоны положить - тоже неудобно. Сосед в одно время молится, а мне привычнее в другое, да мало ли что еще... Вы же понимаете... - Он глубоко вздохнул.

- Понимаю, отец Харалампий. Помогу, конечно. Мне еще покой­ный Илья рассказывал: есть поблизости одно ущелье, туда никто не ходит. Там где-то ореховая полянка находится с родничком, где у монахов келья стояла. Если ее отыщем, это будет твое место!

- Господи, помоги нам! Матерь Божия, укажи нам нашу поля­ночку! - горячо взмолился мой ночной собеседник. - Прямо с утра давайте отправимся на поиски?

Похоже, он побежал бы искать свою поляну даже ночью.

- Хорошо, утром так утром... А сейчас молись, чтобы мы нашли это место...

Инок ушел обрадованный, высвечивая лучом фонарика клубы тумана, ползущие с реки.

Утро встретило нас обложным холодным дождем, который не переставая шел всю неделю. Еле-еле распогодилось, но погода сто­яла неустойчивая. На вершинах хребтов лежали, свешиваясь в до­лину, длинные белесые пряди облаков. Мы с иноком уже собрались выходить на поиски поляны, как в дверь постучали. На пороге сто­ял Валера: улыбчивый, молодой, красивый, с автоматом за спиной.

- Батюшка, странник на Бетаге сильно разболелся, вас сроч­но зовет!

- А что с ним, неизвестно?

- Кто ж его знает, у нас докторов нету...

- Валера, не стой на пороге! Заходи, попей чайку, - пригласил я его.

- Некогда, отец Симон. Жена на охоту ходила, завалила в горах козу, а нести тяжело. Мне за добычей спешить надо. Ну, бывайте здоровы, увидимся!

Он бодро зашагал по грязной, непросохшей тропе. Я оглянулся на Харалампия: мой друг не сдавался:

- Можно я тогда один пойду искать место?

- Если не заблудишься, то можно. А вместе сходим в другой раз!

Евстафий, прислушивающийся издали к нашей беседе, подо­шел к нам:

- Возьмите и меня с собой! Засиделся за зиму...

- Куда тебя взять? - засмеялся я.

- На Псху, куда же еще? Вы же о Псху говорите?

По дороге я спросил у инока:

- Отец Евстафий, почему ты Валеры сторонишься?

Мой попутчик нахмурился:

- Я, батюшка, всегда от милиции подальше держусь, чтобы не связываться...

- Да он хороший парень! - возразил я, недоуменно глядя на инока.

- Это для вас хороший, а для меня все одно - милиция...

Монахини встретили нас на крутом обрыве хуторской поляны.

- Как мы вас заждались, батюшки вы наши! Плох отец Лазарь, очень плох! А кто это с вами, отец Симон?

- Инок Евстафий, матушки...

- Какое имечко-то хорошее... Такой великий святой - Господа в кресте увидел!

Они завели нас в низенький дряхлый домик, хлопотливо гремя банками и кастрюлями, с ходу пытаясь угостить нас.

- Ну вы, курицы, чего раскудахтались? Батюшка пришел? - По­слышался из соседней комнаты густой бас монаха Лазаря.

- Он самый, отец, и с ним инок Евстафий, бравый такой, - опо­вестили его сестры.

Монах полусидел на высоких подушках. Лицо его сильно отекло.

- Отец Симон, я так рад! Благослови... Наконец-то Бог услы­шал наши молитвы! А я что-то приболел, должно быть, время при­шло, знать, уже и на тот свет пора... Мне в ад надо, таких, как я, в рай не пускают!

- Ну уж скажешь, отец Лазарь! - испуганно перекрестились мо­нахини. - Придумал же, в ад...

- А что? Там тоже есть людишки интересные! Хе-хе-хе! - Он засмеялся, довольный, что напугал старушек. - А если серьезно, батюшка, то мне бы пособороваться, а потом всем нам причастить­ся? Ты все захватил, что надо?

- Все принес, не безпокойтесь, - не удержался я от улыбки. - Можно вечером пособороваться, а утром причаститесь, согласны?

- Согласны, согласны! - обрадовались сестры. - Угоститесь сна­чала нашим деревенским угощением...

- Отец Евстафий, поможешь читать службу? - обратился я к молчащему другу.

- Благословите... - проявил инок полное послушание.

После соборования и причащения старец почувствовал себя значительно лучше. За чаем потекла беседа.

- Отец Лазарь, расскажи батюшкам, как ты воевал! - попросили бывшего фронтовика сестры.

- Да я уж рассказывал... Нет, сколько можно? - отнекивался старец.

- Расскажите, отче, очень интересно, - подал голос Евстафий.

Я поддержал его.

- Привел меня Бог войну в разведке пройти. Так до Берлина и дошел...

- А про молитву, про молитву расскажи, отец!

Монахиня Марфа поставила на стол пирожки и приготовилась слушать у печки. Мария сидела в сторонке, молясь по четкам. Мо­нах Лазарь, не торопясь, начал рассказывать:

- В общем, чтобы попусту не болтать, в окопах-то я и уверовал. Начал молиться как Бог на душу положит: «Матерь Божия, помо­ги!» Эту молитву я от верующих еще мальчонкой услышал. Она сама на языке вертится, чую нутром: помогает, да еще как! Потом сама как-то в сердце спустилась... - Монах постучал по груди круп­ной тяжелой ладонью. - Пойду за языком - всегда одного фрица приволоку, а то и двух... Бывало, ходили в разведку боем, там уж без молитвы ни шагу... Или грудь в орденах, или голова в кустах! Но меня, видать, Богородица пожалела, не знаю как, - цел остался! Ни одного ранения за всю войну... - Монах Лазарь задумался, тере­бя на груди рубаху. - В Берлин уже вошел как верующий. Немцы честь отдают. Начальство уважает. Ладно. Войне конец, а дома-то нету, родных тоже, только сестры вот остались. Мы и подались в Глинскую пустынь... Я уж про это рассказывал!

- А что с молитвой стало? - спросил я.

- С молитвой-то? - переспросил монах Лазарь. - Вскорости на Иисусову молитву нас наставил отец Серафим. Там много было отцов великой жизни, а более всех старец Серафим. Я сильно его лю­бил... - Голос отца Лазаря задрожал. - Вот как вас, отец Симон... Ладно. Он и растолковал нам, как ею молиться, и благословил нас троих на странничество. Ну, молимся и молимся, заодно странству­ем, а я смотрю да приглядываюсь: чудеса, да и только! Проходим без паспортов мимо милиции, молимся - а милиция нас не заби­рает. Молимся - и еда какая-никакая находится. Молимся - и кое- какая одежонка не переводится, не совсем в тряпье ходим. И всегда хорошие люди встречаются...

- А разве вам не трудно было странничать? - с интересов спро­сил я.

Старец откинул свою крупную беловласую голову на подушку.

- Ну как же, не без того, трудно тоже бывало, иной раз даже очень... То дождик всю ночь мочит на вокзальной скамейке, то мо­розом в степи морозит. А как зимой в товарняках ездили - не при­веди Господь! Страшная холодина и сквознячок вдобавок, чуть не померли. Охранники тоже, бывало, ружьями пугали... Зато мо­литва тогда огнем горела! Правда, иной раз сердце поворачивало к Богородице молиться, на старую молитву как бы... Но трудней всего стало, когда Глинскую пустынь закрыли и старцы поразъ­ехались. А пустынь для нас была как дом родной!

Тогда-то наш отец Серафим, святой жизни человек, и духовник хороший, и святой молитвенник, в общем, духовный отец наш, благословил на Псху ехать: «Там, - говорит, - ваше место! Там и Христу Богу души предадите...» Мы еще немного по пустыннич- кам поездили поначалу: у Кассиана были, у Меркурия, у Марда- рия. У них с отцом Кириллом познакомились. Он еще молодой тог­да был. А потом все-таки на Псху остались, на этой самой Бетаге. Вот, видно, приходит этот часок, к иному миру приготовиться...

- Не пугай, отец Лазарь, смилуйся! Царица Небесная, продли его и наши годочки, дай нам еще Тебе помолиться и послужить, - взмолились истово монахини. - И наших батюшек сохрани и от антихриста убереги!

- А что отец Кирилл-то про этого антихриста говорит? - полю­бопытствовал монах.

- Говорит, что тяжкие времена идут, каких раньше никто пред­ставить даже не мог. Начинают на товары штрихкоды вводить, по­том всем номера дадут и поставят на руку и на лоб, - рассказал я то, что услышал от старца.

- Вот оно куда все идет-то, понятно. Держись Абхазии, отец Си­мон, как старцы держались. Здесь они и косточки свои сложили по горам-то Кавказским, - внушительно произнес старый мо­литвенник.

- Слушай, слушай его, батюшка, внимательно. Это он пророче­ство говорит! - подсказывали мне старушки.

- Не пророчество, болтуньи, а дело говорю! Правда, отче Си­моне?

- Правда, отец Лазарь, - подтвердил я. - Все в жизни бывает, никто не ведает, где кому умирать, но, если Бог даст, хотелось бы в Абхазии жизнь закончить...

- В Абхазии, конечно, в Абхазии, и думать нечего! Другого та­кого места на свете не сыскать... Косточками русских подвижни­ков все горы и даже моря освящены. Сколько мучеников дала Аб­хазия! Вон, в Сухуми топили монахов целыми баржами... - Монах устало закашлялся.

- Батюшка, благословите вместе с вами Акафист Иверской Ма­тери Божией почитать на прощание, а отец Лазарь послушает! - попросили сестры...

На Псху мы спускались молча, растроганные встречей с отшель­никами Бетаги.

В селе нас встретили родственники заболевшей молодой жен­щины.

- Отец Симон, не проходите мимо, наша Ксения тяжело за­болела...

Я взглянул на своего спутника.

- Ну как, Евстафий, силы еще есть?

- Немного еще есть, батюшка.

В изголовье, на иконном столике рядом с больной, горело много свечей. В углу отблескивали иконы в дешевых киотах. По- видимому, нас давно ожидали. Кто-то известил этих людей о том, что мы поднимались на хутор Бетага. Больная очень страдала и жаловалась на сильные боли «где-то внутри». Родственники из деликатности вышли в сени.

- А фельдшера вызвали из Сухуми?

В моем вопросе прозвучала тревога.

- Вызвали, а погода-то нелетная, вертолет не смог прилететь... Вы, батюшка, насчет меня не волнуйтесь, Бог даст, все обойдет­ся, - успокоила меня больная.

- Тогда, если можете, молитесь вместе с нами! - сказал я, рас­ставляя на столике все необходимое для соборования.